Сообщений в теме: 26

[Егор Королев]

СИГАРЕВ Василий Владимирович (род.1977 г.), известный драматург, кинорежиссёр, сценарист

Сигарев Василий Владимирович Си́гарев родился 11 января 1977 в г. Верхняя Салда, Свердловская область. Окончил школу №1 им. Пушкина. Учился в Нижнетагильском педагогическом институте, окончил Екатеринбургский театральный институт по специальности «драматургия», семинар Николая Коляды (2003).

Женат на актрисе Яне Трояновой. Есть дочь.

Фильмография Василия Сигарева: 2009 – «Волчок», 2012 – «Жить».

Произведения: «Пластилин», «Чёрное молоко», «Агасфер», «Божьи коровки», «Гупёшка», «Детектор лжи», «Замочная скважина», «Любовь у сливного бачка», «Метель» (по мотивам повести А. С. Пушкина), «Семья вурдалака», «Пышка» (по мотивам новеллы Ги Де Мопассана), «Русское лото», «Фантомные боли», «Яма», «Парфюмер» (по мотивам романа Патрика Зюскинда), «Киднеппинг по-новорусски, или Вождь малиновопиджаковых» (по мотивам рассказа О’Генри «Вождь краснокожих»), «Волчок» (Киносценарий), «В моём омуте», «Алексей Каренин» (Пьеса по мотивам романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина»).

Спектакли: «Любовница» (театр Бенефис), «Гупёшка» (РАМТ), «Пышка» (МХТ) «Метель», «Детектор лжи» (театр Сфера), «Фантомные боли», «Каренин» (МХТ), «Пластилин» (Центр драматургии и режиссуры Казанцева/Рощина), «Божьи коровки возвращаются на землю» (театр Гоголя).

Постановки в театрах Москвы, Санкт-Петербурга, Екатеринбурга, Лондона, Гамбурга и др.

Награды и премии: «Дебют» (2000), «Антибукер» (2000), «Эврика» (2002), «Новый стиль» (2002), «Evening Standard Awards» (2002), Приз Российской гильдии кинокритиков «Белый слон» (2009), Приз им. Г. Горина «За лучший сценарий» (2009), Главный приз кинофестиваля «Кинотавр» (2009), Специальное упоминание FICC (International Federation of Film Societies) на 44 МКФ в Карловых Варах (2009), Приз за лучший международный художественный фильм на МКФ в Цюрихе (2009), Приз Международной федерации кинопрессы FIPRESCI на 39 МКФ "Молодость" в Киеве (2009), Приз Международной федерации киноклубов FICC «Дон Кихот» на 39 МКФ "Молодость" в Киеве (2009), Специальный диплом Экуменического жюри на 39 МКФ «Молодость» в Киеве (2009), Главный приз фестиваля Douro film harvest (Португалия)(2009), Главный приз Kunst Film Biennale (Кельн, Германия)(2009), Лучший дебютный фильм в Онфлер (Франция)(2009), Приз за лучший фильм гильдии кинокритиков и кинопрессы «Белый слон» (2009), Лучшая режиссура на Batumi International Art House Film Festival (Грузия)(2009), Приз фестиваля «Спутник над Польшей» (2009), Главный приз фестиваля восточноевропейского кино «goEast» в Висбадене за фильм «Жить», 23 открытый российский кинофестиваль «Кинотавр» — 2012 за фильм «Жить»: Приз за лучшую режиссуру, Приз Гильдии киноведов и кинокритиков.

Участие в драматургических фестивалях: «Любимовка» (2000), «Щелыково» (2000).

 

АЛЕКСЕЙ КАРЕНИН

(Главы из пьесы по мотивам романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина»)

Действующие лица:  Алексей Каренин, Анна, граф Вронский, Сережа, Лидия Ивановна, Ландо, княгиня Бетси, Степан Аркадьич

и другие.

Пролог

Дом Карениных в Петербурге. Ночь. Измученный Алексей Каренин, опустив голову, сидит на краешке стула в своем кабинете. Вполумраке у окна светится папироска доктора. Лица доктора не видно. Вдруг раздается страшный крик. Каренин испуганно смотрит на доктора. Доктор оборачивается на крик, склонив голову на бок.

 

КАРЕНИН. Так надо?
Доктор молча выходит из кабинета. Каренин на цыпочках бежит следом. Вбегает в спальню, где в скомканной постели лежит Анна. Подходит к Анне.
Анна хватает его руки.
АННА. Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! Возьми сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро…
Каренин берет сережки, держит их в отставленной руке, вертит головой в поисках помощи от повитухи и доктора.
АННА. Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! (Страшно кричит.)
Каренин умоляюще глядит на доктора, освобождает руку и пятится к стене. Стоит там с раскрытым ртом.
ДОКТОР. Ничего, ничего, все хорошо…
Каренин, как растерянная женщина, прижимает руки ко рту. Анна снова кричит.
КАРЕНИН. Что же это? Что ж это?
ДОКТОР (повитухе). Кончается…
КАРЕНИН. Кончается… Кончается…
Доктор и повитуха что-то делают с Анной. Каренин прячется за штору, затыкает уши. Крик, суетня доктора и повитухи, торопливое дыхание. Наконец все смолкает.
ДОКТОР. Кончено…
Каренин заворачивается в штору. Доктор вынимает его из этого кокона, за талию ведет к постели. Каренин закрывает глаза руками.
ДОКТОР. Кончено уже… Вы чего же не глядите?
КАРЕНИН. Кончено… Кончено…
Каренин пытается вырваться и убежать.
ДОКТОР. Смотрите, как все сделалось…
КАРЕНИН. Я не могу это…
ПОВИТУХА. Да еще мальчик.
КАРЕНИН. Пусть и мальчик… мне же чего?

АННА. Алексей, это мальчик.
Каренин открывает глаза. Видит Анну, что-то живое в руках повитухи.
АННА. Дайте мне его. Дайте, и он посмотрит.
ДОКТОР. Постойте, мы прежде уберемся.
АННА. Дайте, дайте!
Анне протягивают ребенка в пеленке. Кладут ей на грудь.

ПОВИТУХА. Ну вот, пускай папа посмотрит.
ДОКТОР. Прекрасный ребенок!
АННА. Это Сережа. (Каренину.) Да, Алексей?

Ребенок лежит на груди Анны. Каренин смотрит на него почти с отвращением. Кладет свою голову рядом, утыкается лицом в грудь Анны. И только сейчас ребенок начинает плакать. А вместе с ним и Каренин.

 

Глава 1

Поезд медленно ползет вдоль перрона. Изрыгает клубы пара и пыхтит. Каренин смотрит в окна вагонов. Проплывают лица, силуэты. Вот лицо Анны, она разговаривает с попутчицей. Вот в соседнем вагоне знакомое лицо офицера. Каренин останавливается на нем, они встречаются взглядами. Долго смотрят друг на друга, пока офицер не скрывается из виду. Каренин, ворочая всем тазом и тупыми ногами, идет по перрону в сторону вагона Анны. Офицер, что смотрел на Каренина, заметив его, скрывается в вагоне. Каренин пытается разглядеть его, идет дальше. Анна выходит из вагона.

 

КАРЕНИН (целует ей руку). Хорошо доехала?
АННА. Хорошо.
КАРЕНИН. И как хорошо, что у меня именно было полчаса времени, чтобы встретить тебя, и что я мог показать тебе свою нежность.
АННА. Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила.
КАРЕНИН. Что в Москве?
АННА. Степан Аркадьич сильно нашкодил с гувернанткой, и Долли теперь в трауре.

КАРЕНИН. В который это раз?

АННА. Чтобы так – впервые.
КАРЕНИН. Я не полагаю, что впервые…
АННА. Мне так жаль их обоих. Он хочет прощения, она – не может этого дать, но я попыталась сделать все…
КАРЕНИН. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Вот ты вернулась, и мы теперь снова счастливая семья?
АННА. А каждая счастливая что же?
КАРЕНИН. Что есть сей вопрос?
АННА. Вольный дух Москвы.
КАРЕНИН. Вот уж не думал, что в Москве водится вольный дух.
АННА. Поверь, водится.
КАРЕНИН. Надеюсь, он не вскружил тебе голову?
АННА. Еще как вскружил.
КАРЕНИН. И что же теперь с этим духом делать? Как его изгонять?
АННА. Боюсь, он во мне крепко засел.
КАРЕНИН (смеется). Пока я чувствую только дух второго класса. Почему вас прицепили рядом? Весьма неудобное соседство. Пойдем?
АННА. Я и не заметила, что мы рядом.
КАРЕНИН. Полагаю, потому что скучала? Больше причин быть не может.
АННА. Возможно…
Говоря это, Анна глядит куда-то за спину Каренина. Каренин оборачивается. К ним идет офицер, что встретился с Карениным взглядом.
АННА (как будто объясняется за свой взгляд). Это граф Вронский.
Вронский подходит, кланяется.
ВРОНСКИЙ. Хорошо ли вы провели ночь?
КАРЕНИН. Довольно неплохо, невзирая на соседство.
АННА. Благодарю вас, очень хорошо. (Каренину.) Граф Вронский…
КАРЕНИН. А! Мы знакомы, кажется. Туда ехала с матерью, а назад с сыном. Вы, верно, из отпуска?
ВРОНСКИЙ. Да, возвращаюсь в полк.
КАРЕНИН. Что ж удачной службы. (Анне.) Много ли слез было пролито в Москве при разлуке?
ВРОНСКИЙ. Надеюсь иметь честь быть у вас.
КАРЕНИН (не оборачиваясь). Очень рад. По понедельникам мы принимаем.
Вронский, поклонившись, отходит. Анна старается не смотреть ему вслед.
АННА. Как Сережа?
КАРЕНИН (почти язвительно). Я вижу, что поездка твоя удалась.
АННА. Как Сережа?
КАРЕНИН. Сережа, а что Сережа… Мериет говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Какой, однако, дух! Пойдем.
Идут по перрону. Носильщик катит вещи Анны за ними.
КАРЕНИН. Какие ты еще привезла новости? Где бывала?
АННА. Была у Щербицких на балу.
КАРЕНИН. На балу?! Вот новость! Танцевала?
АННА. Ты же знаешь, я не танцую, когда можно не танцевать.
КАРЕНИН. И было можно?
Анна молчит.
КАРЕНИН. Вижу, было нельзя. И кто же эти счастливцы?
АННА. Я не танцевала…
КАРЕНИН. Ладно, пусть не танцевала. Принимали хорошо? Совсем не помню, как принято принимать в Москве…
АННА. По-московски.
КАРЕНИН. Надеюсь, это – хорошо. Какие еще новости?
АННА. Граф дал двести рублей вдове.

КАРЕНИН. Граф?

АННА. Граф Вронский.
КАРЕНИН. Очень похвально с его стороны. И что за счастливая вдова?
АННА. На станции поездом задавило сторожа…
Каренин затыкает уши.
КАРЕНИН. Только не эти страсти, Анна! Прошу! Ты же знаешь…
АННА. Может он бросился…
КАРЕНИН (еще сильнее затыкает уши). Анна!
АННА. Или пьян был… А я танцевала…
КАРЕНИН. Анна!
АННА. Я танцевала с графом…
КАРЕНИН. Анна, я не могу это слушать! Пожалуйста!
В этот момент трогается поезд. Анна замолкает, подходит близко-близко к составу и смотрит на вращение металлических колес. Каренин тоже смотрит. Снег под колесами закручивается в причудливые вихри. Сцепки поезда стонут, вопят, содрогаются. Каренин, словно представив что-то, отворачивается.

 

Глава 2

Кабинет Каренина в комитете. На столе кипы бумаг, Алексей Александрович корпит над ними. Что-то быстро записывает. Входит Лакей.
ЛАКЕЙ. Графиня Лидия Ивановна, ваше превосходительство.
КАРЕНИН. Пригласи.
ЛАКЕЙ. Чай в кабинет прикажете?
КАРЕНИН. Сделай.
Лакей распахивает дверь. Входит Лидия Ивановна. Каренин встает. Лидия Ивановна дожидается, пока Лакей закроет дверь, идет к Каренину.
КАРЕНИН. Очень рад, графиня.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Здравствуйте, Алексей Александрович.

КАРЕНИН. Садитесь, прошу.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Благодарю, друг мой.
Садится, Каренин – тоже.
КАРЕНИН. Ну-с, что вас привело в эту бумажную нору? Неужели и вы с просьбой?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Нет, не просьба привела меня.
КАРЕНИН. А что же?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА (помолчав). Алексей Александрович, вы знаете мои христианские убеждения и мое отношение к вам…
КАРЕНИН. Не поверите, но с этого начинают почти все просители.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Прошу вас, Алексей Александрович, это серьезно.
КАРЕНИН. Я вас слушаю.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Алексей Александрович, вы знаете мои христианские убеждения и мое отношение к вам… Искреннее отношение к вам. Отношение, которое я могу назвать больше, чем дружеским. Намного больше, чем дружеским. Это отношение воистину христианское и добродетельное. Не имея этого отношения к вам и не будучи радетельной христианкой, я бы, по всей видимости, не пришла сегодня к вам и не говорила того, что говорю сейчас. Но будучи истинно христианских убеждений и имея к вам самое высокое отношение, я не могла ни придти и ни говорить того, что я говорю теперь. Вся моя христианская природа и все мое отношение к вам побудили меня решиться на это. Не позволили не приехать и молчать, и… (Чуть сбилась.)
КАРЕНИН. Что же вы хотели сказать?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Умоляю вас, Алексей Александрович! Дослушайте меня.
КАРЕНИН. Я слушаю, Лидия Ивановна.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. В чем, вы полагаете, есть истинная цель христианства, друг мой?
КАРЕНИН. В служении богу, полагаю…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. В служении ближнему, Алексей Александрович, в служении ближнему истинная цель христианства. Подставь другую щеку и отдай рубаху, когда у тебя берут кафтан. Вы согласны?
КАРЕНИН. Согласен.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Вот, Алексей Александрович, вот! И те же самые благодетельные чувства привели меня к вам. Только сугубо эти чувства и ничего более. Только самые светлые и благодетельные чувства, Алексей Александрович. Самые светлые и благодетельные.
КАРЕНИН. Я вас слушаю, Лидия Ивановна.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Только прошу одно, Алексей Александрович, прошу нисколько не сомневаться в моих христианских побуждениях и высоком к вам отношении.
КАРЕНИН. Я нисколько не сомневаюсь, Лидия Ивановна.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Так же прошу обещать мне оставить наши отношения в том же виде, что и до этого разговора.
КАРЕНИН. Обещаю.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Так вот… (Многозначительно помолчала.) Дело, которое привело меня к вам, касается вашей чести. А именно вас и Анны…
КАРЕНИН. Что же за дело?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Дело это неприятное и весьма щепетильное.
КАРЕНИН. В чем суть этого дела?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Суть этого дела в защите вашей чести.
КАРЕНИН. Каким образом вы хотите защитить мою честь и в чем она пострадала?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я хочу указать вам… Мой христианский долг и мое отношение к вам требуют указать вам…

Пауза.

КАРЕНИН. На что же ваш долг требует указать мне.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. На то, что… Будучи христианкой, я не могу ни указать вам на это…
КАРЕНИН. На что же, Лидия Ивановна?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я хочу обратить ваше внимание… Я заметила… И не только я… Я хочу указать вам на неприличное… Об этом даже говорят… И весьма говорят… Так вот, я хочу указать вам на это…
КАРЕНИН. На «это»?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я хочу указать вам на неприличное сближение вашей жены и графа… Вронского…
Долгое молчание. Лидия Ивановна пристально вглядывается в лицо Каренина. Оно не показывает никаких эмоций. Входит лакей с чаем.
ЛАКЕЙ. Чай для вашего превосходительства и графини.
Каренин кивает. Лакей расставляет приборы, наливает чай, уходит.
КАРЕНИН. Чаю, Лидия Ивановна?
Кладет сахар, долго мешает, бренча ложкой.
КАРЕНИН. Лимон не принес. Вы с лимоном пьете, Лидия Ивановна?
Лидия Ивановна отрицательно машет головой.
КАРЕНИН. Я тоже так пью. А зато сахар у нас свекольный, полезный.
Лидия Ивановна не шевелится.
КАРЕНИН. Как продвигается дело сестричек?
Лидия Ивановна кивает.
КАРЕНИН. Ну вот и славно. А у нас дело об орошении полей Зарайской губернии совсем хлопот много дало. Но это все злопыхатели. Знаем мы их… Но я им спуску тоже никакого не дам. Помните дело об устройстве инородцев?

