Глава тридцать первая
Поручик Броневский готовился к своим именинам. В этом году личный праздник Броневского имел для него особенное значение, и молодой человек хотел отметить его как можно торжественней.
На голубом горизонте молодого офицера не было ни малейшего облачка. Всё складывалось как нельзя лучше, и Броневский был доволен собою.
Теперь он даже не жалел своей разрушенной карьеры путейского инженера. Российская империя потерпела крушение, блестящая карьера путейца не удалась, ну и черт с ними! Будет какое-нибудь правительство, установятся порядки, и умный человек всюду найдет себе применение. В двадцать один год иметь чин поручика и командовать гаубичной батареей — это не так уж плохо. И это еще не предел. Он быстро поднимется по ступеням жизненной лестницы, и, несомненно, сделает блестящую карьеру военного. Бывали же в русской армии двадцатипятилетние генералы! Хорошее воспитание, образование и природный ум, в наличии которого Броневский никогда не сомневался,— верный залог успеха! И, наконец, не зря же, черт возьми, в его жилах течет голубая кровь потомственных шляхтичей!
Он соберет на свой праздник друзей, приятелей, сослуживцев и тех, от кого прямо или косвенно зависит его карьера. Всем этим людям Броневский покажет, насколько он выше всей офицерской молодежи! А главная часть торжества... «она», которая заполнила сердце молодого поручика. Сердце сердцем, но и здравый смысл подсказывает целесообразность намеченного плана. В самом деле, Лиза молода, умна, красива, прекрасно воспитана и единственная наследница миллионного состояния. Ее папаша — старый финансовый воробей, которого не проведешь на патриотической мякине. Разумный и дальновидный человек, он предусмотрительно переправил свои капиталы в американский банк, где и покоятся они с гарантией от грабежей и обесценения. Так разве плохо соединить в таких условиях два любящих существа?
Подготовка к празднику шла поспешно, но тщательно.
Скромная, в три комнаты, квартира Броневского и соседняя квартира его коллеги были капитально отремонтированы и соединены временной дверью. Мебель, картины, шторы, ковры, большие цветы, императорские бюсты, статуэтки — всё это неоднократно передвигалось, перемещалось, перевешивалось, и, наконец, квартира получилась вполне приличной.
Из Тагила приехала сестра Ванда со своими изысканными туалетами, с чемоданами столового серебра, белья, украшений, разных дорогих и изящных безделушек.
По поручению Броневского и его сестры вестовой Прибоев бегал по всему городу, покупал какие-то редкие вина, закуски, торты и многое другое, чего раньше он никогда не видел. Все поручения он выполнял быстро и аккуратно, но чувствовал при этом страшную тягость. Он согласился бы на любую, самую тяжелую, самую грязную работу, лишь бы не быть на посылках у этих людей. Скрипя зубами от злобы, он еле сдерживал себя, чтобы не наговорить грубостей.
— Нашли себе холуя, панское отродье! «Будь любезен, голубчик!», «Сделай одолжение!», «Не сочти за труд!», «Премного обяжешь». Тьфу! Под маской вежливого обращения скоро заставите ночные горшки выносить... Ну, подождите, придет наше время! — шептал он наедине и до хруста сжимал свои большие кулаки.
Наконец, наступил день ангела, и всё было приготовлено для встречи гостей. Именинник был очень доволен собой. Новенький мундир японского сукна цвета хаки, новые золотые погоны и скрипящая портупея, шевровые сапоги со шпорами, издающими «малиновый звон», скромный, но многозначительный институтский значок на груди — всё блестело золотом, лаком и никелем и, казалось, излучало какой-то волшебный свет. Поручик Броневский тихо ходил по сдвоенной квартире и, точно перед боем, в последний раз проверял все приготовления. Все было хорошо, именно так, как ему хотелось.
Гости съезжались дружно и шумно. Всё общество состояло из военной молодежи. Из стариков были лишь толстый шестидесятилетний командир полка со своей тумбообразной супругой да помощник командира полка, старый подполковник, сухой и длинный. Последней приехала «она», «царица бала», как мысленно называл свою возлюбленную Броневский, и началось торжество.
Командир сводной роты, маленький упитанный капитан с большими рыжими усами, потешал гостей своим остроумием, сыпал шутки-прибаутки, рассказывал анекдоты и «с места в карьер» объявил себя тамадой.
— Вашему вниманию, господа, марш «Под двуглавым орлом!» — провозгласил тамада, и небольшой духовой оркестр заиграл торжественный марш.
Разряженные, подтянутые, прилизанные и еще трезвые гости празднично-весело улыбались.
— Прошу к столу! — объявил хозяин. Гости быстро заняли свои места.— Тамаде приступить к своим обязанностям!
— Рад стараться!— закричал капитан, разливая вина в стаканы. Богатый опыт тамады был очевиден. Он быстро и ловко наполнял стаканы до самых краев, не проливая при этом ни капли.
Старый полковник громко крякнул, расправил седые свисающие усы, напружинил высокую грудь, поднял стакан и заговорил:
— Друзья мои, господа офицеры и прекрасные дамы! Я провозглашаю тост за здравие гостеприимного хозяина, нашего молодого друга, командира первой батареи поручика Броневского! Станислав Брониславович еще очень молодой человек, но уже является украшением нашей офицерской корпорации. Скажу без лести, поручик Броневский служит прекрасным примером для всего офицерства, как толковый, исполнительный и дисциплинированный офицер. Именно на этакую хорошую молодежь, как на свою смену смотрим мы, старики, именно на нее сейчас опирается свободная Россия. Я с уверенностью заявляю, что она, многострадальная наша родина, оценит заслуги молодого, многообещающего офицера и воздаст ему с лихвой. Итак, я поднимаю бокал за поручика Броневского!
— Ура! Ура-а-а! — закричали офицеры, громко, со звоном чокнулись и опустошили свои стаканы.
— Маэстро, «Коль славен»! — скомандовал тамада. Оркестр заиграл знакомую всем мелодию, умиленные гости сияли счастьем, смотрели друг на друга, как бы проверяя, на всех ли распространилось это счастье.
Тамада хорошо исполнял свое дело, и гости все более веселели. Дружно поднимались и звенели стаканы, произносились тосты, сыпались веселые шутки, каламбуры, смех. Офицеры пили за «свободную Россию», за «верховного правителя» Колчака — будущего Александра Четвертого, за искоренение совдепии, за полное истребление всех большевиков.
В самый разгар веселья приехал Сергей Дробинин. Брат и сестра Броневские выбежали в переднюю встречать дорогого гостя.
— Сергей! Вот молодчина! Здравствуй! Какие счастливые ветры занесли тебя к нам? — воскликнул Броневский, схватив в объятия Дробинина.
— Это очень мило с твоей стороны, Сережа! — сказала Ванда, краснея и протягивая гостю руку.
Дробинин поклонился, поцеловал руку и весело приветствовал друзей:
— Здравствуй, Вандочка! Здравствуй, Станислав! Поздравляю тебя, Стась, с днем рождения!
— Каким чудом ты оказался в Екатеринбурге? Ты собирался ехать в Сибирь? — спросил Броневский, гладя на Дробинина влюбленными глазами.
— Сибирь не Канада. Уже съездил и вернулся обратно. Вчера получил ваше письмо и — сюда.
— Ну, хорошо, пойдем скорее к гостям.
— Кто у тебя там? Всё защитники «единой и неделимой»? — с усмешкой спросил Дробинин.
- Ну да, офицеры. А ты все еще одержим скепсисом? — спросил Броневский с сожалением.