Лидия Ивановна отрицательно машет головой.
КАРЕНИН. Ах да! Откуда же. Так вот мы это дело сейчас поднимем, комиссию назначить потребуем… Вот гляньте, какие у меня бумажки на них есть.
Порылся в бумагах. Положил перед собой нужные.
КАРЕНИН. Вот они: за номерами 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864, соответственно. Из этих бумаг следует, что действовали они прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, а именно статье 18 и примечанию к статье 36. А?! Как вам?
Графиня кивает.
КАРЕНИН. То-то! Перчатка брошена, но я её смело поднимаю! А потом мы еще одну комиссию потребуем и разберем все со всех точек зрения: а) политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д) материальной и е) религиозной… А?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я, пожалуй, пойду…
КАРЕНИН. Желаю здравствовать!
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. До свидания.
КАРЕНИН. И вам того же. А чай, Лидия Ивановна?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. В другой раз.
КАРЕНИН. Милости прошу.
Лидия Ивановна кланяется, уходит. Улыбка застывает на лице Каренина.

Продолжение темы следует

 

[Егор Королев]

ТРИФОНОВ Дмитрий Павлович (1908-1993 г.), салдинский краевед 

Дмитрий Павлович Трифонов родился 26 октября (ст. стиль) 1908 года в семье столяра-краснодеревщика. В сентябре 1925 года он поступил учиться в школу ФЗУ на столярное отделение. Из столярной мастерской через два месяца его перевели в инструментальную мастерскую ремонтно-механического цеха. В 1928 году после окончания школы ФЗУ он получил шестой разряд слесаря и работал инструментальщиком.

В сентябре 1928 года он поступил в Свердловский индустриальный техникум. После окончания техникума в 1932 году с дипломом техника-строителя приехал в Верхнюю Салду. Работал сметчиком, начальником строительного участка на заводе “Стальмост”. С 1936 года был начальником строительного цеха на Верхнесалдинском металлургическом заводе. С 1939 года являлся куратором жилищного строительства завода “Стальмост”.

С мая 1939 года добровольно пошел в Рабоче-крестьянскую Красную Армию на строительство фортификационных сооружений на Дальневосточной границе. 

После демобилизации вернулся в Верхнюю Салду и поступил на работу на завод № 519. Здесь он был главным архитектором, начальником отдела капитального строительства. В 1953 году переведен на ВСМЗ в ОКС прорабом, а затем начальником. В 1958 году он перешел на завод № 95 на должность главного инженера УКСа. С 1964 года он работал старшим инженером отдела технадзора, заместителем начальника отдела технадзора.

Награжден медалями: “За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.”, “Ветеран труда”, “Сорок лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.” и знаками “Ударник коммунистического труда”, “Победитель социалистического соревнования 1975 года Министерства авиационной промышленности”. 

Д. П. Трифонов является автором неопубликованной рукописи “В. Салда. Страницы истории”.

 

СКАЗ  О  САЛДИНСКОМ СКАЗОЧНИКЕ

В чугунолитейной мастерской слесарно-кузнечного цеха в начале ХХ века работал известный всему Верхнесалдинскому заводу литейщик Семен Федосеевич Шашкин. Имел он для Салды весьма импозантную внешность: бороду брил, но носил пышные с подусниками усы, как у запорожцев.

Семен Федосеевич был отличным сапожником. Во флигеле его дома располагалась сапожная мастерская, над окнами которой висела красивая вывеска с нарисованными сапогом и галошей. В Верхней Салде Семен Федосеевич  был единственным мастером по ремонту резиновой обуви (как тогда говорили: «заливал галоши»), а галоши были единственной в то время  резиновой обувью. Носили их салдинцы в ненастную погоду и зимнее время,  надевая на кожаную обувь или легкие валенки–чесанки.

По характеру Семен Федосеевым был очень добродушным, веселым человеком и хорошим рассказчиком. Он мог хоть каждый день часами рассказывать анекдоты и присказки. Зимой в его сапожную мастерскую часто приходили мужики со всего поселка коротать длинные вечера, покурить, да послушать его рассказы и посмеяться от души. А он, не прекращая работу, рассказывал всем желающим всякий раз что ни будь новое. 

Очень жаль, что не нашлось в те годы человека, который записал бы шашкинские рассказы. Из них, наверняка, получился бы большой сборник. Ну, а часть того, что я запомнил из «творчества» Семена Федосевича, поведаю сегодня вам… 

 

ШАНЬГИ С КАРТОШКОЙ

Построил я себе новый дом, а мебели у нас с молодой женой еще не было. Вот настряпала моя молодушка шанег с картошкой, а поставить их, до посадки в печь, некуда. В доме нет ни одной полочки, куда бы можно было поставить противни с шаньгами. Говорю я жене: «Давай, примеряй к стене в каком месте прибить полку». Подняла она противень, принесла к стене и говорит: «Вот сюда». Посмотрел я на указанное место и говорю: «Подержи, я быстро принесу доску и сделаю полку». 

Пришел в мастерскую, там сидят мужики. Я с ними разговорился и забыл, зачем пришел. А когда вспомнил, прошло много времени. Бегом побежал в избу. А там, печь давно уже протопилась, а жена со слезами на гладах все еще стоит и держит противень с шаньгами! Хорошо, что она у меня кроткого нрава.  А, то досталось бы мне «на орехи»… 

 

ГДЕ ЖИВЕТ ИВАН ПЕТРОВИЧ?

Спрашивает как-то меня на работе один знакомый: «Где живет Иван Петрович?» А я ему отвечаю: «Суточ с моим огородом. Приходи, покажу» («суточ» - это когда огороды двух соседей сходятся вместе, стыкуются). 

Вот приходит он вскоре ко мне домой и говорит: 

«Послушай, а ведь позади тебя живет совсем не тот, кого мне надо». 

«Так ведь у меня два огорода», - отвечаю я ему. 

«Один позади дома, а второй - под окнами, на берегу пруда. Ну, а за прудом и живет Иван Петрович. Огороды-то наши с ним сходятся, только вот пруд их разделяет…» 

И пришлось мужику идти в обратный путь. Оказалось, что живет он от Ивана Петровича  совсем не далече…

 

ЩУКА

Вот поймал я как-то раз в пруду большую щуку и думаю, как бы ее использовать в хозяйстве? И придумал: сшил на нее узду и шлею, запряг в лодку и все лето возил на ней из леса дрова и сено, а вечерами детишек своих катал на пруду. Ну, а на зиму, опять же, был обеспечен рыбой. Ох, и хороши были из щуки той уха и пироги!

 

ШУТКА

Решил я однажды подшутить над своей женой. Подоила жена корову утром и говорит: «Сеня, проводи корову до пастуха». «Хорошо», -  говорю, - «Провожу». И как только она ушла в избу, снял с коровы колокол, а корову проводил без него. Вернувшись, повесил колокол в хлеве и привязал к нему проволоку. А проволоку ту протянул к стоящей рядом мастерской, откуда не вставая с сиденья, мог  позвонить, что изредка и делал. Услышав звон колокола, жена выходила во двор, на улицу, иногда и в хлев, даже бегала несколько раз на другую улицу, а коровы нигде нет. Так она бегала целый день, а потом пришла корова из табуна без колокола. Тогда я жене  и говорю: «Так корова колокол в хлеве оставила».  Пошел и принес ей колокол.

 

ПРИДАНОЕ

Дочерей бог мне дал аж четыре. Начали они подрастать, наставало время думать о приданом. Задумались мы со своей женушкой. И придумали. При выданье замуж первой дочери зарезал я свою единственную буренку. Хвост от нее я посадил в грядку, а вымя повесил за печкой. Мяса часть продали и справили приданое дочери. Вымя же висевшее за печкой, доили вот и с молоком были. Вот так и выдал всех дочерей замуж, не хуже других. И без мяса и молока не жили, так как из «посаженного» на грядке хвоста каждый год корова вырастала. Не всякий так может…

 

НА ПОБЫВКУ С ФРОНТА 

За отличие в боях и выполнение важного задания во время боев с белогвардейцами, командование меня благодарило и дало краткосрочный отпуск на 15 суток. Рад я был такому случаю и поехал домой повидать свою семью. Ехать было далеко, с транспортом было очень плохо, поезда ходи¬ли без всякого расписания, да и с большими запозданиями. Но как не было трудно, а до Салды я все-таки добрался, причем, поздно ночью. 

Света в окнах моего дома уже не было, семья спала. Чтобы всех не разбудить, осторожно постучал в окно - не отвечают, тогда я постучал еще раз - не отвечают. Ну, думаю, спят крепко, за день-то бедные наработались. Пусть тогда спят, может, сны хорошие видят, а я помешаю. Пойду-ка я к свояку, жившему не далеко, на другой улице. 

Постучался я к нему в окно, он быстро проснулся, подошел к окну и спрашивает: «Кто там?» Я отвечаю: «Это я, Семен с фронта приехал». Выбежал свояк из дома впопыхах в одних кальсонах. Встретил он меня с радостью, предвкушая предстоящую выпивку. Зная, что жена ему по такому случаю разрешит выпить (был он большой любитель выпить, но жена его сдерживала и не разрешала пить без причины). Не одевая брюк, он моментально полез в подполье и достал четверть (бутыль емкостью 3 литра) самогона. Жена в это время достала из печи уголек и зажгла лампу, заправленную минеральным маслом, так как керосина в то время в поселке не было. Принесла из погреба соленых огурцов с капустой. 

Выпили мы со свояком изрядно. Дальняя дорога утомила меня и домой идти я уже не смог, уснул у свояка. Проснулся, когда солнце было уже высоко. Завязался со свояком разговор о моей фронтовой службе, который сопровождался чаркой самогона. Затем, затянули песни, а устав петь, обнявшись со свояком, опять уснули. Проснулся уже под вечер, голова с похмелья трещит. И тут я вспомнил, что еще не был дома и решил тотчас же идти. Пришел домой, во дворе меня ни кто не встретил, и я решил зайти в чулан. А там от усталости прилег и крепко заснул. 

Проснулся от холода, была уже ночь на дворе и тогда я решил идти в избу. Но оказалось, что чулан закрыли на крючок из сеней. Я начал стучать и кричать, чтобы мне открыли дверь. Услышав из дома шум, жена выскочила в сени с лутошкой в руке, открыла дверь в темный чулан и давай лупить меня палкой. Я ей кричу: «Что ж ты, Марфа делаешь! Ведь это я, твой Семен!» А она бьет меня куда попадет. Била до тех пор, пока не сломала лутошку. Хорошо еще, что палка была липовая, а не березовая. (Что и говорить, воюя с немцами и белогвардейцами, мне так не доставалось, как в своем же родном доме от  законной женушки). Только когда из дома прибежали на шум моя мать и вся семья, которые  заступились за меня,  только тогда Марфа поняла, что я вовсе не приведение, а самый,  что ни на есть, ее законный супруг. (Семья Семена Федосеевича была очень набожная и суеверная, как и все украинцы). 

Как потом выяснилось, в первую ночь, когда я приехал домой, жена слышала мой стук в окно, а когда вышла за ворота - на улице ни кого не оказалось. Придя домой, она разбудила свекровь и сказала ей, что Семен ей ночью «кажется» и нужно что-то делать. Свекровь заставила сноху молиться, а потом, принесла со двора лутошку, достала из подполья бурак со святой водой и стала водой кропить в доме все окна, двери и ворота. 

А лутошку жена положила себе под подушку, и когда на вторую ночь услышала шум и крик в чулане, схватила лутошку и давай меня ею молотить…

Вот так я и побывал на побывке дома…

 

СКАЗКА, 

РАССКАЗАННАЯ ОТЦОМ

 

СТАРИКИ И ГОРОШИНА

Жили-были старик со старухой, а детей у них не было. Дал кто-то старухе немножко гороха на горошницу. Решила она ее сва¬рить, но, как ни старалась осторожно засыпать горох в горшок, одна гороши¬на все-таки упала на пол и укатилась через щель в подпол. Полезла вскоре старуха  в подполье за картошкой и вдруг видит, что росток гороха  пророс и его стебель уперся уже в пол избы. Позвала старуха старика и просит его прорубить отверстие в полу, чтобы горох рос дальше и выше. Подумал-подумал старик, уж очень не хотелось ему ру¬бить пол в избе, но старуха на своем настояла.

Очень скоро дорос горох до самого потолка, и опять старуха просит старика прорубить, теперь уже, потолок в избе. И сколько он ни отказывался, старуха настояла на своем. 

А горох все растет себе да растет. Дорос уже и до крыши. И опять, по настоянию жены, ста-рику пришлось рубить и крышу. 

Время идет, горох растет не по дням, а по часам. Вырос намного выше дома - до самого неба. Решил тогда старик слазить и посмотреть, что же там выросло? Соб¬рался было уже лезти, а старуха и говорит: «Одного я тебя туда не пу¬щу, возьми и меня с собой». И сколько старик не уговаривал ее не  лазить на небо, старуха опять настояла на своем. Пришлось ста-рику взять ее с собой. А поскольку сама она лезти не могла, старик помолился, посадил старуху в мешок, устье мешка зажал зубами и полез на горох.

И вот, лезет старик по стволу гороха, а старухе надоело сидеть в мешке, душно ей, она и спрашивает старика: «Скоро ль?» А поскольку у старика рот занят мешком, ответить он ей не может, мычит только. А старуха все спраши¬вает: «Скоро ль?» Надоело старику мычать, рассердился он и крикнул: «Скоро!»  Мешок вырвался, полетел вниз и упал на землю. А с ним и старуха, так и не побывав на небе и не посмотрев, как вырос ее горох…

Ну, а старик, схоронив старуху, долго еще потом лазил на небо за горохом, варил  из него горошницу и поминал свою упрямую жену...

Продолжение темы следует

 

[Егор Королев]

ШАРОВ Леонид Петрович, член Совета ветеранов Ленинского района г. Нижний Тагил, автор книги «Годы и судьбы» и пьесы «Самородок»

"Крокодил идет по городу" - именно так называлась первая в Нижнем Тагиле комсомольская стенгазета, выходившая в Дзержинском районе в 60-е годы прошлого столетия.

 В стенной печати содержалась резкая и прямая критика "чуждых социалистическому обществу явлений": прогулов, опозданий, пьянства, плохих производственных показателей и недостойного поведения комсомольцев. Этот "рупор" Дзержинского райкома ВЛКСМ размещался на большом рекламном щите напротив кинотеатра "Россия". А одним из основателей газеты был тогдашний секретарь райкома Леонид Петрович Шаров.

Начиналась судьба будущего комсомольского лидера просто и буднично. Имея за плечами всего четыре класса, Леонид Шаров во время войны работал в леспромхозе на заготовке дров для школ и госпиталей. После войны пришлось "подтянуть" свой уровень образования, чтобы поступить в авиационно-металлургический техникум, куда его сагитировали друзья. Но хотелось работать в лесной промышленности. И он перешел в Свердловский лесотехнический техникум, откуда и началась его комсомольская

биография. Получив диплом, Шаров уехал начальником службы лесозаготовок в механизированный лесопункт поселка Ёква недалеко от Висима.

 Л.П. Шарова избирали вторым секретарем Дзержинского райкома комсомола, а затем первым. Когда ему исполнилось 28 лет и комсомольский возраст заканчивался, его перевели начальником отдела кадров цементно-шиферного завода. Там первый редактор районной стенной газеты вспомнил своего "Крокодила" и организовал оперативный листок, в котором рабочие, владеющие художественным словом, клеймили нарушителей трудовой дисциплины.

Леонид Петрович автор книги «Годы и судьбы» вышедшей в свет в 2005 году, где собраны статьи разных лет о людях, с которыми автору довелось работать. В этой книге опубликована и пьеса «Самородок» о жизни и творчестве уральского писателя Д.Н. Мамина-Сибиряка и о его салдинско-тагильской части жизни.

Л.П. Шаров активно участвует в общественной жизни Нижнего Тагила, член Совета ветеранов Ленинского района, автор песни «Наш Тагил».