— Ах, Сережа, как бы ты был хорош в военном мундире и в этом обществе, — добавила Ванда.
— Разве вам не нравится мой наряд?— спросил Дробинин, оглядывая себя.
На нем была простая черная пара, белая шелковая косоворотка, затянутая шелковым витым пояском, и высокие мужицкие сапоги. Но этот простой мужицкий наряд был удивительно хорош на бывшем гусарском офицере.
— На тебе хорош и этот костюм… но ведь ты офицер, Сережа, — напомнил Броневский.
— Воинственный мой друг, мы уже говорили об этом. Я был офицером императорской армии, а не такой шутейно-опереточной. Сейчас меня увлекла другая стихия. К примеру, я пригнал из Сибири косяк лошадей, и это мне дает тысяч десять чистоганом. Я хочу жить и жить на широкую ногу! — заявил Дробинин, причесывая своя кудри.
— Вижу, ты неисправим, Сергей. Ладно, пойдем к гостям, — пригласил Броневский.
Вскоре Дробинин был представлен гостям, как свой человек, и овладел их вниманием.
Между тем ужин закончился, и начались танцы. После шумного полонеза подвыпивший Дробинин захотел плясать «барыню».
— Шире круг, господа офицеры! Оркестр, давай русскую «барыню».
Дробинин лихо притопнул каблуком и, выбивая мелкую дробь, пошел по кругу. Плясал он изумительно. Сначала шел спокойно, как бы не шевелясь, а его ноги выделывали самые замысловатые коленца, затем начинал крутиться волчком, потом пошел вприсядку, после этого изобразил скачущего на коне кавалериста, пьяного вихляющегося мужика и, наконец, дразняще-кокетливую цыганку.
Он закончил свой танец, повернувшись по голубиному через голову, и вызвал бурный восторг гостей.
Даже вдребезги пьяный полковник был захвачен танцем. Он резко крякнул, поднял пухлую руку в замычал.
— Господа... господа! Я хочу констра... констансти… тьфу, черт! Я хо... хочу... я скаж-жу... великий русский народ. Талантливый нар-род. Эт-тот народ, мы, его передовая часть, сов-вершаем славную миссию. С этим нар-родом мы целый мир завовуем, то есть, тьфу, черт, завоюем! Я знаю... душу русского нар-рода. Пор-ручик Броневский, где твой Иван?
— Какой Иван, господин полковник? — учтиво-вежливо спросил Броневский
— Денщик. Зови своего денщика.
— Это совсем неинтересный тип, господин полковник. Он нескладный и глупый как пробка.
— Все равно. Зови!
Броневский пожал плечами и вышел в переднюю.
Вестовой Прибоев находился в передней в ожидании распоряжений.
Слушая шум нарастающего веселья офицеров, он все больше злился, проклиная судьбу, бросившую его в этот нелепый переплет.
— Прибоев, вас требует к себе полковник. Зайдите в зал на минутку, — сказал Броневский.
— Слушаюсь! — ответил Аркадий и последовал за офицером.
— Пришел? Вот и прекрасно. Капитан, налей ему водки! — Послушай, братец, вы-э-э, — полковник громко крякнул, икнул и протянул Аркадию стакан, наполненный водкой.
— Я не пью, господин полковник, — ответил тот.
— Русский солдат и не п... пьешь?
— Так точно, не пью, господин полковник.
— Не пьешь, значит, плох-хой ты солдат, и черт с то-бой... Скаж-жи ты мне, что такое воинская дисциплина? Отвечай по уставу!
Аркадий молчал.
— Ты что же молчишь? Кому я говорю?
— Вы мне говорите...
— Так почему ты не отвечаешь по уставу, болван?
— В уставе не значится, чтобы солдаты отвечали пьяным офицерам, — отчеканил Аркадий, глядя исподлобья на полковника.
— Что т-такое? Что ты, болван, говоришь?— взревел полковник, мгновенно трезвея от злости. — Как ты смеешь так говорить, мерзавец? А? — крикнул полковник, выпучив красные воспаленные глаза, и размахнулся для удара.
Аркадий едва сдержался, чтобы не броситься на пьяного офицера. Однако, правая рука его сама собою поднялась для защиты. Крепкий кулак мелькнул в воздухе, легко отразил удар полковника и угодил в его квадратный колючий подбородок. Сильным ли оказался удар, ослабел ли полковник от бесчисленных тостов, только он громко крякнул и упал на пол, точно мешок с мякиной.
— Держите мерзавца! Сотню розог! Пятьсот! На конюшню пороть! — визгливо кричал полковник.
Двое офицеров подняли полковника, а перепуганная супруга принялась вытирать платком его окровавленный рот.
Аркадий стоял на своем месте и удивлялся: такой плотный мужчина свалился от легкого толчка.
— Что вы смотрите, господа офицеры! Вяжите, это совдепский комиссар! — истошно продолжал кричать полковник, размазывая по лицу кровь.
Трое офицеров, что были потрезвее, бросились на Аркадия. Аркадий схватил тяжелый дубовый стул и взмахнул им вправо-влево. Сo стола со звоном полетели рюмки, бутылки, пронзительно завизжали перепуганные дамы. Размахивая стулом, Аркадий бросился к выходу, сбивая с ног подвертывавшихся офицеров.
У выходной двери создалась давка. Аркадий еще кой-кого подмял под себя, но офицеры всей оравой навалились на него, скрутили ему ремнями руки и отправили на гауптвахту.
...Железная дверь камеры загремела от ударов кулака. Аркадий проснулся. Звякнула и открылась форточка-«кормушка», сделанная в двери, в нее просунулась большая рука с куском ржаного хлеба.
— Бери хлеб!— приказал хриплый голос из-за двери
— Он мне не нужен, — ответил Аркадий, продолжая лежать на койке.
— Уговаривать тебя? На! — рука бросила хлеб на пол и закрыла «кормушку».
Минут через пять загромыхал висячий замок, заскрипел железный засов, и дверь распахнулась.
— Выходи на оправку, совдепия, да поживее! — сердито пролаял надзиратель, нескладный верзила с безобразным курносым лицом и с большим казацким зачёсом.
— Чего орешь, мразь! — бросил Аркадий в ответ.
— Чаво? — зарычал надзиратель и шагнул к арестанту, поднимая кулак.
— Ничаво… Тронь, попробуй. Я тебе такой концерт устрою — не рад будешь,— угрожающе спокойно заявил Аркадий, принимая по привычке оборонительную позу.
— И-и какой! Иди живо, не то останешься без оправки, — опустив кулак и уже спокойнее сказал надзиратель .
- Оставляй, черт с тобой! Не нужна мне твоя оправка...
— Иди-иди говорю, в другой раз не выпущу.
В уборной Аркадий разделся до пояса и долго мылся ледяной водой из ржавого умывальника. Наблюдавший за ним надзиратель не вытерпел и выругался.
— Отродясь не мылся, что ли? Выходи!
После привычного холодного обтирания Аркадий почувствовал прилив силы и бодрости. От нечего делать, он стал ходить вдоль камеры, отмеривая семь шагов от двери к окну и пять шагов обратно. Шаги к двери, за которой была свобода, невольно получались шире.
«Прочно построено, — думал он, оглядывая тяжелый сводчатый потолок, решетку в окне и массивную железную дверь. — Зачем же они привели меня с гауптвахты сюда? Что они мне говорят? Может быть, станут судить за эту жирную колчаковскую свинью? Но тогда нужно какое-то следствие, а меня третий день держат и ни разу не вызывали на допрос».
Аркадий встал на табурет, чтобы взглянуть через решетку окна на волю. Перед его глазами открылась панорама незнакомых улиц, домов; вдали белела церковь с сияющим на солнце крестом, за нею— высокая черная труба — ориентиры, по которым он не мог определить, в какой части города находилась тюрьма.
Дверь снова сердито зазвенела.
— Слезай, нельзя глядеть! — строго проговорил надзиратель, открыв «кормушку».
— Почему? — спросил Аркадий, стоя на табурете и продолжая смотреть в окно.
— Слазь, говорю! Запрещено! В карцер пойдешь!
Аркадий неохотно подчинился и отошел от окна. Удовлетворенный надзиратель удалился.
В стену из соседней камеры кто-то настойчиво начал стучать. Аркадий прислонился к стене, стал слушать. Удары сыпались торопливые, четкие, систематизированные. По временам они прерывались, а затем сыпались еще более энергично, требуя ответа. Аркадий догадался: стучали по тюремной азбуке. Он вспомнил разговоры с Пихтиным и сейчас очень пожалел, что в свое время, на свободе, не изучил эту азбуку. А неизвестный сосед продолжал стучать.
— Засыпался, браток, не стучи. Поставили меня в тупик, — сказал Аркадий, обращаясь к стене с горькой усмешкой. Затем он с досадой схватил алюминиевую ложку и ее ручкой отбил железнодорожный сигнал остановки: ту-ту-ту!
Незнакомый сосед обрадованно застучал опять. Но в этот момент послышались ленивые шаги надзирателя, и стук прекратился.
Чтобы отогнать тяжелые думы, Аркадий попытался уснуть. Накинув на плечи шинель, он прилег на койку и закрыл глаза.
— Опять развалился! Тыщу раз тебе толмить об одном и том же. Днем спать нельзя, вставай сейчас же! — приказал надзиратель.
— А что здесь можно? Дышать, например, не запрещено?— справился заключенный.
— Дышать можешь сколь хошь, — разрешил надзиратель, усмехнулся и захлопнул «кормушку.
Попав в одиночку, Аркадий особенно мучительно думал о провале товарищей. Мысли его путались, в голове была неразбериха, в ушах шумело. Горечь досады жгла сознание, причиняя острую, почти физическую, боль. Ему было очень обидно, что так мало сделано и так нелепо все оборвалось. Особенно обидно было за Пихтина. Каково ему, старому революционеру-подпольщику, оказаться в лапах белогвардейцев. «Мое дело понятное — посадили за полковника, а почему получился провал у них?» — напряженно думал Аркадий.
Ровно в полдень приказали собраться «с вещами». Через минуту Аркадий был готов, его повели по узким, темным коридорам к выходу. В канцелярии его ожидал наряд конвоя в шесть человек. Старший конвоя, маленький унтер-офицерик с острым носиком, получил под расписку большой пакет со множеством сургучных печатей, и Аркадия вывели на улицу.
«Уж не в расход ли отправляют на окраину города?» — подумал Аркадий, но тут же вспомнил из рассказов, что белогвардейцы расстреливают, главным образом, по ночам. Окруженный шестью конвоирами, он гордо шагал по улице, осматривая проходящих людей. Высокий, небритый, в длинной артиллерийской шинели, без фуражки, Аркадий привлекал к себе внимание уличных зевак.
— Должно быть, комиссар какой-то...
— Эвон какой... настоящий атаман-разбойник.
— Такой семерых задушит и глазом не моргнет.
«Не много ли?» - усмехнулся про себя Аркадий, слушая нелепые реплики обывателей.
Радуясь чистому воздуху, уличному шуму, солнцу, по-весеннему ярко светившему с голубого неба, он упорно думал о том, куда его ведут. Вскоре он догадался, что конвой идет в северную часть города, к вокзалу. Вот прошли по Вознесенскому проспекту, по длинному и кривому Арсеньевскому, повернули к старому вокзалу, прошли в комендатуру.
«Уж не в Тагил ли?» — подумал Аркадий, и радуясь, и боясь ошибиться.
Через полчаса рассеялись всякие сомнения. Конвой провел Прибоева по железнодорожным путям и поместил в «столыпинский» арестантский вагон с решетками на окнах. В голове поезда пыхтел паровоз Тагильского парка — Аркадий издалека узнал его по номеру.
«Ура! Значит, в Тагил! — торжествовал Аркадий. - Может быть, удастся связаться с товарищами, а там что-нибудь придумаем сообща!»
На рассвете поезд прибыл в Тагил, и Аркадия привели в тагильскую тюрьму.
Начальник конвоя что-то долго доказывал дежурному по тюрьме, а тот не соглашался и упорно стоял на своем. Затем они по очереди несколько раз звонили кому-то по телефону, опять спорили и под конец шумно поругались.
— Я тебе говорю — набито по самое некуды. Нету местов, кроме девятой. А в девяту не приказано... Не примаю и баста, куды хошь девай! — кричал дежурный по тюрьме.
«Уралец, а к Колчаку перекинулся, сволочь!» — злобно подумал Аркадий, прислушиваясь к знакомому говору.
— Нет квартиры— отправьте домой, я не обижусь,— насмешливо предложил он, подавив в себе злость.
Начальник конвоя сердито взглянул на своего арестанта и опять принялся звонить по телефону. Наконец, он о чем-то договорился, повесил трубку, вытер фуражкой вспотевшее лицо и сердито сказал:
— Коли так — поведу в комендатуру. Провалитесь вы в тартарары с вашей тюрьмой!
Когда Аркадия привели в комендатуру, комендант Тагила Ругачев сидел за своим зеленым столом, чисто выбритый, прилизанный, благоухающий, в новом английском мундире с широкими золотыми погонами. Он с треском сломал черные сургучные печати, вскрыл пакет, бегло просмотрел бумаги и устало поднял глаза на Аркадия.
— Фамилия, имя, отчество?
— Моё фамилие Прибоев, Аркадий Петрович.
— Профессия?
— Нету профессии, я — чернодел.
— Какое образование?
— И образования нету, малограмотный.
— Где родился?
— Тутошний я, тагильский.
— За что арестован? Сядь вот сюда и расскажи всё по порядку.
— Черт их знает, за что они меня забарабали, — ответил с обидой парень, располагаясь на стуле. — Может, в пакете об этом прописано, господин комендант? — наивно и простовато спросил он, рассматривая лицо коменданта. Да, комендант Аркадия не узнал.
Говоря с Аркадием, Ругачев все время подмигивал правым глазом; при этом забавно подергивались его правая щека и подбородок, и казалось, что капитан вот-вот расхохочется. В действительности комендант не был склонен ни к смеху, ни к шуткам.
— Значит, не знаешь, за что тебя арестовали?
— Истинный бог, не знаю, господин комендант.
— Может быть, ты не знаешь, за что арестована и вся ваша большевистская банда?— с нажимом произнес комендант и усиленно заморгал правым глазом.
— И банды не знаю, — ответил Аркадий. От этого вопроса ему вдруг сделалось жарко. «Значит, меня сюда привезли не за полковника!» — подумал он, прикусив уголок рта.
— Не знаешь? Жаль! А отчего ты вдруг покраснел?— ядовито и насмешливо спросил комендант.
— У вас тут шибко жарко, — пробубнил Аркадий, стараясь сохранить спокойствие.