 

САМОРОДОК

Лирическая драма в трех актах

(Отрывок из пьесы)

 

КАРТИНА ВТОРАЯ

Небогатая обстановка в квартире Маминых в Нижней Салде. Де­ревянная кровать. Несколько стульев. Шкаф с книгами и посудой. В углу комнаты на возвышении находится икона, перед ней горит лам­пада. Поздний вечер. Появляется Дмитрий с матерью. У него в руках стопка бумаг.

МАТЬ. Ну сделай ты себе хоть короткий отдых!

ДМИТРИЙ. Мама, разве ты не видишь, что после Петербурга и болезни я пошел на поправку?

МАТЬ. Вижу, все вижу, дорогой ты мой. Не велик заработок у отца в церковном приходе, да живем же мы.

ДМИТРИЙ. Мама, сколько времени я должен быть на вашем со­держании?

МАТЬ. А мы не считаем, сынок. Выздоровеешь окончательно, тог­да и с богом, трудись.

ДМИТРИЙ. Репетиторство детей заводских служащих - дело крайне нужное и полезное. Оно помогает мне восстанавливать свои силы и быть в круговороте заводской жизни Тагила, запасаться ма­териалом для моих книг.

МАТЬ. Митя, все хотели тебя спросить: почему же ты бросил медицинскую академию и юридический факультет университета?

ДМИТРИЙ. Хотелось обойтись без вашей поддержки. Литерату­ра, хоть и безденежная, стала определяющей частью моей жизни - Бедный наш народ, несчастный народ, и мы его не знаем, и он совершенно справедливо не признает нас. И я понял, что об этом нужно говорить и писать.

МАТЬ. И что тебе удалось достичь? Болезнь ты нажил.

ДМИТРИЙ. За три года работы репортером газет я понял, что литература для меня - специальность по складу головы. Тяжелое  это занятие, неустроенный быт, срочные задания, постоянная обя­занность отмечать получение гонорара выпивкой с пишущей брати­ей. Издали, конечно, интересно смотреть, как шумит и хлопочет вечно суетящаяся разношерстная толпа наших городов, единствен­ный двигатель которой - деньги, деньги и деньги. Это я понял, доведя себя до истощения. (Он горько улыбнулся.)

МАТЬ. Митя, кроме репортажей в газетах, ты попробовал себя в других направлениях литературы?

ДМИТРИЙ. За это время было напечатано несколько рассказов в мелких петербургских журналах. Один рассказ я передал в “Отече­ственные записки”, но получил неутешительный ответ от самого Салтыкова-Щедрина. Но я буду писателем!

МАТЬ. Конечно, сынок, какие твои годы. Только ты не особо утруждай себя репетиторскими занятиями. (Мать долго смотрит на сына.)

ДМИТРИЙ. Мама, ты что-то еще хотела сказать?

МАТЬ. Митя, ты в последнее время стал подолгу задерживаться в семье управителя Верхнесалдинского завода Алексеева...

ДМИТРИЙ. Меня попросила его жена, Мария Якимовна, позани­маться с их сыном.

МАТЬ. По Тагилу и Салде поползли слухи, что ты уделяешь большое внимание Марии Якимовне.

ДМИТРИЙ. Мама, это необыкновенная женщина. Я порой удивля­юсь: проживая здесь, в глуши, она разносторонне образованна. И ее угнетает здешнее окружение. А у нас с ней много общего.

МАТЬ. Митя, тебе 25 годочков, а Марии Якимовне - 32. У них трое детей. Зачем ты себя и ее подвергаешь опасности? Эта связь не приведет ни к чему хорошему. Что ты можешь дать ей и ее Детям кроме раздора и пересудов?

ДМИТРИЙ. Я не могу без нее. Я сделаю все, чтобы она была счастлива.

МАТЬ. Ой, ли... Не забывай, сынок, отец ее - Яким Семенович Колногоров, помощник управляющего тагильскими заводами, му­жик крутой, из крепостных. Они с зятем Алексеевым ни тебе, ни нам покоя не дадут.

ДМИТРИЙ. Ну, что я могу поделать, мама, судьба у меня такая - любить замужнюю женщину. А от пересудов надо поменять место жительства.

МАТЬ. Не забывай, что и церковь, и отец твой должны соблю­дать среди молодежи нравственность. Что народ скажет: смотрите, сынок-то Наркиса Матвеевича никак шашни любовные с женой уп­равляющего заводом завел. А ведь не без содействия Константина Павловича Поленова и того же Колмогорова отец получил место в церковном приходе Нижней Салды. Что же теперь ждать-то?

ДМИТРИЙ. Мама, а мне-то что делать? Я таких еще не встречал.

МАТЬ. Встретишь, сынок. Посмотри, сколько барышень из семей служащих и рабочего люда живет в Тагиле и в Салде... И на Марии Якимовне свет клином не сошелся.

ДМИТРИЙ. Нет, сошелся! Она уже сейчас принимает участие в поиске семей, где нужны репетиторы, дает дельные советы в воп­росах литературы, как будто родилась литератором.

МАТЬ. Но я твой выбор не одобряю, того же мнения и отец твой.

ДМИТРИЙ. А где папа?

МАТЬ. Где ж ему быть... Из церкви еще не пришел.

ДМИТРИЙ. Я с ней в ближайшее время должен объясниться.

МАТЬ. Зачем, сынок? Перебори себя ради нас с отцом и ради твоего счастья. Да, совсем запамятовала, тут тебе персональное  приглашение. (Подает пригласительный билет.)

ДМИТРИЙ (читает). “Уважаемый сударь, приглашаем вас принять участие в пикнике по случаю окончания строительства бессемеровского цеха по переделу чугуна в сталь. Сбор у здания заводо­управления в 16 часов. С уважением, управляющий Нижнесалдинским заводом Поленов”. (К матери.) Не забывают меня...

МАТЬ. Митенька, дорогой ты наш сынок, не губи ты себя.

ДМИТРИЙ. Мама, завтра я снова увижу ее.

МАТЬ (указывая на икону). Побойся бога, Дмитрий!

ДМИТРИЙ. Я должен с ней объясниться.

МАТЬ. Как, при всем честном народе?

ДМИТРИЙ. Как подскажут обстоятельства.

МАТЬ (заплакала). Что же ты с нами делаешь?

ДМИТРИЙ. Мама, не плачь. Я много насмотрелся зла и неспра­ведливости. Во имя счастья своего и вашего я не могу поступить иначе.

МАТЬ. Поступай, как решил, но еще раз повторю вместе с от­цом: мы твой выбор не одобряем.

ДМИТРИЙ. А я по-другому не могу.

Мать уходит. Дмитрий какое-то время сидит в раздумье, а затем при свете настольной лампы начинает писать.

ЗАНАВЕС

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Лесная поляна. В глубине ее за столами с самоварами сидят за­водские чиновники. Они уже навеселе. Слышна песня:

Ночь светла. Над рекой

Тихо светит луна.

И блестит серебром

Голубая волна.

Темный лес... Там в тиши

Изумрудных ветвей

Звонких песен своих

Не поет соловей.

Под луной расцвели

Голубые цветы.

Они в сердце моем

Пробудили мечты.

К тебе грезой лечу,

Твое имя шепчу.

Милый друг, нежный друг,

Про тебя я грущу.

 

На авансцене под развесистым тополем беседка. К ней с разных сторон подходят Дмитрий и Мария Якимовна. Они долгое время без­молвно стоят друг перед другом. Песня постепенно снижает свою громкость.

АЛЕКСЕЕВА. Дмитрий, вы намерены еще долго пробыть в на­ших краях?

ДМИТРИЙ. Не знаю, как сложатся обстоятельства.

АЛЕКСЕЕВА. За это короткое время я успела к вам привыкнуть.

МАМИН. Мое положение самое неопределенное. Здесь у меня ни друзей, ни знакомых. И если бы не вы, Мария Якимовна, я, право, не смог бы так быстро и от болезни избавиться. О поездке в Петербург сейчас не может быть и речи. Предлагают место учителя в Салде или служащего в заводскую контору.

АЛЕКСЕЕВА. И как же вы решили?

МАМИН. Предлагают любезно, а смотрят как на недоучившегося студента. Просят зайти через недельку, а затем делают каменное лицо и все повторяется сначала. А у меня сейчас и дух бодрый, и верю я в себя. Заканчиваю собирание материала для повести “Сест­ры”. И надо уезжать в Екатеринбург. Там возможностей больше по устройству на работу, да и горизонт пошире.

АЛЕКСЕЕВА. А как же рабочие люди, о которых вы мне столько рассказывали? Вы ведь от них уезжаете...

МАМИН. Нет. Мое место в жизни уже определилось. Я дал себе слово тогда, в тайге, что буду писать об обездоленных людях. Дру­гого пути у меня нет.

АЛЕКСЕЕВА. Как вы не походите на них, самодовольных, жесто­ких и трусливых, у которых личное благополучие превыше всего.

МАМИН. Мария Якимовна, я привык к вам, хотя понимаю, что это безрассудно. Поэтому лучше уехать.

АЛЕКСЕЕВА. Как знать...

МАМИН. Так надо для дела.

АЛЕКСЕЕВА. У меня есть сбережения, они вас поддержат.

МАМИН. Что вы, я не могу их принять.

АЛЕКСЕЕВА. Почему вы отказываетесь? Понимаю: самолюбие, зависимость. Не думайте об этом.

МАМИН. Вы так любезны, что я, право, не знаю как вам и ответить.

АЛЕКСЕЕВА. А вы не отвечайте. Разве я от вас требую?

МАМИН. Мой наивный папа, как наивно он ошибается на счет

Петербурга. А ведь настоящая-то жизнь здесь, на Урале. Вот и вы, Мария Якимовна, такие бескорыстные, а у вас семья, положение. Что скажут люди о наших отношениях, как их поймут?

АЛЕКСЕЕВА. Вас это пугает?

МАМИН. Меня? Нет! Я должен о вас подумать.

АЛЕКСЕЕВА. Зачем?

Пауза.

АЛЕКСЕЕВА. Дмитрий, неужели вы не чувствуете, что за вами я пойду хоть на край света?

МАМИН. Вы?

АЛЕКСЕЕВА. Да.

МАМИН. Мария Якимовна...

АЛЕКСЕЕВА. Я без страха и сомнения принимаю твою веру. Не жалея ни о чем, порву с этим приторным благополучием. Ты слы­шишь, Дмитрий?

МАМИН. Ты готова к лишениям, ради чего?

АЛЕКСЕЕВА. Не знаю. Уедем в Екатеринбург. Я буду давать уро­ки музыки и словесности. Ты будешь заниматься репетиторством и, конечно же, писать.

 МАМИН. Мария Якимовна, ты мой ангел. Сумею ли я тебя сде­лать счастливой?

АЛЕКСЕЕВА. Наше счастье в том, что мы всегда будем рядом- как же ты решаешь?

МАМИН. Я не могу отвергать наш союз. Со мной тебе будет тяжело, без тебя мне будет еще тяжелее. С чего мы будем начинать?

АЛЕКСЕЕВА. С объяснения со своим мужем. (Она оглянулась.) Он уже идет сюда. Оставь нас двоих.

Мамин уходит. Появляется слегка подвыпивший Алексеев.

АЛЕКСЕЕВ. Мария Якимовна, мне ваши уединения перестают нравиться.

АЛЕКСЕЕВА. Как, ты еще следишь за мной?

АЛЕКСЕЕВ. И что ты нашла занимательного в этом недоучившемся студенте?

АЛЕКСЕЕВА. Он недоучился, может, потому, что вы беситесь от жиру. Вам некуда девать деньги.

АЛЕКСЕЕВ. Ну и что? Каждый живет как умеет.

АЛЕКСЕЕВА. А он стремится жить по чести и по совести. Разве это плохо?

АЛЕКСЕЕВ. Кто же ему мешает? Но я вижу повышенное внима­ние к замужней женщине. Это по совести?

АЛЕКСЕЕВА. В ваше общество он не вхож. С кем-то он должен общаться...

АЛЕКСЕЕВ. А что теперь говорит общество, ты знаешь?

АЛЕКСЕЕВА. Какое общество? Твое общество интриганов и приспособленцев, пресытившееся на бедности народа, меня не волнует.

АЛЕКСЕЕВ. Но ведь и мы являемся частью этого общества.

АЛЕКСЕЕВА. Ты - да!

АЛЕКСЕЕВ. И ты. Откуда ты явилась, такая благополучная и грамотная. Не твой ли пробивной папаша вылез из крепостных и сумел их в короткий срок подмять под себя, влез в правящую вер­стку тагильских заводов и обеспечил дочери светское образование

и воспитание? За счет кого все это делалось? Молчишь?!

АЛЕКСЕЕВА. Мне нечего сказать. Здесь ты прав. И этот укор будет вечно преследовать меня. Но я-то в чем виновата?

АЛЕКСЕЕВ. Надо не разводить шашни, а заниматься воспитани­ем детей.

АЛЕКСЕЕВА. Детей мы должны воспитывать вместе. А ты в пос­леднее время забыл о семье. Где ты бываешь, с кем бываешь, в каком состоянии приходишь домой - ты об этом задумывался?

АЛЕКСЕЕВ. Не разыгрывай из себя добродетель.

АЛЕКСЕЕВА. Что я видела от тебя за все годы совместной жизни?

АЛЕКСЕЕВ. А материальная обеспеченность, наши дети...

АЛЕКСЕЕВА. В отношении детей ты преуспел.

АЛЕКСЕЕВ. Вместе с тобой. (Он пытается ее обнять, но безус­пешно.)

АЛЕКСЕЕВА. Я устала быть приживалкой в твоем доме. Я от тебя ухожу.

АЛЕКСЕЕВ. Ты это серьезно?

АЛЕКСЕЕВА. Да! (Он поперхнулся и в недоумении смотрит на нее.)

АЛЕКСЕЕВ. И где же ты будешь жить?

АЛЕКСЕЕВА. Это уж моя забота.

АЛЕКСЕЕВ. Но развода я тебе не дам.

АЛЕКСЕЕВА. Это обстоятельство дела не меняет.

АЛЕКСЕЕВ. На какие шишы ты будешь жить?

АЛЕКСЕЕВА. Надеюсь, что детям, твоим детям, ты будешь по­могать. А о своем содержании я позабочусь сама.

АЛЕКСЕЕВ. Нет, уж извини, дети останутся при мне.

АЛЕКСЕЕВА. О чем ты говоришь... Ты для них совершенно чужой человек, но с названием “папа”.

АЛЕКСЕЕВ. Тебя воспитывали и обучали чужие образованные люди. Найму и я таких для воспитания своих детей.

АЛЕКСЕЕВА. Дети останутся с матерью. И никакие попытки их взять не принесут успеха.

Пауза. Слышны крики: “Николай Иванович, куда ты исчез?

Мы ждем тебя!” Чуть слышится и постепенно усиливается песня.

Когда б имел златые горы

И реки полные вина,

Все отдал бы за ласки, взоры,

Чтоб ты владела мной одна.

 

Иди. Тебя ждут.

АЛЕКСЕЕВ. Ты это все серьезно продумала и решила? АЛЕКСЕЕВА. Да.

АЛЕКСЕЕВ. А я еще не решил...

АЛЕКСЕЕВА. От тебя уже ничего не зависит.

АЛЕКСЕЕВ. Зависит! (Он круто поворачивается и уходит.) Уси­ливается песня:

Не раз, Мария, твою руку

Просил я у отца, не раз.

Отец не понял моей муки,

Жестокий сердцу дал отказ.

 

Мария Якимовна стоит одна, поворачивается и уходит в сторону ушедшего Дмитрия.

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

ЗАНАДВОРОВ Владислав Леонидович (1914-1942 г.), геолог, советский писатель и поэт, участник Великой Отечественной войны

Владислав Леонидович Занадворов  родился в Перми 15 сентября 1914 в семье инженера-строителя Леонида Петровича и учительницы Екатерины Павловны. Крещён через несколько дней по святцам, имя получил в честь короля Сербии Стефана Владислава I, который первым открыл в своей стране месторождения серебра. Также имел младшего брата Виктора, сестру Татьяну и старшего брата Германа (также писателя). С детства мечтал стать геологом-искателем.

В Нижнем Тагиле он жил и учился подростком, окончил школу семилетку с геологическим уклоном. Поступил в геологоразведочный техникум, но не окончил его и перевёлся в Ленинград, где работал в геолого-разведочном управлении. Бывал в экспедициях на Кольском полуострове, на Крайнем Севере, за Полярным кругом, в Казахстане.

В 1935 году поступил на геологический факультет Свердловского университета, затем перевелся в Пермь. Окончил Пермский университет с отличием и правом поступления в аспирантуру при Геологической академии, но продолжил работать геологом-практиком, перебрался в город Верх-Нейвинск. Работал в Верхней Салде и Ишиме. 

Друзьям-геологам посвящены первые стихи и рассказы Владислава Занадворова. Впервые он выступил в печати со стихами в журнале «Штурм» в 1932 году. Стал автором цикла стихов «Кизел», поэмы «Путь инженера» и повести «Медные горы». Входил в группу «Резец», издавался в альманахах «Уральский современник» и «Прикамье». В своём творчестве воспевал мужество первопроходцев, геологов и строителей. Стихи отмечены суровостью и точностью деталей.

Геолог по образованию, Владислав Занадворов, ещё до войны в 1936 году, написал повесть "Медная гора". В повести описывается,  как разведочная партия под руководством опытного геолога Корнева и аспиранта института Горного Бурова отправилась на Северный Урал на Поиски Медной горы, которая нужна была для строительства нового завода. Иными словами, автор предполагал, что Медная гора находится на Северном Урале.

В феврале 1942 года Владислав, несмотря на предложения перейти работать на завод, ушёл в армию. Служил в 47-й гвардейской стрелковой дивизии, 510-м стрелковом полку, командовал миномётным взводом. Сражался в Сталинградской битве. Писал регулярно друзьям и жене письма. Согласно извещению от старшины Шаурова, погиб 27 ноября 1942 в 10 часов вечера в деревне Русаково Чернышевского района Ростовской области (по другим данным, 28 ноября).

После смерти осталась его супруга Екатерина Павловна и маленький сын Юрий (родился 15 сентября 1940).

Библиография Прижизненная  Медная гора (1936), Простор (1941)

Посмертная Походные огни (1945), Преданность (1946), Избранные стихи и рассказы (1953), Ветер мужества (1953).

 

Баллада о гвардии лейтенанте

Сто лет назад родился поэт Владислав Занадворов

Текст: Дмитрий Шеваров

 

Последнее письмо
Лишь губами одними,
бессвязно, все снова и снова
Я хотел бы твердить,
как ты мне дорога...
Но по правому флангу,
по славным бойцам Кузнецова,
Ураганный огонь
открывают орудья врага.
...Мы четвертые сутки в бою,
нам грозит окруженье:
Танки в тыл просочились,
и фланг у реки оголен...
Но тебе я признаюсь,
что принято мною решенье,
И назад не попятится
вверенный мне батальон!
Владислав Занадворов,
1942 г.

 

На его стихах запеклась кровь отступлений. В его строках - сорванный голос тех, кто прорывался из окружения.

О решительных наступлениях, о взятии городов, о Победе Владислав Занадворов написать не успел. Но погиб он в наступлении.

Под ногами была топкая осенняя грязь, смешанная с мокрым снегом. Густой туман лежал в балках. Почти нулевая видимость. Фашисты вряд ли ждали нашего броска в такую пору. Но именно 19 ноября 1942 года в 7 часов 30 минут началась операция "Уран" - контрнаступление советской армии, завершившееся окружением и разгромом войск вермахта под Сталинградом.

Командир минометного взвода гвардии лейтенант Владислав Занадворов был одним из тех, кто в то утро поднялся в атаку. Его 510-й полк в составе 47-й гвардейской стрелковой дивизии должен был выбить противника из станицы Чернышевской. За три часа ожесточенного боя удалось лишь на километр-два приблизиться к станице. Еще летом у Чернышевской шесть суток сражались наши десантники из ударного отряда 33-й гвардейской дивизии, отвлекая на себя огонь механизированных бригад противника. В тех боях отличился командир роты связи младший лейтенант Григорий Чухрай, будущий кинорежиссер. Истоки его "Баллады о солдате" здесь, в сталинградской степи. В герое фильма Алеше Скворцове можно узнать и Занадворова.

Сестра Татьяна вспоминала о брате: "С великой нежностью он относился к своей возлюбленной, а потом жене - Кате Хайдуковой. Его любимое обращение к ней - девочка, моя девочка. Ухаживая за Катей, он своеобразно преподносил ей цветы: засунет букет за ручку двери со стороны коридора и уйдет... В 1941 году ему предложили перейти работать на завод, где обеспечивалась бронь. Он ответил: "Если все по заводам будем прятаться, кто воевать будет". Вскоре брат был призван в армию..."

Он родился в Перми 15 сентября 1914 года. Через несколько дней был крещен по святцам с именем Владислав - в честь святого Владислава короля Сербского, жившего в XIII веке. Король Владислав был не только добрым правителем, но и увлеченным геологом: ему первому удалось открыть в своей стране месторождение серебра.

Владислав Занадворов с раннего детства мечтал стать геологом-искателем. Окончил школу с геологическим уклоном, поступил в геолого-разведочный техникум, каникулы проводил в экспедициях. Работал в Ленинградском геолого-разведочном управлении. Друзьям-геологам посвящены его первые стихи и рассказы.

В 1940 году Владислав блестяще заканчивает университет. У него рождается сын и выходит первая книга.

На фронте у него созрел замысел романа. 18 октября 1942 года он писал другу: "Поэтическое время ушло безвозвратно. Не знаю, как ты, а я за это время здорово постарел, - словно сердце остыло..."

К исходу дня 23 ноября 1942 года после четырех суток сражения нашим бойцам удалось взять станицу Чернышевскую и выйти к реке Чир.

Но двинуться дальше не удавалось до начала декабря - противник подтянул резервы. Две недели боев у реки Чир почти обескровили 47-ю гвардейскую дивизию.

27 ноября принял последний бой лейтенант Владислав Занадворов. Про обстоятельства его гибели известно лишь из скупого извещения, которое старшина Шауров написал Кате Занадворовой: "Уважаемая Екатерина Павловна! Ваш муж Занадворов Владислав Леонидович погиб в наступательном бою 27 ноября 1942 года..."

В "Донесении о безвозвратных потерях" дата гибели Занадворова - 28 ноября. Возможно, что 27-го Владислав был тяжело ранен, а умер на следующий день.

510-й полк с 19 по 28 ноября потерял 24 офицера.

В одном горестном списке с Владиславом Занадворовым - двадцатилетние лейтенанты: красноярец Сергей Крицкий, Иван Бокадоров с ростовского хутора Арпачен, Тембат Айдаров из осетинского села Чкалы, иркутянин Филипп Тимченко, рязанец Сергей Юдаев, Андрей Северов из ярославской деревни Ракульской, Константин Желандовский с сибирской станции Юрга, Петр Казаков из Мордовии, Михаил Гусак из полтавской Решетиловки, Иван Заднипрянский из воронежского села Нижняя Марковка... Погиб и начальник штаба полка Ибраим Аманбаев, уроженец казахского села Кегень.

Владислав Занадворов и его однополчане лежат в братских могилах у станицы Чернышевской. Таких могил в Чернышевском районе двадцать три.

А противотанковые рвы и сегодня хорошо приметны в здешней степи. Будто война прошла здесь год-два назад.

Из письма Владислава Занадворова жене 9 августа 1942 года: "Готовясь со дня на день выйти на передовую, занимаюсь тем, что строю шаткое здание будущего романа. Мне порой кажется, что теперь я сумею сказать такую правду о человеке, что у всех, кто узнает ее, - дух захватит, что я и сам стану удивляться, как сумел ее найти..."

 

Ты вспомнишь, ты вздрогнешь.
Ты вскрикнешь: воскресни!
Твой голос услышу сквозь сотни преград.
И где бы я ни жил, и где бы и ни был,
В которое утро, в котором году,
С пригоршнею соли, с краюхою хлеба,
Твой голос услышав, дорогу найду.

Опубликовано в РГ (Неделя) N6485 от 18 сентября 2014 г.

 

РОДИНА

Вот она — лесная родина:
Над рекой падучая гроза,
Наливная чёрная смородина,
Чёрная, как девичьи глаза.

А в лесах, за горными вершинами,
Травы стынут в утренней росе,
И березы с лопнувшими жилами
Падают, подвластные грозе.

И навек пленённая просторами,
Выбегает узкая тропа.
Дальнее село за косогорами,
В воздухе повисли ястреба.

И потайно за густыми травами
Сказывали парням молодым,
Как по Волге с Емельяном плавали,
Жили с атаманом Золотым.

Над крестами, над моими предками,
Над крутыми строками стиха
Снова машет огненными ветками
Дикая заречная ольха.

И хоть сколько бы дорог ни пройдено,
Ни отмерено далёких верст
Хлебом-солью повстречает родина,
Улыбнётся тысячами звёзд.

А меж гор, что с тучами обвенчаны,
Кама силу пробует свою.
Я ни друга, ни отца, ни женщины
Не любил, как родину мою.

1936

 

***
Я искал тебя у вод падучих
На далёкой родине ветров,
У гнездящихся на снежных кручах
Белокрылых северных бродов.

Узнавал я по примятым травам,
По следам, оставленным в росе,
По каким тяжёлым переправам
Ты прошла в девической красе.

И кочевника с оленьим стадом
В полдень настигал я на тропе,
С ним делился крепким самосадом,
Спрашивал всю правду о тебе.

И скитался вновь, чтоб тем же летом,
В горе, в одиночестве, в тоске,
Рядом с маленьким девичьим следом
След мужской увидеть на песке;

Чтобы за полночь простой охотник,
На медведя ладя самострел,
О тебе сказал бы неохотно,
На меня б спокойно посмотрел;

Чтоб я понял ночью равнодушной,
Как дымятся горы впереди,
Что тебя разыскивать не нужно,
Если ты стучишь в моей груди!

1937

 

ЩИТ

Мы щит нашли на поле Куликовом
Среди травы, в песке заросших ям.
Он медью почерневшей был окован
И саблями изрублен по краям.

Безвестный ратник здесь расстался с жизнью,
Подмят в бою татарским скакуном,
Но всё же грудь истерзанной отчизны
Прикрыл он верным дедовским щитом.

И перед ним в молчании глубоком
Мы опустили шапки до земли,
Как будто к отдаленнейшим истокам
Могучего потока подошли.

…Что станет думать дальний наш потомок
И чем его наполнится душа,
Когда штыка трёхгранного обломок
Отыщет он в курганах Сиваша?

1940

 

***
Всё было таким особым
Той сказочной дикой весной —
И бег ручьёв по сугробам,
И солнечный свет сквозной.

В предчувствии близкого лета
Черёмухи пышно цвели,
Их ветви под тяжестью цвета
Сгибались до самой земли.

Одна лишь под солнцем весенним
Стояла суха и грустна,
И белым безумным цветеньем
Совсем не блистала она.

Она в полуночную темень
Ветвями стучала в окно,
В ответ под ударами теми
Слегка дребезжало оно.

И я выходил, босоногий,
Из комнатной духоты
И видел: бежали дороги
Под светом неверной звезды.

Пустынная полночь! А где-то
В песках Каракумов, в пыли,
Пылало в сто градусов лето,
Но люди Турксиб вели.

Земля на заре дымилась,
Гудели в ночи трактора,
Сезонникам ражим на милость
Сдавалась Магнит-гора.

Трубила на севере битва,
Входили во льды суда,
И было до слёз обидно,
Что им не зайти сюда.

Любя, ненавидя и мучась,
И бредя во сне высотой,
Я понял печальную участь
Завядшей черёмухи той.

Её не касалось веток
Паденье вечерних рос,
И рядом с черёмухой этой
И я, задыхаясь, рос.

А там, за окном, коростели
Сходили с ума в ночи,
Просторы земли синели,
К озёрам неслись ручьи.

Весь мир я увидел воочью —
Он звал на сотни ладов,
Такой незабвенной ночью
Покинул я отчий кров.

Рубашка, тужурка, ботинки
Немудрое барахло!
И вдаль уводили тропинки,
Чтоб сердце назад не влекло,

Чтоб Родину видеть и всюду
Встречать мне родные края…
Тебя никогда не забуду,
Подруга лесная моя.

Но как-то я сверстника встретил.
Сказал он, слезая с седла:
«На том незабвенном рассвете
Черёмуха вдруг зацвела».

1940

 

ПОХОДНЫЙ РЮКЗАК

Над моею кроватью
        все годы висит неизменно
Побуревший на солнце,
        потёртый походный рюкзак,
В нём хранятся консервы,
        одежды запасная смена,
В боковом отделеньи —
        завёрнутый в кальку табак.
Может, завтрашней ночью
        прибудет приказ управленья
И, с тобой не простившись,
        рюкзак я поспешно сниму…
От ночлега к ночлегу
        лишь только дорога оленья
Да в мерцании сполохов
        берег, бегущий во тьму.
Мы изведали в жизни
        так много бессрочных прощаний,
Что умеем разлуку
        с улыбкой спокойной встречать,
Но ни разу тебе
        не писал я своих завещаний,
Да, по совести,
        что я сумел бы тебе завещать?
Разве только, чтоб рукопись
        бережно спрятала в ящик
И прикрыла газетой
        неоконченный лист чертежа,
Да, меня вспоминая,
        склонялась над мальчиком спящим,
И отцом бы, и матерью
        сразу для сына служа.
Но я знаю тебя, —
        ты и рукопись бережно спрячешь,
От людей посторонних
        прикроешь ревниво чертёж,
И, письма дожидаясь,
        украдкой над сыном поплачешь,
Раз по десять, босая,
        ты за ночь к нему подойдёшь.
В беспрерывных походах
        нам легче шагать под метелью,
Коль на горных вершинах
        огни путевые видны,
А рюкзак для того
        и висит у меня над постелью,
Чтобы сын в своё время
        убрал бы его со стены.

1941

 

ЖАЖДА

Среди песков нам третий вечер
Сводило судорогой рты,
И третий день меха овечьи
На солнце сохли без воды.

Мы губы, чёрные от жажды,
Не в силах были приоткрыть,
А в душном зное с часом каждым
У лошадей стихала прыть.

Уже и сердце забывало
Стучать о выжженную грудь,
Какая сила диктовала
Нам этот мужественный путь!

Но в этот миг в седле высоком
Привставши из последних сил,
Наш проводник трахомным оком
За взлётом беркута следил.

А там, за дымкою, лежали
В дремоте низкие холмы, —
И наши кони задрожали,
И в сёдлах вытянулись мы.

И как певучий голос девы,
Среди палящей тишины
Ручья прохладные напевы
Нам были явственно слышны.

Как безраздельно полюбили
Мы детский строй его речей,
Мы только пили, пили, пили,
Боясь, что высохнет ручей.

А он в песке лишь разливался,
На солнце только студенел,
Но чем я больше напивался,
Тем всё сильнее пить хотел.

Потом арыками покрыли
Мы эти мёртвые бугры,
Мы ночью скважины бурили,
А днём сдыхали от жары.

Остались трое в пекле ада,
Под солнцем коротая дни;
Мы схоронили их как надо,
В шурфах, что вырыли они.

Но мощной жаждой ожиданья
Прониклось наше бытие,
А жалкой смерти притязания
Лишь служат почвой для неё!

С тех пор, как верная подруга,
Мне жажда спутницей была,
Меня кружила, словно вьюга,
По тропкам севера вела.

Она со мной одежду шила,
Под лыжи подбивала мех,
И с кем она сильней дружила,
Те проходили дальше всех.

И, сразу же в седом просторе
Теряясь точкой, сквозь пургу,
Спешили в тишь аудиторий,
Собак меняя на ходу,

Ещё в снегах костры дымились,
А мы в смешных мешках своих
За парты низкие садились
И трудно горбились на них.

Мы спотыкались, шли наощупь,
Блуждали в книгах, как в тайге,
И лампы жгли глубокой ночью,
И спали, сжав тетрадь в руке.

Пред нами, как с вершины птичьей
Всё видно, что б ни оглядел,
Открылся мир во всём величьи
Ещё не завершённых дел.

Он звал нас, ясный и влекущий,
Он был податлив, как руда,
Расцвет предчувствуя грядущий
В дыханьи нашего труда.

И жажда снова нас бросала
В водоворот его крутой,
Пока что, влажная, не стала
И нашей жизнью, и судьбой.

И мне тот день других дороже,
Что завтра должен наступить,
И с каждым днём, чем дольше прожил,
Тем всё сильней хочу я жить.