— Да, у нас здесь бывает шибко жарко, — многозначительно усмехнулся комендант. Он помолчал, раскурил новую сигарету и, пуская клубы дыма, спросил опять:
— Ты знаешь тяжкого государственного преступника, известного крамольника, еще до революции осужденного за противозаконную деятельность в каторжные работы — Пихтина Макара Ивановича?
— Как же знаю.
— Давно знаешь?
— Давно уж. Хороший мужик, его все хвалили.
— Да? А знаешь ты... — комендант раскрыл настольный блокнот, — знаешь ты вот этих хороших ребят: Мосягина Трофима, Пичугина Петра, Канавина Леонида, Лопухова Илью и Добротина Ивана?
— Знаю. Это всё наши тагильские ребята.
— Хорошо. А что ты скажешь о преступных делах этой банды?
— Какой банды, господин комендант?— непонимающе спросил Аркадий.
— Ты что — дурак или сроду так?! — повысил голос комендант и встал со своего места, округлив злые глаза.
Его правая щека опять усиленно задергалась, глаз заморгал, и Аркадию казалось, что сейчас комендант неизбежно расхохочется. Но комендант не расхохотался, он прижал щеку ладонью, стараясь успокоить нервный тик, и угрожающе заговорил:
— Ты вот что: брось дурака валять! О преступных делах вашей большевистской банды мы знаем всё. Вся банда арестована во главе с Пихтиным. Они тоже не сознавались, а впоследствии выдали себя с головой. В твоих интересах рассказать нам обо всем. Это облегчит твое положение и может привести даже к полному оправданию. Мы прекрасно понимаем, что этот старый негодяй Пихтин вовлек вас, молодежь, в свою банду. Вы по неопытности, по глупости пошли у него на поводу и тоже сделались преступниками. Но, еще раз повторяю, чистосердечное признание может полностью искупить вашу вину. Поэтому расскажи, положа руку на сердце, какие вы совершали преступления, какие у вас были планы, с кем были связаны по вашим преступным делам против Временного сибирского правительства.
Голос коменданта был уже ласковый, вкрадчивый, подкупающий.
— Ну-с, что же ты молчишь, Прибоев?
— Вы меня так настращали, что я не знаю, чего вам говорить, — пробормотал Аркадий, продолжая притворяться простаком.
— Говори о том, как пакостил Временному правительству, как…
Пронзительно зазвонил телефон. Комендант снял трубку и быстро ответил что-то нечленораздельное.
— Так будешь давать показания, Прибоев, будешь признаваться в своих преступлениях?— обратился он снова к Аркадию, вешая телефонную трубку.
— Я не знаю, чего вам надо. Я преступленьев не делал, вот истинный бог, — и Аркадий набожно перекрестился на телефонный аппарат.
— Хорошо. То есть для тебя это очень плохо. Вот что: я дам тебе время подумать. И ты хорошо подумай, Прибоев! Предупреждаю, что от показаний ты не отвертишься. Дашь показания! Понял? — комендант угрожающе опустил руку на стол, долго смотрел в лицо Аркадия и позвонил.
В кабинете появился мордастый, большеусый фельдфебель.
— Отправить! — приказал ему комендант, кивнув на Аркадия.
— Куда прикажете, господин комендант?
— В клоповник.
— Клоповник не принимает, господин комендант, все камеры забиты. Его потому и привели прямо сюда, — объяснил фельдфебель.
— Тогда... собачник.
- Слушаюсь! А ну, пошли, совдепия! — резко скомандовал фельдфебель, мгновенно изменив выражение лица и тон голоса. Он провел Аркадия по темному коридору, спустился куда-то вниз, в холодный подвал и закрыл его в темный и тесный шкаф, в котором можно было только стоять.
— Вот здесь постоишь, как у всенощной, так образумишься,— насмешливо сказал фельдфебель, запирая дверь.
И Аркадий стоял, «как у всенощной», целые сутки без сна, пищи и питья. На следующее утро его опять привели в кабинет коменданта.
— Ну что, Прибоев? — спросил комендант, с улыбкой глядя на Аркадия, как на старого знакомого.
— Что, «ну что»? — не понял Аркадий.
— Обдумал ты свое положение?
— Обдумал, господин комендант.
— Ну, и что скажешь теперь?
- Что я скажу, ежели вы меня в собачьем ящике держите? Ни спать, ни есть не даете. Вот нажалуюсь на вас самому господину Колчаку, так будете знать.
Комендант подошел вплотную к Аркадию и долго смотрел в его глаза.
— Ты что: форменный идиот или такой артист?— проговорил он.
Комендант продолжал смотреть в лицо подследственного, но оно было всё таким же обиженным, глуповато растерянным, без всякой хитрости…
— Собачник для тебя — это полевые цветочки, а горькие ягодки будут впереди. Понял? — спросил комендант, зажав снова задергавшуюся правую щеку.
— Ничего не понял. Вы не имеете никакого полного права держать меня в собачнике. Вот возьму да нажалуюсь нашему защитнику господину Колчаку за то, что вы мне спать да есть не даете, так будете знать, — продолжал ныть подследственный, почесывая в затылке.
— Довольно! — резко крикнул комендант, стукнув по столу тяжелым пресс-папье. — Ты будешь, мерзавец, отвечать на мои вопросы, или тебя сразу поставить к стенке?
— Ежели поставите к стенке опять в ваш собачник, где спать нельзя, да есть не дадите, — не буду,— с той же тупостью отвечал подследственный.
— А если разрешу выспаться — будешь давать показания?
— Ага, буду, — ответил подследственный, добродушно кивнув головой.
Комендант вызвал дежурного.
— Отправьте мерзавца в клоповник, пусть его накормят, и дадут выспаться, — приказал он явившемуся фельдфебелю.
— Слушаюсь, господин капитан. Только я уж докладывал, в клоповнике даже лишнего клопа некуда посадить: все щели забиты, — заметил фельдфебель.
— Для одного паразита щель везде найдется. Ведите - я туда позвоню.
Уходя из кабинета коменданта, Аркадий мельком взглянул на новые железные решетки в окнах и плохо заштукатуренные выбоины в стенах — следы взрыва брошенных им гранат.
«Эх, жаль, что не был в то время здесь господин белогвардеец, — с досадой подумал он.
Когда Аркадия привели в тюрьму, здесь повторилась та же история, что и накануне. Дежурный по тюрьме ругался и не принимал арестанта, доказывая, что нигде нет места, кроме девятой, а сажать в девятую не было распоряжений. Начальник конвоя кричал свое:
— Раз господин комендант приказал — принимай рестанта. А не примешь — без шкуры останешься! Так и знай!
Они пытались связаться с комендатурой по телефону, но телефон почему-то не работал, и вызвать комендатуру не удалось.
— Ладно, черт с ним! Посажу в девятую, — упавшим голосом сказал дежурный по тюрьме, расписался в журнале и принял пакет. — Проводите в девятый номер, — приказал он толпившимся здесь надзирателям.
— Шагай за мной! — сказал заспанный колченогий солдатишка и повел Аркадия по темному, вонючему коридору. Второй солдат шел позади и что-то ворчал себе под нос.
Вот звякнул замок, скрипнула задвижка, пронзительно взвизгнула тяжелая железная дверь, и Аркадия втолкнули в мрачную камеру.
— Кто это? — поспешно и будто испуганно спросил низкий хриплый голос, лишь только закрылась дверь камеры.
— По всем признакам человек! — ответил Аркадий, остановившись у двери и ничего не видя во мраке.
— Товарищи! Ребята, да ведь это Аркадий! Ура-а!