1941

 

МОЙ ГОРОД

Я знал тебя, город, в мерцании сварок,
В кольце голубом автогенных лучей,
Входил ты, как юность, порывист и жарок,
В разгул сумасшедших метельных ночей.

В грязи котлованов, в лесах новостроек
Мужали и крепли мы вместе с тобой.
Ещё не доделан, ещё не устроен,
Ты был уже завтрашней нашей судьбой.

Я знал тебя, город, в дни празднеств народных:
Гирляндой огней ты из мрака возник —
В кипении танцев и песен свободных
Асфальтовых улиц раскрытый дневник.

Разлёт площадей и движенье кварталов
Как будто сошли со страниц чертежа,
Казалось, что радуг стоцветье вобрала
Твоя озарённая светом душа.

Я знал, что военная форма, мой город,
Мой каменный сверстник, придётся к лицу:
Таким ты по-новому близок и дорог,
Как мужеству — сила, как слава — бойцу.

Без жеста ненужного, твёрд и спокоен,
Ты каждую полночь уходишь во мрак,
Встаёшь на рассвете подтянут, как воин,
Как будто кварталы сжимаешь в кулак.

На улицах гулких в туманном пространстве
Сверкают винтовки твоих сыновей,
И каждый уносит в брезентовом ранце
Частицу любви беспредельной твоей.

И снова — с работой стахановской дружен —
В привычной спецовке встаёшь ты к станку,
Удар за ударом куёшь ты оружье,
Всё глубже копаешь могилу врагу!

1941

 

КУСОК РОДНОЙ ЗЕМЛИ

Кусок земли, он весь пропитан кровью.
Почернел от дыма плотный мёрзлый снег.
Даже и привыкший к многословью,
Здесь к молчанью привыкает человек.

Впереди лежат пологие высоты,
А внизу — упавший на колени лес.
Лбы нахмурив, вражеские дзоты
Встали, словно ночь, наперерез.

Смятый бруствер. Развороченное ложе.
Угол блиндажа. Снаряды всех смели.
Здесь плясала смерть, но нам всего дороже
Окровавленный кусок чужой земли.

Шаг за шагом ровно три недели
Мы вползали вверх, не знавшие преград.
Даже мёртвые покинуть не хотели
Этот молньей опалённый ад.

Пусть любой ценой, но только бы добраться,
Хоть буравя снег, но только б доползти,
Чтоб в молчаньи страшно и жестоко драться,
Всё, как есть, сметая на своём пути.

Под огнём навесным задержалась рота,
Но товарищ вырвался вперёд. ..
Грудью пал на амбразуру дота —
Сразу кровью захлебнулся пулемёт!

Мы забыли всё… Мы бились беспощадно.
Мы на лезвиях штыков наш гнев несли,
Не жалея жизни, чтобы взять обратно
Развороченный кусок родной земли.

1941-1942

 

РОДНОЕ

В траве по колено леса
И стежки, родные для взора,
И чистые, словно слеза,
За жёлтым обрывом озёра.

И кажется, дремлют они
В суровые, трудные дни
С вечерней зари до рассвета…
По-новому смотришь на это.

И юности вечной родник,
Тропа босоногого детства!
Посмотришь — сливаются в миг
Удары винтовки и сердца.

1941-1942

 

ВОЙНА

Ты не знаешь, мой сын, что такое война!
Это вовсе не дымное поле сраженья,
Это даже не смерть и отвага. Она
В каждой капле находит своё выраженье.
Это - изо дня в день лишь блиндажный песок
Да слепящие вспышки ночного обстрела;
Это - боль головная, что ломит висок;
Это - юность; моя, что в окопах истлела;
Это - грязных, разбитых дорог колеи;
Бесприютные звёзды окопных ночевок;
Это - кровью омытые письма мои,
Что написаны криво на ложе винтовок;
Это - в жизни короткой последний рассвет
Над изрытой землёй. И лишь как завершенье
Под разрывы снарядов, при вспышках гранат
Беззаветная гибель на поле сраженья.

1942

 

ПАМЯТЬ

Когда и в жилах стынет кровь,
Я грелся памятью одной.
Твоя незримая любовь
Всегда была со мной.

В сырой тоске окопных дней,
В палящем, огненном аду
Я клялся памятью моей,
Что я назад приду.

Хотя б на сломанных ногах,
На четвереньках приползу.
Я в окровавленных руках
Свою любовь несу.

Как бьётся сердце горячо,
Летя стремительно на бой!
Я чувствую твоё плечо,
Как будто ты со мной.

Пусть: сомневается другой,
А я скажу в последний час,
Что в мире силы нет такой,
Чтоб разлучила нас!

1942

 

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

... Мы четвертые сутки в бою, нам грозит окруженье:

Танки в тыл просочились, и фланг у реки оголен ...

Но тебе я признаюсь, что принято мною решенье,

И назад не попятится вверенный мне батальон!

... Вот опять начинается ... Слышишь, во мраке кромешном

С третьей скоростью мчится огнем начиненный металл?

Но со связкой гранат, с подожженной бутылкой бензина

Из окопов бойцы выползают навстречу ему.

Это смерть пробегает по корпусу пламенем синим,

Как чудовища, рушатся танки в огне и дыму.

... Пятый раз в этот день начинают они наступление,

Пятый раз в этот день поднимаю бойцов я в штыки,

Пятый раз в этот день лишь порывом одним вдохновения

Мы бросаем врага на исходный рубеж у реки!

... Что за огненный шквал! Все сметает ... Я ранен вторично ...

Сколько времени прожито: сутки, минута ли, час?

Но и левой рукой я умею стрелять на "отлично" ...

Но по-прежнему зорок мой кровью залившийся глаз ...

Снова лезут! Как черти, но им не пройти, не пробиться.

Это вместе с живыми стучатся убитых сердца,

Это значит, что детям вовек не придется стыдиться,

Не придется вовек им украдкой краснеть за отца! ..

Одна тысяча девятьсот сорок две 

Ключевые слова: стихи, поэт-фронтовик, война. 

1942

 

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

АПЕНЧЕНКО Юрий Сергеевич (род.1934 г.), поэт, журналист, публицист, доцент кафедры литературного мастерства

Апенченко Юрий Сергеевич родился 28 мая 1934 года в г. Нижняя Салда Свердловской обл. в семье инженера. Сразу же после школы поступил в МГУ на только что созданный факультет журналистики.

Позже об этом периоде его жизни однокурсница Ольга Кучкина напишет так: «Благодаря платоническому роману с Сережей пигалица - пока длился роман - удостоилась быть принятой в самую интересную факультетскую компанию. Ясноликий Юра Апенченко с девичьим румянцем на тщательно выбритых щеках шел под номером один. Походка Юры требует отдельного описания. Он не ходил, он рисковал. Шаг - и нога пружинила, преображая падение в подъем, почти в полет, за чем вновь следовал риск падения и новый полет, ритм походки, когда он двигался навстречу вам, уже издали награждая вас ясной улыбкой, завораживал. Совпадение наблюдений. У меня - чистая физика. У Виктора Борисовича Шкловского - метафизика. С разницей в двадцать лет Виктор Борисович напишет - не про Юру: Каждый новый шаг в литературе и искусстве - шаг вперед, и в то же время он кажется началом какого-то падения… Человек, перемещая ощущение своего веса, как бы падает вперед. Другая быстрая нога исправляет падение. Юра - поэт. Они все поэты в этой компании» (из рассказа «Косой дождь или передислокация пигалицы»).

После окончания Университета Юрия Апенченко отправили работать на Сахалин. Проработав там около года, он вернулся обратно в Москву. Апенченко взяли в иллюстрированный журнал «Советский Союз» - «витрину советского образа жизни», где он трудился до 1967 года, когда его переманили в «Правду». Был специальным корреспондентом, освещал события, связанные с космическими исследованиями, полетами. Один из его очерков о космонавтах «Ночь на горе» активно перепечатывали разные издания. В 1981 году перебрался в журнал «Знамя». Ушел оттуда в «Биржевые ведомости» после развала Советского Союза.
Публицист, прозаик и поэт, член Союза журналистов и Союза писателей России, доцент кафедры творчества Литературного института им.А.М.Горького. Ведет семинар очерка и публицистики.
Юрий Апенченко пишет стихи со студенческих времен. Изредка публикует их в периодике.

Награды: Орден знака почета; медали С.П.Королева, Ю.А.Гагарина; золотая медаль ВДНХ; медаль Монгольской академии наук. Лауреат премий Союза журналистов СССР и Москвы. 

Библиография:  «Путешествие к человеку» (1975), «В пределах одной жизни» (1983). 

 

 

КАК ВЫХОДЯТ В ЛЮДИ

Портрет делегата 26 съезда КПСС

 

Щуплая девочка-подросток, робея, отворила дверь ткацкого цеха, отворила и испуганно отпрянула: так влажно дохнуло в лицо незнакомым горячим ветром, и уши сразу заложило тяжелым грохотом...

Прошло тридцать лет. Девочка стала знаменитой ткачихой, Героем Социалистического Труда, лауреатом Государственной премии, депутатом и членом Президиума Верховного Совета СССР. Каждый день она вышагивает возле своих шестнадцати станков только ей ведомым путём двадцать с лишком километров и при этом по привычке напевает про себя. Но нет-нет, да и остановится, обернется к цеховому порогу: не видно ли там испуганной, робеющей девочки? И когда она замечает вопрошающий взгляд будущей, ткачихи, ей хочется ободряюще сказать: 

— Смелей, дочка! Не так это все не страшно, как кажется!..

Вязники — городок небольшой, тихий. Таких на Руси не счесть. И обличьем они напоминают друг друга. Побеленные колонны старых гостиных рядов, из-под козырька которых поглядывают вывески нынешних магазинов, несколько бывших купеческих особняков, уездный ампир занятых различными учреждениями, собор семнадцатого века, переданный музею, одноэтажные, с резвыми наличниками дома, улочки, то тянущиеся в гору, то сбегающие с горы. И тут же — нарядный Дом культуры из бетона и стекла, табун автомобилей возле здания райкома и горкома (видно, сегодня совещание), глазастые этажи новых микрорайонов.  На карнизе   одного из строений,   словно штамп отправления, выложено кирпичом: «Олнмпиада-80".

Сколько сменилось поколений на этой земле? Тоже не счесть.. Стоял когда-то поблизости древний Ярополч, то ли сгоревший при отражении нашествия с востока, то ли погибший в огне усобиц. Со старого пепелища город вынесли на гору, которая и поныне сохранила его название, а под горой возникла слобода, одни говорят — на вязьях, то есть, на вязком месте, другие –под вязами. Кто прав, неизвестно. В гербе, который получили Вязники два века назад, став городом, изображен вяз, но и топких мест здесь предостаточно. Когда, в первую пятилетку строили новый корпус нынешнего текстильного комбината, забили под основание 4.300 деревянных свай.

Об истории пишу не случайно. В районных городках она выступает как часть местного быта, а он складывался веками. Парусиной из Вязников Петр Первый оснащал корабли российского флота. В музее города берегут одну из паровых машин Уатта, купленную фабрикантом Елизаровым: фабрики для производства парусины, или, как мы теперь говорим, брезента, ставились на широкую ногу, что, впрочем, не облегчало положения рабочих – труд оставался каторжным. Потому, наверное, и запомнилось число свай, на которые поставили цех в конце двадцатых годов. Вот уже пять десятилетий сотрясает его движение станков, а корпус все называют новым. Это не только привычка.  Фундамент, закладываемый под пятилетки, был фундаментом новой жизни.

Зайдя в уютный класс профтехучилища, где на уроке  обществоведения девочки рассматривают через проектор слайды, чтобы нагляднее представить историю, а в углу стоит ткацкий станок, который, прежде чем приблизиться к нему в цехе, они должны освоить здесь, - другими глазами читаешь хронику первых лет социалистического строительства. «На курсах ликбеза 102 грамотных за год обучили читать и писать 103 неграмотных». «Татьяна Королева вместо двух станков обслуживает четыре».

Четыре? Неужели это было достижением?

Выдающимся! За него Татьяна Николаевна Королева в 1935 году была удостоена  ордена Ленина. Можно сказать, что она – первая из знаменитых вязниковских ткачих.

Тут надобно пояснение. Ткачихами мы начали называть мастериц текстильного дела уже на памяти последних поколений. Вообще же профессия эта мужская, её официальное название и поныне: ткач. Женщины встали за станки после революции, а особенно в годы пятилеток, когда бурно начали развиваться другие отрасли промышленности, призвавшие мужчин. Это вообще. В частности же, производство брезента в легкой индустрии стояло особняком. Станки долго оставались тяжелыми, неудобными, лишенными автоматических приспособлений.

О годах первых пятилеток мне рассказывала Ольга Константиновна Щукина, сподвижница Королевой, Герой Социалистического Труда.

- Нас не больно к станкам-то и ставили, не всякий верил, что справимся. Это нынче автоматика, а тогда никакой, все с руки. Позади станка гири тяжеленные, для работы-то сколько раз их снять да повесить. Да каждый початок руками поставь… Четыре станка! Мыслимо ли дело! «Выскочки! Куда вы лезете!» Ведь и так некоторые говорили. А мы лезли к новой жизни. В тридцать восьмом году уже и на шести станках работали…

 

 Ольга Константиновна без малого двадцать лет на пенсии. Её сменили другие мастера. Они брались работать на восьми, на десяти, на двенадцати, на четырнадцати машинах. Машины, конечно, совершенствовались, приходила на помощь автоматика, инженерный расчет, но ведь никакой расчет не заменит сноровки и старания, того порыва, который и двигает производство вперед.

- Ольга Константиновна, а кого из тех, кто пришел вам на смену, вы бы выделили особо?

- Римму…

Римма Александровна Гаврилова – та самая девочка, которая робко отворила дверь ткацкого цеха тридцать лет назад. Нет, она пришла сюда не по призванию. Так сложились обстоятельства. Отец погиб на войне, у матери сдает здоровье, а на руках двое и она – старшая. Техникум бы закончить, да жизнь не позволяет. Пыталась устроиться на швейную фабрику, фабричка маленькая была, сказали, что швеи пока не требуются. Попросилась в лабораторию: молода, образования не хватает. Встретила на улице подружку, та зовет: «Пошли в ткачихи». Римма удивилась: «Да разве нас возьмут?..»

- В нашем городе, - поясняет она, - к ткачихам отношение особое. «Ткачи считают», «Ткачи постановили», - я это с детства слышала, хоть из нашей семьи никто на комбинате не работал. Вот и привыкла смотреть на них, на ткачей, как бы снизу вверх. Потому и робела…

Она еще застала те старые машины, на каких почти всю жизнь проработала Ольга Константиновна Щукина. Только застала, но и поныне с уважительным удивлением говорит:

- Представьте: чтобы зарядить лишь четыре станка по сорок раз, нужно выполнить сто шестьдесят операций. А они ведь на шести работали…

Ей достались другие машины. И, может быть, потому, что она их осваивала, вводила, постижении профессии шло как бы само собой, ровно, без срывов. Ей никто и никогда не говорил, что надо уважать или тем более любить профессию. Не было во времена её молодости такого в заводе, не баловала молодость. Она работала по третьему году, когда к ней впервые подошел заведующий производством и сказал: «Хорошо у тебя дело ладится. Поделись опытом с другими». Она тогда покраснела до слез. Неужели и у нее есть свой опыт?

- С тех пор, как я вступила в комсомол в седьмом классе, сама себе приказала: какое бы тебе задание ни поручили, не смей отказываться, - вспоминает теперь Римма Александровна. – И это решение сыграло очень большую роль в моей судьбе. Какой у меня тогда был опыт? Да никакого. Просто я не могла работать хуже, чем другие, а старалась работать лучше.

Она выходила тогда в утреннюю смену. Смена начиналась в четыре, вставать нужно было в три. Никогда никто из домашних её не будил, поднималась сама…

С молодых лет Римму Гаврилову неизменно называли в числе лучших вязниковских ткачих. Первого выдающегося успеха, положившего начало широкому движению среди её подруг, потянувшего за ней множество последователей, она достигла в девятой пятилетке. Римма Александровна обязалась тогда выполнить свои задания за три с половиной года, а справилась с ними за два года восемь месяцев. В 1974 году ей было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Она приняла это звание не только как высокую награду. Став Героем, она как бы унаследовала славу таких мастеров старшего поколения, как Татьяна Королева и Ольга Щукина. И до конца пятилетки выполнила задание еще пяти лет.