Аркадий еще не успел сказать ни одного слова, как очутился в медвежьих объятиях Леньки Канавина. В следующий момент вся группа заключенных окружила Аркадия. Его обнимали, целовали, жали руки, и все это сопровождалось громкими восклицаниями радости.
— Ленька, ты? Вот черт! — сказал, наконец, Аркадий, когда его глаза привыкли к мраку камеры и стали различать окружающее. — Как же случилось такое счастье? А?
— Да, счастье тут через край плещется! Сам видишь!
— Я почему-то по голосам не узнал вас сначала, — говорил Аркадий, отвечая на приветствия товарищей.
- В тюрьме голоса глохнут, — пояснил Петька Пичугин. Он был в длинной военной гимнастерке с расстегнутым воротом; смешная черная бородка делала его похожим на молодого хозяйственного мужичка.
— Это, товарищи, вот как здорово! Мы опять вместе!- восхищался Аркадий.
— Да уж куда лучше! Петропавловскую крепость не пожелаешь? — шутил Ленька.
— Позвольте: Ленька, Петька, Ваньша, Илюша, а где же старейшины наши? — насторожился Аркадий.
— Встаю, Аркадий, встаю, — глухо, как из могилы, ответил Пихтин из темного угла камеры.
— И я тоже... деревягу вот только... Ленька, черт, куда ты дел мой шнурок со вчерашними фокусами? — Троха погромыхал на нарах деревягой и подскакал к Аркадию на одной ноге, размахивая пустой штаниной.
— Здравствуй, Аркадий! Здорово, милок!
— Здравствуй, Троха! А где же твоя дубовая нога? Хватит ее до мировой революции?
— Пожалуй. Служит исправно, да вчера дал шнурок этому вертопраху, он не вернул: сейчас привязывать нечем. Ну, не беда, ходить здесь все равно некуда. Ты как попал сюда, Аркаша?
— Черт их знает! Сам ничего не пойму.
— Здравствуй, Аркаша! А я, брат, расклеился немного. Подтоптался, должно быть, а потом хворь меня доканала... тиф, понимаешь ли... — тихо говорил Пихтин, тяжело дыша и делая паузу после каждого слова.
Аркадий ужаснулся внешности Пихтина, так сильно тот изменился и постарел. Его худое, изможденное лицо покрылось густой седеющей бородой. Шапка длинных, также перевитых сединою волос покрывала широкий морщинистый лоб, и только строгие проницательные глаза по-прежнему светились жизнью и внутренней силой.
Подходя к Аркадию, Пихтин сгорбился и зябко жался в стареньком хмелевском полушубке.
Илюша тоже сильно похудел; на его желтом, восковом лице светилась жалкая, бессмысленная улыбка, а большие горячечные глаза беспокойно бегали по лицам товарищей.
— Макар Иванович, что случилось, как это всё произошло? Расскажите скорее! — нетерпеливо спросил Аркадий.
— Рассказать есть о чем, да... — начал Пихтин, но его поспешно перебил Илюша. Он шагнул к Аркадию и, боясь, что ему помешают, быстро заговорил:
— Я им всё время толкую, Аркадий, что ты придешь и выручишь нас. Ведь, правда? Вот, а они не верят, чудаки.
— Что такое, Илюша? — спросил Аркадий, ничего не понимая.
— Ты — исполин, ты — Карлос Сибулеро, ты выручишь нас от рабства белых мышей. Ты всё можешь, Аркадий, правда ведь?
Аркадий недоумевающе смотрел на Илюшу и через его плечо взглянул на Пихтина, который покрутил пальцем около лба, сжал губы двумя пальцами наподобие замка и пошел в свой угол, на нары.
— Ты устал, Илюша, тебе надо отдохнуть. Ляжем на нары, — ласково сказал Петька Пичугин.
— Нет, я хочу вместе с Аркадием. Давай потолкуем, Аркадий, обсудим всякие вопросы, я давно тебя жду, — проговорил в свою очередь Илюша.
— Хорошо, Илюша. Только сначала поспим, я сегодня всю ночь не спал, а потом будем решать дела. Где твое место на нарах? — спросил Аркадий, обняв худенькие плечи Илюши.
— Я согласен... нам, Аркадий, надо создать такой межпланетный конгресс, на котором сделать рычаг, чтобы перевертывать планеты вместе с белыми мышами.
Они легли на голые нары, и, к удивлению всех, Илюша мгновенно уснул.
Аркадий осторожно поднялся и перешел в угол к Пихту.
— Макар Иванович, что с ним такое? Тут, рядом с тобой можно?
— Да, да, располагайся... А Илюша наш... разве не догадываешься? Побои, нравственные пытки... а организм хрупкий, вот он и того… Да это бы еще полбеды, — вздохнул Пихтин.
— Что же целая беда? — улыбнулся в темноте Аркадий. Остальные товарищи придвинулись ближе и расположились на нарах кружком, кто как мог.
— Да вот... дело, видишь ли, в том, что к нам подсаживали провокатора. Все мы, разумеется, сразу же раскусили его. Ну, а Илюша.., что же, больной человек, его и обвинить нельзя...
— А что случилось? Неужели он выдал кого-нибудь?— спросил Аркадий, приподнимаясь на локте и стараясь разглядеть во мраке лицо Пихтина.
— Как тебе сказать? Дело в том, что у Илюши мания величия. И даже не совсем так. Он всё время возвеличивал тебя вот так же, как сегодня. Провокатор это слышал и, конечно, воспользовался. Воспользовался и выудил твою фамилию. Понимаешь теперь, почему ты оказался вместе с нами?
— Неужели поэтому? — удивился Аркадий.
— А ты думал почему?
— Началось это у меня, как будто, по другой причине, а потом я перестал понимать, что и как, — чуть запинаясь, говорил Аркадий.
— Что же такое?
— У меня там вышло небольшое происшествие...
— Какое? — спросили все в один голос.
— Так, ерунда... Они меня ведь денщиком зачислили к этому польскому благородию поручику Броневскому.
— Дальше, — проговорил тихо Пихтин.
— Что было дальше — сами можете представить. Жилось мне гнусновато. А на днях он справлял свои именины. Собралась золотопогонная, белогвардейская шваль, пили, куражились, горланили «Боже, царя храни». Словом, хотелось бабахнуть гранатой. И вот на этих именинах один белогвардеец хотел ударить меня, а я — его...
— Только хотел или ударил? — попросил уточнить Ленька.
— Он хотел, а я ударил...
— Ну, это еще не обидно, — одобрительно усмехнулся Троха.
— Значит, психологические тормоза не сдержали? — с упреком спросил Пихтин.
— Тормоза действовали неплохо. Но когда белогвардеец хотел меня ударить, я их сам отпустил...
— Да-а, — тихо протянул Пихтин. — Но это ничего...— корень зла гораздо глубже.
Все долго и напряженно молчали. Тусклая угольная лампочка под потолком погасла, и в квадрате окна показалось серое сумрачное небо,
— Я лично не жалею, что так произошло и все мы оказались вместе, — как бы оправдывался Аркадий.
— Не понимаю, почему они тебя к нам посадили? Возможно, все дыры забиты арестованными и нет другого места, — предположил Пихтин.
— Я так же думаю. Меня долго не принимали, спорили, кого-то спрашивали. Видимо, до отказа набито. Когда по коридору шел, так слышал гомон за каждой дверью.
Илюша застонал во сне, а потом испуганно заплакал.
— Давно с ним это? — спросил Аркадий.
— После первых же допросов, — ответил Пихтин.
— А что его тоже били?