 Тогда и началась стремительная борьба за овладение техникой, или, на производственном языке, за увеличение типового уплотнения – числа обслуживаемых станков. Гаврилова стала работать сперва на двенадцати, затем на четырнадцати, наконец, на шестнадцати станках. И главное даже не в том, что она сама стала с ними управляться. Её пример показал, что это доступно другим. Пять лет назад в Вязниковском производственном объединрении льняных технических тканей на ткачиху в среднем приходилось по 5,5 станка, а нынче – больше восьми. На высоту, еще недавно казавшуюся едва достижимой – две пятилетки за одну! – вслед за Риммой Александровной решились посягнуть еще две ткачихи. А взяли её накануне нынешнего года восемь работниц.

К ней давно уже пришло мастерство, то высокое мастерство профессионала, когда прикосновением руки по натяжению основы, по плотности ткани она чувствует ход машины и, даже стоя спиной к станку, по звуку летящего челнока способна определить, нормально ли идет работа. А вместе с мастерством счастливо пришла и зрелость – душевная, гражданская, партийная. Дав себе однажды слово не отказываться ни от одного идущего на пользу общему благу поручения, она верно держит это слово. Её избирали депуттом городского и областного Советов, членом областного комитета партии, и к каждому из поручений она относилась и относится с той же ответственностью, с какой принимает обязательство на производстве. Собственно, для нее это тоже производство. Производство добра…

Председатель исполкома городского Совета народных депутатов Нина Михайловна Павлова, сама семь лет работавшая ткачихой, рассказывала:

- Я всегда е большим интересом наблюдаю, как Римма ведет прием людей. В Верховный Совет СССР её избрали впервые и недавно. И сразу она стала членом Президиума. Естественно, народу к ней стремится много, в очередь записывается по двадцать, тридцать человек. Чаще всего работать приходится с утра и до вечера без перерыва. Не помню, чтобы она когда-нибудь утратила спокойствие и доброжелательность. А ведь идут главным образом с жалобами, с просьбами, и далеко не всегда их можно сразу удовлетворить. Явилась, помню, молодая чета: «Предоставьте немедленно квартиру, не уживаемся со стариками». Римма Александровна говорит: «Нет, ребята, придется подождать пока подойдет очередь, положение у вас не такое уж плохое». Тут и слезы, тут и споры, тут и упреки. А ушли ничего, не злясь. Потом при мне на праздничной демонстрации подошли к Римме: «Желаем вам самого наилучшего…»

Как ей это удается?

- Да ведь тут главное что? – размышляет Римма Александровна. – Главное – не хитрить, правду не прятать. Мы, конечно, стремимся поскорее обеспечить людей жильем. Но ведь квартиры не растут, их строить надо. Я сама долго ждала, пока построят. Не просила даже, знаю – много нуждающихся. Двадцать лет отработала, пока получила квартиру…

Когда, усталая, она возвращается домой с работы, нередко её кто-нибудь дожидается у дверей: «Римма, помоги, посоветуй». Она давно уж не удивлется этому, не удивляется, не сетует. Не потому, что таков долг депутата – работать с людьми. Она не работает, она живет одной жизнью с ними. После беседы с Ольгой Константиновной Щукиной я спросил Римму Александровну, какие отношения их связывают. Гаврилова ответила:

- Я её просто люблю…

Пять лет назад владимирские коммунисты избрали Гаврилову делегатом XXV съезда КПСС. Можно сказать, что десятую пятилетку она в Моевке утверждала лично. И потому к своим заданиям относилась особо; в 1976 году выполнила две годовых нормы, в 1977 — три, а в следующие годы - еще по две. Всего — одиннадцать! В переводе на живую ткань — больше 841.400 метров брезента.

Мы встретились с Риммой Александровной неделю назад в перерыве между заседаниями областной партийной конференции во Владимире. Только что выступила Фаина Васильевна Коткова, Герой Социалистического Труда. Они с Риммой Александровной работают рядом. Дружат, соревнуются. И дружба и соревнование породили новый почин, ставший возможным благодаря достижениям лидеров.

Равняясь на них, четыре бригады, где работают лучшие ткачихи комбината, обязались завершить одиннадцатую пятилетку досрочно. Четыре бригады – девяносто девять человек. Не знаю, какие новее имена произнесут через несколько лет с тем же уважением, с каким нынче произносят имена Риммы Гавриловой и Фаины Котковой, Риммы Лбовой и Галины Грездовой, но в том, что достойные последователи у них найдутся, нет сомнения…

Приехав в Вязники, невольно размышляешь о роли таких невеликих городков в жизни и истории нашей необъятной страны. Слава их вроде бы нешумная, но на редкость прочная, неизносимая. Пятеро вязниковцев служили в дни Великого Октября на «Авроре». Из маленького городка вышли двадцать два Героя Советского Союза, заслужившие высшее отличие в боях за Родину. Дважды Герой Советского Союза Валерий Кубасов, космонавт, родом из Вязников, здесь живут его родители…

Мне кажется, эта слава чем-то сродни славе еще одного вязниковца поэта Алексея Фатьянова. При жизни он успел издать всего одну книгу, а песни его поют до сих пор. Вы помните слова про «ту заводскую проходную, что в люди вывела меня? В Вязниках убеждены, что они написаны о проходной, которую каждый день минует делегат XXVI съезда партии Римма Александровна Гаврилова. Многих вывела в люди верная рабочая дорога.

Ю. АПЕНЧЕНКО, спец. корр. «Правды.

 

Продолжение темы следует

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[Егор Королев]

АПЕНЧЕНКО Тамара Владимировна (Ольга АПЕНЧЕНКО) (1930-1990 г.), писатель, журналист, научный обозреватель редакций газет "Призыв", "Комсомольская правда", журнала "Техника молодёжи", обозреватель ТАСС

Тамара Владимировна Апенченко родилась 12 июля 1930 года в г. Владимир. Свои первые газетные статьи Тамара Апенченко (в девичестве - Кутузова)  писала ещё будучи школьницей.

Окончив школу, она прямиком направилась в редакцию газеты "Призыв". Тогдашний редактор Алексей Митрофанович Монько, зная о её первых публикациях в областной газете, распорядился с 1 сентября 1949 года принять её в отдел информации. Там она проработала до 27 августа 1951 года.

В тот день она первой из "призывовцев" поступила на факультет журналистики Московского Государственного университета имени М.В. Ломоносова. Студенткой Тамара приезжала в "Призыв" на практику. А затем стала работать в "Комсомольской правде", где и прославилась в стартовые "космические годы".
В 1960 году молодая советская корреспондентка Тамара Апенченко решила стать первым в мире журналистом, который встретится с космонавтами и напишет о них репортаж или даже книгу. После нескольких безуспешных попыток выйти на Центр подготовки космонавтов напрямую Тамара Апенченко обратилась за помощью к Екатерине Фурцевой, бывшей тогда секретарем ЦК КПСС. Фурцева, выслушав Апенченко, связалась с командованием Военно-воздушных сил СССР и от имени ЦК рекомендовала допустить Апенченко к будущим космонавтам.  И умная, милая девушка, но не очень известная в столичных газетных кругах, она вдруг исчезла из "Комсомолки".  Кто бы ни интересовался ею, в редакции помалкивали о месте её нахождения.  А Тамара в это время, воплощая идею руководства "Комсомольской правды", трудилась уборщицей и лаборанткой в только начавшем "жизнь" Звёздном городке. От неё первой газета узнала фамилию первопроходца космоса Юрия Гагарина и место его рождения. 

Журналисты "Комсомолки" отправились в Гжатск на Смоленщине и разузнали всё,  что только можно, у родителей первого космонавта.
С сентября 1960  по апрель 1961 года Тамара Владимировна работает в Центре подготовки космонавтов и практически ежедневно ведет дневник,
в котором рассказывает обо всем, что видит. Записи в дневнике обрываются 8 марта 1961 года, когда она вместе с другими сотрудниками Центра подготовки космонавтов отправилась на космодром Байконур на пробный запуск космического корабля с манекеном человека и последующий запуск корабля "Восток-1". На Байконуре вести дневник было невозможно, а после полета Юрия Гагарина
Тамаре Владимировне стало не до дневников. В апреле 1961 года под псевдонимом Ольга Апенченко она публикует ряд репортажей о космонавтах в "Комсомольской правде". Во время этих репортажей Тамара в буквальном смысле слова сидит взаперти
в кабинете редактора.
Позже она некоторое время работает в ТАСС, выпускает книги "Труден путь до тебя, небо" (1961) и "Сергей Королев" (1969).

В 1963 году по приглашению С.П. Королёва переходит в группу истории космонавтики отдела научно-технической информации ОКБ-1. В том же, 1963 году здесь состоялось совещание, на котором было принято решение об официальном запрете любых публикаций Тамары Владимировны без предварительного согласования с руководством советской космонавтики.
Поводом для запрета стал скандал, вызванный публикацией во Владимирской газете "Призыв" отрывка из документальной повести о Валерии Быковском. Во время полета космонавта № 5 редактор "Призыва" обратился к находившейся во Владимире в отпуске Тамаре Апенченко с просьбой написать что-нибудь о космонавтах. Тамара Владимировна предоставила рукопись о Быковском.
Через несколько лет после смерти С.П. Королёва Тамара Апенченко устраивается на работу в Мемориальный музей космонавтики, где и работает практически до последних дней своей жизни, занимаясь популяризацией достижений отечественной космонавтики. Её статьи и заметки продолжали публиковаться в "Комсомольской правде". Кроме этого, она плодотворно сотрудничала с журналом "Техника-молодёжи".

Сейчас космический дневник Тамары Апенченко, который до настоящего времени
так и не был нигде ни разу полностью издан, хранится в семье и готовится к публикации ее мужем, Юрием Сергеевичем Апенченко  - писателем, журналистом газеты "Правда", также как и супруга популяризатором достижений космонавтики, автором статей на армейские темы, поэтом, ныне Профессором Литературного института имени А.М. Горького.

Выдающаяся женщина, пионер космической журналистики Тамара Владимировна Апенченко скончалась 21 декабря 1990 года.  Похоронена она в Москве, на Ваганьковском кладбище.

 

ПОЛГОДА ДО ПОЛЕТА ГАГАРИНА

Дневник сотрудницы Центра подготовки космонавтов Тамары Апенченко

 

12 апреля страна будет отмечать очередную годовщину первого полета в космос. В современной России уже сложился определенный ритуал празднования: дежурный визит какого-нибудь чиновника в Звездный городок, коротенький официальный репортаж с места события и публикация массы сведений, с которых лишь недавно сняли гриф "совершенно секретно".

Суть информационной атаки легко предсказуема: наверняка вскроются очередные зверства режима, всплывут факты штурмовщины и головотяпства, не исключено, что будет получена "достоверная" информация о роли спецслужб в подготовке запуска. Можно быть уверенным, что перегибы на местах действительно имели место. Не вызывает сомнений и тот факт, что люди, так или иначе связанные с космосом, жили за семью печатями. Но нет ничего более глупого, чем представлять Звездный городок зоной строгого режима.

Сегодня мы публикуем отрывки из дневника непосредственного участника событий Тамары Апенченко, которые могут в корне изменить представление о происходившем в 1960-1961 годах.

В этих записях нет покушения на гостайну, и они не претендуют на объективность, но именно в этом и заключается их главная ценность. Они просто дают представление об атмосфере того времени, а это ничуть не менее важно, чем знание истории создания первого спутника и тактико-технических характеристик баллистических ракет.

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ГРИШКА - Григорий Григорьевич Нелюбов.

ГЕРКА - Герман Степанович Титов.

ЮРКА - Юрий Алексеевич Гагарин.

АНДРЕЙ - Андриан Григорьевич Николаев.

ВАЛЬКА - Валерий Федорович Быковский.

ПАШКА - Павел Романович Попов.

 

17 сентября 1960 года.

Нашла ключ ко всей повести! Нашла ключ! "Кто Он?" - вот вопрос, который красной нитью пройдет через всю книгу. Я все время буду искать, кто Он? И в каждый момент мне будет казаться: вот Он, и все-таки это будет не Он. А где-то на половине книги я найду Его и буду рассказывать о нем все-все с самого детства.

Вывод: он, конечно, герой, но настоящие герои - те, кто дал ему возможность полететь, это ученый, открывший горючее, это конструктор, создавший космический корабль, а в конечном счете это народ, отдавший все, чтобы быть первым. Просто счастливая случайность, что полетит именно Он - идеально здоровый человек, перенесший на земле лучше других условия Космоса...

 

19 сентября 1960 года.

Первый день сегодня буду на работе, увижу Его, наверное, и не буду знать, что это Он...

Встала чуть свет - в шесть утра, давно уж так не приходилось. В электричке ехала, как всегда, без билета. Всю дорогу гадала: первый вагон или последний, в который я должна садиться. Надеялась, что определю по летчикам, но тут во всем поезде только летчики, летчики...

Едут: кто спит, кто читает, кто разговаривает. О чем разговаривают? О пустяках. Я сразу вспомнила предостережение Сергеева и стала искать глазами: кто же может здесь слушать разговоры и подбирать забытые вещи? Трудно сказать.

 

***.

Дом стоит как новенький - ни пятнышка, ни царапинки, по всему видно, что он совсем недавно поставлен, этот первый дом Центра космонавтов. Даже ярлык с громкоговорителя еще не снят: поспешили "озвучить" это безмолвие.

Несколько солдат строят дорогу к дому. Времени еще только девять, а они, видно, давно уже роют землю кирками. Кирками? Да, именно. Космос и кирки у нас еще уживаются - просто смешно!

 

27 сентября 1960 года.

Я узнала сегодня столько, сколько не узнала за все четыре месяца моего хождения. Оказывается, когда шел отбор, американская печать сообщила о четырех слушателях, которые сейчас здесь занимаются (интересно, о ком?). О них тогда и в институте не знали, они еще только были отобраны, отобраны где-то на Севере, а американцы уже рассказывали о них и только сетовали, что фотографии не удалось сделать... Вот работают!

 

***.

Дежурный - усатый майор заговорил со мной: "Ну, куда бы мне вас посадить?.. Идемте в класс". И он повел меня в ту самую комнату, в которой проходили как-то политзанятия. Класс оказался не пустой: у окна сидел над тетрадью молодой парень в летной форме и усиленно что-то зубрил. Дежурный осмотрел меня еще раз критически и покачал головой: "Кушать надо побольше, а то здесь (он похлопал себя по груди) мало тепла, наверное". Дежурный ушел, летчик покосился на дверь и недовольно проворчал ему вслед: "Тебе хорошо, у тебя вон сало-то хоть топором режь..." И снова принялся зубрить. Это были, видимо, записанные им самим лекции с чертежами, рисунками. Вскоре он захлопнул тетрадь и, оставив ее на столе, вышел. Я взглянула на надпись: "Рабочая тетрадь Т-ва" (Титова. - Ред.). Потом я встретила эту фамилию в списке у психиатра. Вот он первый космонавт, про которого я наверняка знаю, что он один из тех.

 

28 сентября 1960 года.

Любопытные эпизоды рассказал мне Григорий Федулович. Шел обычный день испытаний, уже не первый. И летчик на центрифуге не новичок. Все проверено, осмотрено. Врач подает команду: "Начинаем вращать!". Внимательно следит за самописцами. И вдруг самописец начинает плясать: вверх - вниз, вверх - вниз. Что за петрушка, парень-то крепкий, и вдруг... В чем дело?

- Что с тобой, дорогой, почему сегодня показатели у тебя плохие? - заботливо спросил Григорий Федулович.

Оказалось, у парня вчера украли три тысячи рублей (речь идет о Павле Поповиче. - Ред.).

- И стоило из-за чего волноваться... - только и сказал Григорий Федулович. - Мой совет: за неделю до старта положи все деньги в банк - вот и все.

...Вращали, как всегда, нормально. Григорий Федулович говорил по ларингофону с человеком в кресле, периодически спрашивая: "Как себя чувствуете?". И слышал в ответ: "Хорошо". Вращение прекратили, записали все показания, взяли пробу воздуха, и только когда стали снимать шлемофон, увидели на шее летчика белые волдыри.

- Это что такое? - удивился врач.

- Во время вращения стало вдруг горячо, - начал было объяснять пилот, но Григорий Федулович перебил его:

- Почему не сигнализировали?!