— Выбивали. Но по нашим общим предположениям, ничего не выбили. Там он выдержал. А вскоре мы стали замечать за ним некоторые странности. А потом этот случай с провокатором...
— Чего же ты, Ленька, хлопал ушами, если все знали, что среди вас шпик?
— Ошибаешься. Намял бока шпику так, что на руках вынесли. Хотел в рай отправить, да вот они помешали, — пояснил Ленька хладнокровно, без всякой рисовки.
— Напрасно помешали, — пожалел Аркадий.
Опять наступила длинная пауза. Колокол пожарной каланчи тоскливо отбивал часы.
— Уже девять, а все еще не рассвело, — промолвил Ваньша Добротин.
— Сегодня мрачное утро, поэтому, — вставил Ленька Канавин.
— И жизнь, — дополнил Петька Пичугин.
— В чем же причина провала, Макар Иванович? — спросил Аркадий.
— Сейчас не будем об этом говорить, — сказал Пихтин, нахмурясь. Наступила тишина.
— На допросы часто таскают? — осведомился Аркадий.
— Вначале дергали постоянно, а теперь давно не трогали. Тобой, наверное, займутся. Ты, как настроен? — спросил Пихтин полушутя.
— Я не гитара, чего мне настраиваться? Мне бы поспать сейчас. Ночь не спал, да и вообще устал как-то. Я сейчас точно в родную семью, домой вернулся. Как у вас насчет спанья днем? Не строго?
— Запрещают, да мы перехитряем. Вот после чая заберешься в мой угол и всхрапнешь. А с Илюшей будь осторожнее все-таки. В его больном мозгу всё светится надежда на освобождение при твоей помощи. Да и мы, здоровые люди... тоже немного надеялись на тебя… — устало говорил Пихтин.
— А я, к сожалению, ничего не сделал; да и сам сюда же попал, — сказал виновато Аркадий, опустив голову.
— Ну, ничего, товарищи! Не будем унывать. Время свое покажет. Нет безвыходных положений, — заключил Пихтин.
Весь этот день прошел спокойно. Аркадий спал до самого вечера, а в полночь его вызвали на допрос.
Провожая своего любимца, Пихтин шептал ему:
— Я не даю тебе советов, Аркаша... Сам знаешь, как вести себя на допросе. Скажу кратко: будь коммунистом-большевиком.
— Не беспокойся, Макар Иванович, все будет, как нужно. Счастливо оставаться! До свидания!
Аркадий крепко пожал руки товарищей, и его вывели из камеры.
Апрельская ночь была свежая, ясная, с легким морозцем. Темный купол неба светился множеством звезд, на вокзале посвистывали паровозы, слегка шумел завод, где-то вдали пели петухи, — всё было обыкновенно, как всегда, а его, Аркадия Прибоева, вели на допрос четверо солдат с винтовками.
«Значит, боятся колчаковцы большевиков, если одного с четырьмя свечами ведут», — утешал он себя, посматривая на своих конвойных, щуплых и малорослых.
После душной камеры свежий воздух пьянил, и тело как будто становилось невесомым. Казалось, стоит сильнее подпрыгнуть, и можно полететь далеко-далеко по этому чудесному весеннему воздуху. Но это возможно только в детских сновидениях. А реально вот так: вырвать винтовку, у заднего левого и ударить его прикладом в висок, то же с задним правым, два удара штыком в спину передних и — полный ход на свободу. «При силе и ловкости это вполне возможно...» — думал Аркадий, шагая по грязной, неровно застывшей дороге. Но мысли о расправе, которую учинили бы белогвардейцы над его семьей, удерживали Аркадия от решительных действий. Конвой подошел к зданию комендатуры. Аркадия ввели в камеру следователя.
За большим зеленым столом сидел совсем молодой, щеголевато одетый прапорщик с лицом гимназиста-старшеклассника.
— Ага, привели крупную птицу, — процедил он сквозь красивые белые зубы, презрительно оглядывая Аркадия.
— Так точно, представили!— лихо козырнул и прищелкнул каблуками глуповатый унтер.
— Поставь в коридоре у двери двоих часовых и можешь уходить, — приказал ему прапорщик.
«A-а, дрожите, кролики!» — злорадно подумал Аркадий.
— Ну-с, так как же, господин большевик?— иезуитски вежливо спросил прапорщик. — Молчите? Вы чем-нибудь недовольны? Может быть, вам недостаточно горячим подают утренний кофе? Или несколько черствые булочки? А? Ну скажите хоть слово! Обрадуйте хотя бы одним звуком. Зачем быть таким угрюмым и нелюбезным? Между прочим, вы не слыхали что-нибудь о военном следователе Вертепове? Это я — Вертепов! — лениво тянул он слова, наблюдая за выражением лица подследственного. — Я — военный следователь Вертепов, в умелых руках которого даже мертвые говорят. А ты и подавно заговоришь. Понял? Кого я спрашиваю, черт возьми? А?! — закричал следователь, теряя служебный бас и сбиваясь на естественный теноришко.
В этот момент в кабинет вошел второй белогвардеец, тоже молодой прапорщик с большим горбатым носом, очень похожий на дятла.
— Вы почему так, кричите, прапорщик Вертепов? — спросил вошедший.
— Представьте себе, прапорщик Кручина, вот этот совдеповский негодяй не желает говорить со мной. Он не отвечает на мои вопросы.
— Неужели? Может быть, вы были с ним недостаточно вежливы? Вы почему молчите, подследственный?— обратился Кручина к Аркадию.
Подойдя вплотную, офицер с усмешкой взглянул на Аркадия и без всякой злобы, как бы шутя, плюнул в его лицо, Аркадий бросился на офицера, тот быстро, как испуганная кошка, отпрыгнул в сторону и мгновенно выхватил револьвер. Аркадий остановился.
— Эге, да ты — человек горячий? Однако вот эта вещица сразу охладила твой пыл. Нехорошо, господин большевик! Шуток не понимаешь, — ухмылялся и крутил своим большим носом следователь Кручина.
— Мы ему покажем наши шутки. Он даст показания. Иначе мы выпустим его мерзкие кишки и на щепочку намотаем! — «грозным» басом говорил прапорщик Вертепов.
Он взял что-то из ящика стола и, заложив руки назад, подошел к Аркадию.
— Я тебя серьезно спрашиваю, будешь давать показания?
— Не буду, зря стараешься, — ответил Аркадий, глядя исподлобья на своих врагов.
— Ах, так?! — следователь взмахнул казацкой плетью и хлестнул его по плечу.
Аркадий выхватил плеть из рук офицера, сломал через колено ее рукоять и с силой бросил под ноги изумленных белогвардейцев.
На момент они остолбенели, вытаращив глаза на Аркадия. Затем обрели дар речи и визгливо, по-мальчишески стали ругаться, перебивая друг друга.
— Что ты сделал, совдепский бандит!
— Как ты смел ломать нагайку, мерзавец?
Аркадий с презрением смотрел на них, сжав руками спинку стула.
— Если вы тронете меня хотя бы пальцем, я разобью этим стулом ваши головы, — сказал он низким и твердым голосом.
Оба белогвардейца снова испустили поток самых омерзительных ругательств, как бы состязаясь в сквернословии.
— У-у, какой бандит с большой дороги! Попадись такому ночью, он ограбит, разденет и зарежет за милую душу, — процедил сквозь зубы Вертепов.
— Грабежом я никогда не занимался. А в детстве вот такую мразь, как вы, гимназистов да реалистов разных, бил на каждом шагу. И теперь вижу, что не напрасно,— насмешливо сказал Аркадий, стараясь сохранить спокойствие.
— Прапорщик Кручина, идите спать, а завтра в полдень меня смените. Я с ним займусь сейчас, он узнает, что такое военный следователь, — солидным тоном произнес Вертепов.
— Да, да, мне уже говорил комендант. Я пойду отдыхать. До свидания!
Так началось следствие.
Получив смелый отпор в начале допроса, белогвардейцы действовали иначе. Они решили взять Аркадия измором. Вертепов и Кручина сменяли друг друга через 12 часов и упорно, методически добивались признания от подследственного. Аркадий был вынужден стоять у стола, заложив по тюремным правилам руки назад, а следователь, развалясь в кресле, словесно издевался и «вытягивал» признания. Аркадию не разрешали спать, не разрешали сесть, ему не давали никакой пищи.
Из бестолковых и бессистемных вопросов белогвардейцев Аркадий понял, что Пихтин был прав: тагильский диктатор ничего толком не знал о деятельности подпольной большевистской семерки.
Аркадий легко простоял сутки, на вторые — ноги отекли, хромовые сапоги, сделанные по заказу Броневского в Екатеринбурге, стали сильно жать ноги. На третьи сутки невыносимо начал одолевать сон. Веки, точно чугунные, закрывались сами собою, и на какой-то момент сон охватывал всё существо.
— Не спать! — громко вскрикивал следователь, ударяя по столу тяжелым пресс-папье, и Аркадий открывал глаза.
Когда становилось невмоготу, он требовал пустить в уборную, а проходя по коридору, бросался к баку с водой и, невзирая на запрещенья конвоиров, жадно, в три глотка выпивал кружку, вторую выливал себе на голову. Это сразу освежало и придавало силы. Затем его снова возвращали в кабинет следователя и снова «вытягивали» признания.
На шестую бессонную ночь Аркадий почувствовал, что глаза закрываются непроизвольно, и веки не подчиняются его воле. Стоило следователю на момент отвлечься, как глаза Аркадия закрывались, и он засыпал стоя.
Но следователь громко вскрикивал и чем-то тяжелым стучал по столу.
Арадий просыпался. Мысли его путались, кажется, у него начинались галлюцинации.
Глядя на спинку стоящего напротив дивана, Аркадий увидел, что она медленно движется, точно грудь спящего человека. Аркадий поднял глаза выше спинки дивана и вдруг увидел, что стена, перед которой он стоял, и обе примыкающие стены тоже дышат, они сходятся и расходятся, наподобие ленькиной гармошки, стремясь прихлопнуть его, Аркадия. Наступил момент, когда бороться с веками своих собственных глаз стало невозможно: они сомкнулись, и больше Аркадий ничего не помнил.
Очнулся он от пинков в бока, в спину, в голову. Он лежал на полу, а оба следователя и комендант Ругачев стояли над ним, курили длинные японские сигареты и тихо о чем-то говорили.
Поднимайся, совдепский разбойник! — резко скомандовал комендант, увидя открытые глаза подследственного.
Аркадий с большим трудом встал. Отекшие ноги сильно ломило, и они отказывались подчиняться.
— Будешь давать показания, совдепский шпион? — строго спросил комендант Ругачев.
— Дайте мне сперва выспаться и поесть, — сказал Аркадий осипшим голосом.
— Вот вам горячий завтрак, господин большевик! - по-мальчишески засмеялся Вертепой и ударил Аркадия по щеке.
— А это — десерт! — добавил Кручина, размахнулся и ударил Аркадия по другой щеке.
Аркадий находился во власти всепобеждающего сна и уже не чувствовал ни обиды, ни боли. Он смотрел на своих истязателей бессмысленными, ничего не понимающими глазами и молчал. Комендант решил, что подследственный, сломлен и безволен и что теперь он подпишет любой протокол.
— Довольно, господа офицеры! — остановил Ругачев следователей. — Подследственный теперь образумился и подпишет протокол. Верно, Прибоев? Вот подмахни и пойдешь на свободу. Хватит с тебя, пиши!
— Дайте напиться, — хриплым голосом попросил Аркадий.
— Налейте ему воды! — приказал комендант.
Аркадий жадно выпил стакан воды, выпил второй и почувствовал прояснение мысли.
— Садись сюда, на стул, и подписывай! — ласково сказал комендант, подвигая стул.
Аркадий взял в руки большой глянцевитый лист бумаги, начал читать.
Протокол был написан четким красивым почерком и гладким казенным слогом. В тексте значилось, что Прибоев, соучастник шайки Пихтина, осознал свои ошибки и полностью признал все преступления. А преступлений против Временного сибирского правительства и участников, указанных в протоколе, значилось раз в десять более действительного.
«Для чего им это? Должно быть, хотят арестовать всех тагильцев, бандиты... Жаль, что всё, написанное в протоколе, нам не удалось сделать... План хороший»,— думал Аркадий.
— Что там смотреть! Подписывай, и с глаз долой! — шутливым тоном сказал комендант.
Несмотря на сильную усталость и безвыходность положения, в голове Аркадия блеснула озорная мысль.
— Где писать? — спросил он простовато.
— Вот здесь, внизу страницы! Возьми ручку! Вот.
Трое истязателей вдруг стали любезными, услужливыми.
Аркадий удобно сел в мягкое кресло, обмакнул перо в чернила и внизу листа написал заключительные слова из письма запорожцев турецкому султану.
— Вот и прекрасно! — одобрил комендант, закуривая.
Аркадий положил руку на стол, откинулся на спинку кресла и мгновенно уснул.
— Прекрасно... Вы посмотрите, что написал этот бандит! — воскликнул Вертепов, поднося, протокол коменданту.
Все три офицера впились глазами в протокол. Затем началось нечто ужасное. Белогвардейцы стащили спящего Аркадия с кресла, били его кулаками, топтали ногами. Аркадий только слышал звуки ударов, но совершенно не чувствовал боли, как будто эти удары сыпались не на его тело.
— Бесполезно. Отправьте в клоповник. Вместе со всеми на распыл, — приказал комендант, подходя к зазвонившему телефону.
Аркадия повели в тюрьму шестеро охранников. Он почти не понимал окружающего, даже не замечал торжественного шествия весны. На момент яркое утреннее солнце как будто разбудило его, но затем и оно померкло. Ему хотелось одного; упасть хотя бы на эту грязную дорогу и надолго заснуть.
Но вот тюрьма, камера № 9, в ней товарищи, и Аркадий снова очнулся.
Товарищи встретили Аркадия шумной радостью, рукопожатиями, множеством вопросов.
— Спать... смертельно хочется спать, — прошептал Аркадий и повалился на грязные нары.
Он проспал до позднего вечера, не шевелясь, и проснулся лишь перед отбоем. Поднимаясь с нар, Аркадий почувствовал боль во всех членах, но старался скрыть это от товарищей.
— Эх, есть зверски хочется, — произнес он тихо.
— Леня, дай ему хлеба, — приказал Пихтин.
Ленька достал из мешка пятифунтовый паек и положил перед Аркадием.
— Это что за хлеб? — удивился Аркадий.
— Как видишь, ржаной, а не белый с сибирским маслом, которым Колчак похвалялся накормить всю Россию, — пошутил Пихтин.
— Вижу, что не торты, но откуда столько?
— Это твой, за прошедшие дни мы скопили, — пояснил Ленька.
— Ого! Так это же красота! — обрадовался Аркадий, и через четверть часа половина ржаного хлеба, размоченного в кипятке, была съедена без остатка.