- Думал, что дотерплю, ну что за две минуты...

- Вы знаете, что может быть за две минуты? - строго спросил врач.

Разговор бы на этом закончился, если бы не склонность пилота рассказывать все на свой лад. И вот как-то на партсобрании вспомнили этот случай, и не этот летчик, а совсем другой, стал обвинять руководство, что нет техники безопасности и т.д. и т.п.

Григорий Федулович только и сказал:

- Мы постараемся еще раз все проверить и все предусмотреть, но тем, кто решил испытать свою силу воли путем зажаривания себя на кресле, техники безопасности никакой не дам - пусть зажаривается себе на здоровье!

 

20 октября 1960 года.

Ушла раньше: в четыре должны передавать речь Хрущева. А зря ушла - надо было попросить Федора Дмитриевича передать кусочек речи в барокамеру. Он сказал мне, что как-то передавал. Это было летом, когда Хрущев вернулся из одной из своих поездок, речь была веселая, бодрая. Как встрепенулся тот, кто сидел в камере, как взбудоражился, весь просиял. Хотел снять с полки динамик, но побоялся, что "спугнет" речь, и не тронул. В комнате все по очереди смотрели в глазок киноаппарата. Он блаженно улыбался... И вдруг с досадой махнул рукой - это выключили запись.

Молодец Федор Дмитриевич! Он хотел передать в камеру эту запись во время работы над таблицей: собьется или нет? Но потом подумал и решил, что это будет кощунство над речью, и передал просто так...

...Вернемся к барокамере. На ее стене, ближе к окну, щит, на котором четыре вентиля - четыре светлых металлических колеса диаметром сантиметров двадцать. На одном из них повешена бумажка с надписью "Вентили не трогать". Узнаю Петра Ивановича - конечно, он повесил. И еще одно объявление: "Не курить!". Петр Иванович здесь блюститель техники безопасности. Он прав, потому что стоит только повернуть один из вентилей, как в камере не останется воздуха - он весь уйдет в ту цистерну, которая стоит с левой стороны. И испытатель может погибнуть. Был уже здесь один несчастный случай, правда, не с испытателем, а с двумя механиками, которые работали в камере, а в это время включили емкость, то есть ту самую цистерну. Дверь сразу присосало, они как ни пытались ее открыть - ничего не вышло. Рядом никого не было, они кричали, но никто не пришел. Выбили стекла, но воздух отсасывался быстрее, чем входил через маленькие оконца. Так и погибли те двое...

После этого Петра Ивановича можно понять.

 

11 декабря 1960 года.

Его так и звали в детстве: Валька (речь идет о космонавте-5 Валерии Быковском, - Ред.).. И когда он стал получать паспорт и ему написали "Валерий", он сказал:

- Это не мой, я Валька, а тут какой-то Валерий...

Он был искренне огорчен, что его зовут Валерий. Его убеждали, что Валерий - хорошее имя, что вот и Чкалов - Валерий. Он кричал:

- Не хочу Чкаловым - я в моряки пойду! - и мягче добавлял: - Как папка.

Вальку мальчишкой увезли в Иран - туда поехал на работу его отец. Мать спрашивает теперь Вальку:

- Помнишь, ты бегал там, черный-черный?

Вальке было шесть лет, когда отец начал его учить плавать. Сестра его старшая хорошо плавала. А Валька выучился здорово нырять и мог подолгу, дольше всех иранских мальчишек, пробыть под водой. Он бегал с иранскими мальчишками всюду, болтал с ними по-ирански. А сейчас все перезабыл.

Давным-давно в пионерлагерь, где отдыхал Валька, пришли летчики с соседнего аэродрома. И рассказывали, рассказывали, рассказывали... Тысячи историй узнали от них мальчишки тогда и позже. Летчики пригласили ребят в аэроклуб, пока только на экскурсию, а потом мальчишки сами стали проситься в аэроклубовские кружки.

Той осенью Валька уже не пошел в школу. Он занимался в аэроклубе. Аэроклуб встретил Вальку сурово и сразу дал пройти мальчишке такое испытание воли и нервов! Те два летчика вскоре погибли на глазах у пионерлагеря, выполняя фигуры высшего пилотажа. А когда Валька и его товарищи закончили теорию и им решили показать самолет, произошло следующее. Маленький зеленый "Ан" бежал по дорожке, а за ним на буксире - планер. При разгоне что-то произошло, и планер отцепился. Самолет остановиться уже не мог. В воздухе вспыхнуло пламя. На глазах у зеленых аэроклубовцев, не совершивших ни одного самостоятельного полета и, может быть, впервые в жизни пришедших на аэродром, горел самолет и погибал летчик. Самолет врезался в высоковольтную линию и взорвался недалеко от аэродрома.

Командир выстроил всех курсантов и спросил в упор:

- Кто раздумал - два шага вперед.

Никто не пошевелился.

 

***.

А теперь, как Валька попал в космонавтты. Это было в сентябре или октябре 59-го. У Вальки тогда уже и не сосчитать было полетов - и ночных, и боевых, и всяких... В полк приехали врачи. Полковой врач водил их повсюду, о чем-то с ними говорил. Пилоты поговаривали:

- Ну, какая-то комиссия будет...

И правда, стали вызывать по одному. Первые выходили и ничего не говорили.

Вошел и Валька. Доктора посмотрели его, послушали. Полковой врач нахваливал. И вдруг вопрос:

- На новую технику хочешь?

"Неужели в испытатели?" - думал Валька, он давно рвался туда. Да и кто в полку не мечтал об этом.

- Давай... - бросил Валька свое любимое словечко.

Где-то что-то пометили и отпустили. Еще тогда было огромное желание: только бы вырваться из полка! Почему? По многим причинам: видно, надоело однообразие, все уже здесь было знакомо. Хотелось чего-то нового, острого, сильного. В полку все завидовали. Но комиссия сделала свое дело и уехала. О ней вскоре позабыли. И только некоторое время спустя, прямо на аэродром Вальке принесли бумагу: вызывает генерал армии. Валька перетрусил - что бы могло такое быть? Поехал. Строгая обстановка у генерала. А сам генерал встретил его совсем неофициально. Он говорил о каких-то вовсе не военных вещах. Потом протянул Вальке бумагу:

- Ложись в госпиталь...

- Разрешите доложить! Здоров как бык, товарищ генерал! Тут, наверное, ошибка?

- Туда больных сейчас мы не посылаем, - спокойно ответил генерал.

 

13 декабря 1960 года.

...Первым на двенадцать "же" пошел Юрка. Я волновалась, когда его вращали, и все тоже волновались. Герка в шутку прятался за вибростенд. Когда закончили вращение, все бросились к креслу. Юрка был такой же, как после предыдущих испытаний. Но когда он встал с кресла, мне показалось, что чувствует Юрка себя неважно. Был какой-то неразговорчивый и быстро ушел.

Гера после вращения был веселее. Это заметил и Григорий Федулович, который так и считает, что Гера в этот раз перенес испытание лучше. Можно, конечно, объяснить почему: все-таки Юрка шел на неизвестное, а Гера шел по проторенной дорожке. Когда Ада спрашивала Юрку после вращения о самочувствии и впечатлениях, то он пожаловался, во-первых, что задувало под очки, и поэтому он не мог точно реагировать на огни. И еще, что крест на двенадцати чуть-чуть серел (он белый на черном. - Ред.). Гера ничего такого не сказал (то ли честно, то ли решил скрыть), он говорил, что после десяти особой разницы не чувствуется, все равно давит сильно, и уже не поймешь, сильней или нет.

После вращения опять испытывали капилляры. И тут Ада заметила, что на спине у Юры есть кровоизлияние, маленькое, но есть. Она стала допытываться у новенькой лаборантки Оли, делала ли она на спине у Юры какие-либо "бантики". Та призналась, что делала. Ада стала ее отчитывать. А я сама слышала, как Валя сказала Оле:

- Заверни просто так.

Когда Ада осматривала Геру после вращения, она опять нашла "бантик".

На этот раз подозвала Валю и сказала:

- Чтобы этого больше не было! - и показала на синий "бантик", который был выдавлен у Геры на спине. Можно себе представить, как же ему, бедному, давило!

...Гера вчера был капризнее обычного. Оля по неопытности, накладывая электроды, слишком обильно смочила ему лоб водой с солью, так, что потекло по щекам аж до губ. Гера отшутился:

- А как же я целоваться буду? Губы-то соленые...

- Ничего, оближет, - отмахнулась Валя.

И как-то зашел дальше разговор о любви. И тут Гера разошелся:

- Нет любви вообще, ничего нет...

- Ты жене это скажи, - посоветовала я ему.

- А я говорил, она тоже такого мнения...

- Сошлись, значит, на этой основе?

- А ты Катаева читала? Помнишь, у него там: все это инстинкт продолжения рода...

- Ну, это он не от себя говорит...

- От себя...

Странный человек - Герка. Не поймешь, когда он говорит серьезно, когда шутит.

 

19 декабря 1960 года.

Он (Каманин. - Ред.) так и сказал:

- Не за горами то время, когда люди полетят на Марс и на Венеру, и на многие другие планеты. Мы должны сейчас уже начинать готовить этих людей!

На Марс и на Венеру! Уже сейчас готовить!

Я слышала такие разговоры от ребят. Кто-то из начальства рассказывал об их дальнейшей роли: якобы они будут готовить космонавтов в ближайшем будущем, учить их. И когда начнется новый отбор, их тоже возьмут в полки для отбора. Вот слетает кто-нибудь из них, затем еще кого-либо пошлют, а уж потом они будут учить других. А чтобы учить других, надо самому быть высокообразованным. Ребята это тоже понимают, и все собираются будущей осенью поступать в институт, кажется авиационный. Туда, потому что по специальности и там их знают - вероятно, кто-то из института преподавал у них. Молодцы ребята! Вот это будут люди, вот это специалисты! Позавидуешь!

...Как-то прихожу в госпиталь, и Павел Михайлович первым вопросом:

- Ну, вы слышали о блюдцах-то?

- О каких блюдцах? - удивилась я.

- Ну... - разочаровался он, я думал, вы-то знаете...

И тут я вспомнила, как Сергей Иванович приставал к Григорию Федуловичу с расспросами про какую-то лекцию на тему "Были ли гости из космоса на Земле?". Уже несколько дней об этом велись разговоры на центрифуге, с них начиналось каждое утро. И вот инженер решил всех ввести в курс дела. Он начал пересказывать содержание лекции. Я не дослушала до конца, но сделала вывод, что возник какой-то бешеный ажиотаж вокруг этой темы, только об этом говорят.

 

19 января 1961 года.

Вчера ребята сдавали государственный экзамен. Теперь они называются уже не слушателями, а космонавтами. Скоро им дадут удостоверения с этим званием. Первые! Первые! Первые! Черт возьми! И среди них такие разные люди! Может быть, есть и случайные, а, пожалуй, просто противоречивые, сложные. Такие, и Гришка, и Валерка, и Андрюшка. Пашку так я просто считаю недостойным, хоть он и понравился больше всех К-ву (Сергею Королеву, - Ред.), а я бы не пустила его первым ни под каким предлогом...

Интересно представить, что будет с каждым из них, если он станет первым? Какие качества в каждом усилятся прежде всего?..

Мне кажется, Гера будет еще критичнее к непорядку, смелости добавится и уж тогда не остановится ни перед чем. Будет по-прежнему говорить: "Да нет во мне ничего необычного, все обыкновенно..." Он уже сейчас чувствует себя героем и знает наперед, что должен герой говорить, как себя вести. Хитрый парень. Вообще-то он действительно очень обыкновенный, и все же есть в нем что-то необычное. Станет еще увереннее в себе, и этот тон "запросто со всеми" утвердится в нем. (Что я пишу?! Чепуху!)

Юрка, мне кажется, останется самим собой, может быть, прибавится в нем "начальника".

Валерку полет может изменить в лучшую сторону: будет мягче, сговорчивее, перестанет грубить начальству, но тоже останется самим собой в отношении к жизни, к людям, к женщинам.

В Гришке усилится поза порядочного человека, не знаю, что будет за ней стоять, но сама поза будет.

Андрей таким же и останется - скромнягой, молчуном и очень уверенным в деле человеком. Павел будет накапливать барахлишко и все так же смотреть сквозь розовые очки на жену.

Вчера был первый выпускной экзамен, да, именно выпускной, у космонавтов. И кое-кто открылся с новой стороны.

Первым пошел отвечать Гера. Только розовые пятна на щеках выдавали волнение. Он не отвечал, как другие, тоном школяра, а рассказывал, как будто перед ним люди, не посвященные в его профессию, надо их, так сказать, просветить - вот это он и делает. Раза два он напомнил комиссии, что должен быть спирт, и это вызвало веселый смех и разрядило напряжение. За Герой - Андрей. Удивительно спокоен. Раза два ему задавали вопросы, на которые он отвечал невозмутимо и с достоинством.

- А этого просто не случится при полете.

- Ну а если все-таки случится?.. - не отступает Я-й.

- Буду делать...

И он рассказывает: то, то, то...

Третьим - Гриша. На доске масса формул... Отвечал бойко, язык насыщен специальной терминологией. Но, когда ему задавали вопросы, не мог ответить на простейшие, вроде что такое электронвольт. Ф-в обнаружил в его вычислениях на доске арифметические ошибки. Гриша был явно смущен этим, но сделал вид, что это случайность. И вообще, конечно, он не надеялся на хорошую оценку.

Валерка пошел четвертым, как и накануне. Мне было очень любопытно, как он будет отвечать: его я не могла представить. И вот этот "негативный" человек, который вечно ругался с начальством, отказывался выполнять простейшие задания, рубил все напрямик и с плеча, этот человек перед экзаменационной комиссией стал таким вдруг тихим, смущенным, отвечал негромко, скороговоркой. Но когда стали задавать ему вопросы, давал такие ответы, что все смеялись. А он даже не замечал того, что шутит.

Его спросили:

- Ну, как вы себя чувствовали в полете на невесомость?

- Да некогда было чувствовать: за сорок секунд больно много надо было сделать - и поесть, и попить, и еще кое-что... записи там всякие...

Последним отвечал Юрка. Он-то уж блеснул перед комиссией: обилие формул и формулировок, фундаментальное знание вопросов ошеломили даже инженеров. Ну еще бы - Юрка окончил индустриальный техникум с отличием!

 

11 февраля 1961 года.

Я уверилась, что Гера - лучший. Да, вот он, мой герой, от которого можно приходить в восторг, про которого можно писать с чистой совестью. Он далеко не классический, он живой: ему даже нравятся другие женщины, кроме своей жены...

Он немножко зазнается, чувствуя, что может быть первым. Но это скорее гордость, чем зазнайство, уверенность в себе.

Вот он приехал на опыт в "шарик". Живой, веселый, очень хорошее настроение у него. Миша накладывает ему на глаза резинки (как они называются?), а он шутит:

- Я как-то чуть не двинул одному невропатологу, когда он стал мне давить на глаза...

От Юрки отдает только спокойствием, но не больше. У него есть круг заученных стереотипных фраз, которыми он может ограничиться в разговоре, иногда он так и делает. На любую похвалу Юрка отвечает всегда одной фразой: "Как учили!" На вопрос: "Какую книжку или музыку тебе передать?" - тоже есть свой неизменный ответ: "Про любоф". Сидя в камере, он часто повторял это слово, даже тогда, когда его никто ни о чем не спрашивал, просто замолкает музыка - и сейчас же из динамика слышится Юркин голос:

- Про любоф! Давай про любоф!

Как-нибудь подшучу над Юркой, спрошу у ребят: "Хотите, Юрка сейчас скажет одну фразу, а мы его и просить об этом не станем?.. Достаточно будет похвалить: "Юр, молодец ты какой... здорово сидел сутки!.." - и вы услышите ответ: "Как учили!".

И совсем другое дело Гера. Это неиссякаемое остроумие, неожиданность поворотов и фраз, и слов. Он неистощим в выдумке, весел до изобретательности. Он богаче Юрки, конечно, и в чувстве, и в словах, и в находчивости. Может быть, у Геры нет такой инженерной базы, как у Юрки, но ведь это дело наживное. А характер, то, что в тебе заложено, не купишь, не выучишь по книгам. Вообще-то говоря, я давно уже убедилась, что характер человек может сам изменить, свой характер, во всяком случае. И если бы Юрке рассказать, а лучше показать все его слабости, он наверняка бы поборол их и переменился. Кстати, ведь Гере тоже кое-что надо менять чуть-чуть, самую малость, а может, и не надо, ведь он живой человек и все его слабости даже привлекательны. А я убеждаюсь еще и еще раз: все зависит от отношения к человеку. Но отношение ведь тоже складывается не из ничего, а зависит от самого этого человека.