— А теперь расскажи нам, Аркадий, как тебя угощали колчаковцы?— участливо спросил Ленька своего товарища.
— A-а, ерунда, — пытался улыбнуться Аркадпй.
— Нет, друг Аркадий, это не ерунда, знаем мы, как они угощают, — решительно возразил Ленька и тяжело вздохнул.
— Да-а, нам это известно, — добавил Ваньша Добротин.
— Давайте выпьем еще кипяточку, — предложил Аркадий, чтобы сменить разговор, и дружная семья снова уселась вокруг большого тюремного чайника.
— Не обидела тебя мать-природа, Аркаша. Силы она тебе отпустила на пятерых, — промолвил Пихтин, хорошо понимая, что пережил за эти дни Аркадий, и любуясь его самочувствием.
— А разве это не сила? — спросил Аркадий, окинув взглядом товарищей. — О том, как вас арестовали и каких вы натворили дел, теперь весь Тагил знает. Только остолоп комендант считает нас обманутыми тобою младенцами.
— Да, молодежь — это могучая сила! — подтвердил Пихтин.
— А мы сейчас — как ненужный хлам, сваленный в темной кладовке, — промолвил Петька Пичугин, поднялся с нар и заходил по камере.
— Живого человека трудно похоронить. Все равно мы вырвемся из этой могилы! — сказал Аркадий твердо, вызвав новый восторг Пихтина.
— Правильно! Совершенно верно, Аркаша! Нет безвыходных положений, я всегда об этом говорю, — одобрил Пихтин, пожав руку своего любимца.
Вечером, когда наступили сумерки, в камеру №9 вошел священник отец Петр.
Заключенные сидели на нарах, с любопытством рассматривая это видение.
— Закройте двери, уйдите отсюда и дайте в камеру свет, — тихо сказал священник стоявшему за ним надзирателю. Надзиратель исчез, скрипнув дверью; пузырек электрической лампочки расцвел под потолком желтоватым цветом, рассеялся мрак камеры.
— У-у, батя! А тебя за что упекли? — спросил Троха, вставая с нар и прыгая на одной ноге. — Ведь попы у Колчака в большом ходу были. Как же так, на чем засыпался, а?
— Оставьте ваши шутки. Я к вам пришел не шутить.
— Какие шутки... я серьезно спрашиваю, — говорил Троха, разглядывая священника.
— Братие! — сказал священник, не обращая внимания на Троху. — Я пришел к вам затем, чтобы поговорить с вами... — начал он привычную проповедь.
— О чем же вы будете говорить? — спросил Пихтин деликатно, но строго.
— Пусть треплется. Так и быть, послушаем от безделья, — усмехнулся Троха, завертывая «козью ножку».
— Шпарь, батя, сколь влезет! — добавил Ваньша Добротин.
— Не надо озорничать, товарищи. Пусть говорит, если хочет, — строго остановил Пихтин.
Ободренный священник начал. Он говорил пространно и красочно о море зла, захлестнувшем всю вселенную, о пагубности страшных междоусобных и братоубийственных войн, о великом чувстве христианского всепрощения и о многих других христианских добродетелях. Голос его то выражал ужас и вибрировал на низких тонах, то призывал к покаянию и поднимался на высокие ноты.
Заключенные рассеянно слушали проповедь и сосредоточенно курили…
— Покайтесь в ваших преступлениях, признайтесь во всем, вернитесь в лоно христианской церкви, и она с радостью примет вас! — закончил священник свою речь,
— Макар Иванович, можно сказать ему несколько слов? — спросил Петька и, получив разрешение, встал с нар.
— Скажите, э-э... скажите, господин священник, зачем вы сюда пришли? — со строгим укором обратился он к отцу Петру.
— Я пришел по своему пастырскому побуждению и, как заблудшее стадо, хочу...
— Чего вы хотите, я хорошо знаю. Но неужели вы, святой отец, считаете нас такими ослами, которые могут поверить вашим фарисейским речам? Вы очень хорошо говорили о братской любви, о великом чувстве всепрощения и о многих других прекрасных вещах. Вы призываете нас к смирению, советуете признать наши «тяжкие» преступления, которые заключаются лишь в том, что мы идем против насилия, лжи и бесправия, против того проклятого мира, который давил и угнетал народ. А вы, старый, седой человек, всю жизнь обманывающий темный народ, как вам не стыдно произносить слова правды и справедливости? Ведь вы не пастырь, а обманщик и провокатор!
— Опомнись, сын мой, что ты говоришь! — прошептал в ужасе священник.
— И охота тебе, Петька, попа агитировать, — равнодушно заметил Аркадий, лежа на нарах.
Петька замолчал и с презрением смотрел на священника. Илюша осторожно слез с нар, шатаясь, подошел на цыпочках к священнику и прошептал:
— Ты хотя и черная, но тоже белая мышь. Белая, белая мышь! Я это сразу вижу...
— Вы с ума сошли! Нечистая сила вселилась в вас! — проговорил священник, с испугом глядя то на Илюшу, то на Петьку и осеняя их трехперстным крестом.
Не только Илюша, но и Петька был похож на сумасшедшего. Его черные длинные волосы взъерошились, а злые глаза на бледном, осунувшемся лице горели как угли.
— Брось ты, батя, трепаться о святости! Расскажи лучше; как к Саше Бояркиной через тын ночевать лазил. Ох, и катюга ты! — проговорил Ленька с усмешкой.
— Гоните вы этого долгогривого мерина ко всем чертям! — сердито сказал Троха, как будто пребывание в камере священника зависело от воли заключенных.— Надоел!
— Прокляну! — закричал отец Петр, пятясь к двери.
— Ну, и черт с тобой, проклинай! Напугал, подуешь, — равнодушно отмахнулся Ваньша Добротин.
— Так будьте вы прокляты! Анафема вам, вечная анафема! — неистово закричал священник, тряся косматой головой и пятясь от заключенных, как от привидений.
— Кыш ты, долгогривый мерин! — загремел Троха на всю камеру и, схватив свою дубовую деревягу, ринулся к священнику.
Испуганный пастырь мгновенно утратил свою гордую осанку, побежал к двери и принялся громко стучать кулаками по звенящему железу.
Надзиратель где-то задержался и не открывал дверей. А рассвирепевший Троха на одной ноге прыгал к пастырю с определенным намерением трахнуть его своей неизменной деревягой.
Но вот загремели замки и затворы, взвизгнула дверь, и пастырь выбежал из камеры, точно вырвавшаяся из ловушки крыса.
Когда дверь захлопнулась, в камере установилась абсолютная тишина. Все легли на нары и молчали до самого отбоя.
Сигнал отбоя заключенные словно не заметили. Не раздеваясь на ночь, они продолжали молча лежать на своих местах, как будто уснули.
Когда на каланче пробило двенадцать, Троха пошевелился и тихо, как бы про себя, промолвил:
— Ежели этот долгогривый приходил с исповедью, значит, дело наше пахнет панихидой...
— Да, это начало нашего конца. Скоро они нас расстреляют, — подтвердил так же тихо Петька Пичугин.
— Вернее, попытаются это сделать, — поправил Аркадий.
— Откуда у вас такие разговоры, товарищи? Почему вы не спите? — спросил Пихтин, поднимаясь с нар.
— Не слышно, чтобы и ты, Макар Иванович, громко храпел, — заметил Ленька с горькой усмешкой.
— Не будем строить мрачных предположений и преждевременно умирать. Давайте спать и набираться сил. Утро вечера мудренее, так всегда было, — сказал Пихтин отеческим тоном, и в камере опять стало тихо.