 

8 марта 1961 года.

Вчера у Юры родилась дочь, вторая дочь! Назовут ее, кажется, Олей. Юрка молодец - он всем говорил, что хочет девчонку, что девчонки лучше - на Валю это хорошо действовало. Она, бедная, наверное, переживает. Ребята над Юркой подшучивают... Я увидела его утром, он такой веселый, как всегда, улыбка до ушей, меня поздравляет, а о своем молчит... От Владимира Васильевича только и узнала. Скорей побежала его поздравлять, а он уже - в больницу к Вале. Надо ее навестить, встретить из роддома - это уж обязательно. Числа 14-го это будет. Интересно, какой день был вчера у Юрки на работе?

По материалам газеты «Версия»

[Егор Королев]

РОДИОНОВ Николай Михайлович (род. 1951 г.), поэт, член Союза журналистов (1985), член Союза писателей России (2005)

Родионов Николай Михайлович родился 16 июля 1951 года в г. Ростове Ярославской области (ныне Ростов Великий), где живет и поныне.

Свой трудовой путь начал учеником слесаря на паточном заводе. В переславском училище N 6 выучился на киномеханика и там же начал заниматься боксом. В дальнейшем, имея 1-й разряд по боксу, с 1976 по 1991 год вел по совместительству во Дворце пионеров секцию бокса, вырастив из ростовских мальчишек не один десяток спортсменов-любителей. С 8-го класса пишет стихи.

Свое первое стихотворение Николай Родионов опубликовал в 1971 году в газете «Салдинский рабочий», когда служил в армии на Урале в Верхней Салде. Называлось оно «Утро».

Затем он не раз был участником областных семинаров молодых авторов в Ярославле. А в 1998 году у Николая Родионова вышла первая книга стихов «И все же я живу надеждой». Его стихи обладают магией доходчивости, обаяния, ясности, чёткости, весёлой энергией слова – их не надо заучивать, они входят в сердце, становятся составной частью души. А совсем недавно талантливый поэт заставил говорить о себе как о прозаике, выпустив в свет роман «Быть не просто» о судьбе сельского жителя в переломное время. А всего на сегодняшний день вышло восемь книг его стихов и прозы.

Стихи Родионова публиковались в журналах «Русь», «Арион», «Москва», «Юность», «Русский путь на рубеже веков», «Мера». С 1999 года издает и редактирует ростовский литературный альманах «Неро», он редактор и составитель литературного сборника «Ростовский альманах».

В 2005 году он был принят в Союз писателей России. Четверть века Николай Родионов трудится в средствах массовой информации. Начинал водителем в ростовской газете «Путь к коммунизму». Окончил факультет журналистики МГУ. Удостоверение члена Союза журналистов СССР получил в апреле 1985 года за подписью редактора «Правды» Виктора Афанасьева.

Николай Михайлович избирался депутатом городского совета и в настоящее время тоже народный избранник городского поселения Ростов. У Николая Михайловича две дочери, внук и внучка. Младшая дочь учится в ЯрГУ на экономиста. Покоряя литературные вершины, Николай не забывает и о спортивных. В 2000 году он поставил своеобразный рекорд: оббежал вокруг озеро Неро, а это около 55 километров! Правда, первый забег из Ростова через Поречье не удался - не хватило сил. Но изменив маршрут на 180 градусов, легко преодолел Сулость, Лазарцево, Новоселку, Поречье - и через восемь часов вернулся домой. А 1 июля в спортзале, где Николай Михайлович, как в молодости, снова тренирует ростовских ребятишек, он показал им класс: резво и безостановочно работал на боксерской груше 61 минуту. Признаемся, вряд ли кто из наших журналистов сможет повторить такое достижение.

В 2013 годы вышел в свет его новая книга «Сокровенное: избранные стихотворения» куда вошли стихи, написанные в конце XX - начале XXI века.

 

Письмо от поэта

Здравствуйте, Олег. Надеюсь, указанный адрес верен, и вы получите моё письмо. На ваш адрес я наткнулся случайно, когда просматривал в интернете (кажется, в Яндексе) информацию, связанную с моим именем.

Порадовало меня то, что в Верхней Салде есть заинтересованные в собирании фактов истории города, а значит, и литературных публикаций, люди.

С этим городом меня связывает не только то, что я служил в строительном батальоне и опубликовал в местной газете «Салдинский рабочий» свое стихотворение «Утро» (кстати, это самая первая моя публикация!), но и то, что я там женился (невеста приехала ко мне) и там у меня родилась дочь Лариса.

Служил я в Верхней Салде с ноября 1969 по декабрь 1971 года. И вот 2 декабря, перед самой демобилизацией, увидел в местной газете свое стихотворение. Наверное, больше я так уже не радовался, хотя позже были публикации и в столичных журналах – «Арион», «Москва», «Юность».

Мне очень интересно, как живет, чем живет Верхняя Салда. Я ведь там несколько раз, вырываясь в город, посетил спортзал, позанимался с местными боксерами. И спортивные успехи, и литературная жизнь меня очень интересуют. И судьба завода, который мы строили. Там еще возле завода скульптура девушки с летящими птицами стояла.

Были два случая, когда я чуть было не погиб в строящемся цеху. Бригадир (гражданский, а не военный) посылал меня наверх закреплять трос с лебедкой на металлических фермах (на них держались плиты кровли), чтобы потом с помощью их поднимать опоры под эти самые фермы (дополнительные, посредине). Почему меня направлял? Да потому что я не боялся высоты и свободно ходил по краям ферм. Однажды я снимал небольшой трос, но он не поддавался. Держался я за оба конца и дергал – безуспешно. Тогда я взялся обеими руками за один конец и дернул изо всей силы. А трос будто этого и ждал – вылетел свободно, легко. Представьте: я на высоте не менее 10 метров над бетонным основанием колонны стою на краях фермы, на которых едва помещаются ноги, и трос беспрепятственно вылетает над моей головой. Как я устоял, не рухнул вниз, мне и до сих пор непонятно.

На следующий день бригадир, вняв моей просьбе, оставил меня на земле, поручил охранять зону, на которую будут падать обрезки трубы из-под крыши. Отошел я от места резки трубы на приличное расстояние, метров на тридцать, как и советовал мне бригадир. И вот слышу – бац! – упала труба на бетонный постамент…

Больше я ничего не видел и не слышал. Открыл глаза, когда надо мной стояли сослуживцы с бригадиром и медработник. Потом мне рассказали, что обрезок трубы отпружинил от бетона и полетел в мою сторону. Хорошо еще, что стоял я далеко, обрезок трубы упал возле меня одним концом, а другим прислонился ко мне. Я был в ватнике, но всё равно в районе солнечного сплетения у меня образовался иссиня-красный рубец от удара. Переломов или каких-либо других увечий, к счастью не обнаружилось, через неделю я уже снова был в строю.

У меня к вам просьба: если есть возможность, вышлите мне две-три литстраницы местной газеты. Наверное, у них в редакции есть возможность перекинуть страницы в PDF или в Word? Был бы вам очень благодарен. Я с 1999 года занимаюсь составлением и выпуском ростовского альманаха «Неро». Если обнаружится что-то достойное, мог бы опубликовать в нем. Кстати, у меня была переписка с Евгением Лобановым, который составлял альманах «Воскресенье» в Екатеринбурге. Так он и мои стихи публиковал у себя, а я помещал в своем альманахе стихи екатеринбургских авторов. Воротникова, например.

О себе: родился и живу в Ростове Великом Ярославской области. Окончил журфак МГУ, тридцать лет трудился в районных и региональных газетах. Сейчас на пенсии. Но еще летом бегаю от 10 до 15 км без остановок и так же, без остановок, зимой в спортзале колочу боксерский мешок по 30-40 минут. Но – раз или два в неделю, не чаще.

Ростов стоит на берегу озера Неро, отсюда и название альманаха. Ростов-на-Дону, кстати, назван в честь нашего св. Димитрия Ростовского.

Николай Родионов, 24.10.2015.

 

Николай Родионов

СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В ВЕРХНЕЙ САЛДЕ

ВОЕННОЕ ПИСЬМО

 

Стоит букет цветов на белой скатерти,

Осенней смутной свежестью дыша.

У нежной, доброй, чуткой моей матери

Наполнена страданием душа.

Она взяла берёзовую веточку

И осторожно вставила в букет.

Её солдата-сына нынче весточка

Тревогой обдала военных лет.

 

Тогда любимый друг писал ей с фронта

О яростном накале боевом,

О том, какой суровый был закон там:

Держаться! А фашист лез напролом.

Дымились степи. Копотью покрылись,

Как маскхалатом, яркие цветы,

А в памяти солдата проносились

О будущем свидании мечты:

Утихнут взрывы, лязг ползущих танков,

Остынет перетряхнутая степь.

С солдаткою любимой и с тальянкой

О прошлом будет только песни петь.

И вспоминать – о том, как отступленья

Невыносимо трудно совершать…

Шальная вспышка заняла мгновенье –

Упал солдат и не пытался встать.

 

Промчались годы. В давнюю историю

Вписалась отгремевшая война.

Страна помчалась поездами скорыми

В счастливые, как вёсны, времена.

В кормильце поле мать, умывшись росами,

Встречала солнца первые лучи,

И потому детишки ели досыта,

Всё было: молоко и калачи.

Такое счастье тихое – как омута

Блестящая на солнышке вода.

Темнела за стеклом холодным комната,

В которой часто пряталась вдова.

Смотрела на портрет тепло и ласково,

Как будто муж живой в дверях стоял.

В последний раз глаза его под каскою

Блестели – как расколотый хрусталь.

 

Случайно или нет, но как-то встретился

Ей хромый, но хороший человек.

Звездою, вновь взошедшей, счастье светится,

Теплее и светлее долгий век.

Младенец возвестил о светлой радости,

Неистребимым счастьем прокричал.

И отстояла молодость у старости

Мать, знавшую печаль как свой причал.

 

Дошло письмо военное до матери –

Читай, но почему-то не спешит.

Наверное, далёкими утратами

Пронизаны соцветия души.

За окнами шуршит листом смородина.

Письмо лежит на мамином столе.

Ну, вот и сын оберегает Родину,

Мир, и любовь, и дружбу на Земле.

1970

 

В УВОЛЬНЕНИИ

По аллее уральского города

Я иду не спеша.

Виснут елей зелёные бороды,

Зимней стужей дыша.

Пробегают ребята с девчатами,

Дружным смехом звеня.

Им, счастливым, сейчас до солдата ли! –

И не видят меня.

Светлой жизни весенние завязи

Ощущают в себе.

Нет ни капли во мне жалкой зависти

К их прекрасной судьбе.

Я ведь только что был на свидании

Со своею семьёй –

И снежинки сияли и таяли,

Повстречавшись со мной.

Ещё долго мне спать в одиночестве,

Шаг чеканить в строю,

Но и завтра мне снова захочется

Видеть дочку свою.

Видеть ласковую и любимую

Молодую жену.

Я без них дни на службе копирую,

С ними – снова живу.

20.11.71

 

УРАЛ

Тепло, а говорят, Урал – суровый,

Горы под снегами.

Напрасно ими нас пугали,

Здесь редок чёрных скал оскал.

И даже горные вершины

Покрыты зеленью густой

Зимой и летом. По ранжиру,

Как и они, мы встали в строй.

Стоим, зелёные по форме,

Да и по сути – зеленя,

И ждём, что нам прикажет Конев –

Наш ротный, старший лейтенант.

Легко в солдатских гимнастёрках

Шагать по плацу, шаг – упруг.

То вдруг запахнет хвоей горькой,

То мятой, или – снегом вдруг.

Снега приветливо искрятся –

Красив нетронутый пейзаж! –

И легче труд и быт солдатский

С тобой, Урал, красавец наш.

30.11.69

 

УТРО

Ночь, от солнца вечно прячась,

Колесит вокруг Земли.

Как разнузданная кляча,

Утром скроется вдали.

Словно звёзды ночью плачут, –

На цветах, траве роса.

Тихо. Куры не кудахчут,

Птиц не видно в небесах.

Говорят, нельзя нарушить

Этот сказочный покой:

Резкий звук простор оглушит

Под прозрачной пеленой.

Только лёгкий луч рассвета

На росинках заблестит –

День родившийся, раздетый,

Как дитя, заголосит.

26.09.71 («Салдинский рабочий», 2.12.71)

 

Из стихов поэта последних лет

 

БЕРЕГ ОЗЕРА НЕРО

Высокий, глубокий простор голубой…

А я посредине, на краешке суши,

Которая стала моею судьбой,

И мысленно зримой, и самой насущной.

 

Стою вот на кромке глубоких небес –

Светла старых сёл и холмов панорама.

Вдали, как фигурки счастливых невест,

Стоят колокольни разбуженных храмов.

 

Всегда я был с ними и буду всегда,

Пока мое сердце разумно и зряче,

Пока вся вот эта живая вода

Во мне закипает, бунтует и плачет.

 

Душа, в ней отмытая, станет светлей

И будет достойна хранить берег детства.

А в детстве, как птица, с высоких ветвей

Глядел я вокруг и не мог наглядеться,

 

Напиться простором родимой земли.

И странствовал много, и видел немало,

И падал, теряя надежды свои, –

Родная земля каждый раз поднимала.

 

Я вновь выходил на простор голубой,

Стоял посредине на краешке суши,

Которая стала моею судьбой –

И мысленно зримой, и самой насущной.

 

 

ФАБРИКА «РОЛЬМА»

Розовые, как младенцы,

Облака встречают солнце.

Мне подсказывает сердце –

День со мной не разминется.

 

Будет он, как чайки в небе,

Легкокрыл, красив и светел,

И не менее волшебен,

И не менее заметен.

 

Но фабричная громада,

В рамах мелкие осколки,

Возвышаясь над оградой,

Вновь меня сбивают с толку.

 

Путь, отрезанный забором,

Время, павшее под ним же,

Не было которых ближе, –

Оживут ли? И как скоро?

 

Всё, что было здесь, померкло,

Всё стирается и бьется.

Но над тем и этим веком –

То же небо, то же солнце.

 

 

***

 

Мы спешим – всё выше, всё быстрее,

разрывая голубой атлас, –

мир познать. Но, глядя с недоверьем,

небо удаляется от нас.

 

Нам бы заглянуть за край вселенной,

нам бы в параллельный мир сейчас!

Мы спешим, но вряд ли мы успеем –

небо удаляется от нас.

 

Есть он или нет – тот мир, который

душу манит, неземным лучась?

Где то небо, что глядит с укором

на – еще не верующих – нас?

 

 

НА РАСПУТЬЕ

Стою я на распутье,

мне все равно, что выбрать.

Стою я на распутье –

не витязь, не игрок.

Могу пойти налево,

могу пойти направо,

могу зарыть свой посох

в начале всех дорог.

 

Хотя, конечно, лучше

идти дорогой ясной

и видеть то, что рядом,

и то, что вдалеке.

Идти, шагать по свету,
покамест не погаснут

и солнце в небе,

и свеча в руке.

 

***

Стог прикинулся тучей,

туча стогом стоит

над стернею колючей,

упираясь в зенит.

 

Ничего, только это,

только это и я

с ощущением света

на планете Земля.

 

И сиротство, и слезы,

радость, нежность, любовь…

Плакать вроде бы поздно,

а не плакать – слабо.

  

***

Восхищаюсь сердцами людей,

Для которых великое благо –

Создавать, собирать и радеть…

Да хотя бы вот так, над бумагой.

 

Я немало встречал мастеров,

Пробуждающих спящие чувства.

Их искусство, возможно, старо,

Но зато, несомненно, – искусство.

 

Полюбил я давно, навсегда

Их стремление – ну, хоть немного,

Ненадолго – похожими стать

В понимании жизни на Бога.

 

Восхищаюсь любым ремеслом,

Приносящим хоть малую пользу

Мне при жизни, конечно, везло.

Повезет, я надеюсь, и после.

 

Продолжение темы следует