Сообщений в теме: 26

[Егор Королев]

Знакомьтесь, салдинские писатели

Году Литературы в России, посвящается…

Салдинская земля всегда была богата на талантливых людей, в том числе и представителей творческих профессий  – певцов, танцоров, музыкантов, журналистов и… писателей.  Да, да не удивляйтесь. По самым скромным подсчетам, почти три десятка связанных с писательским трудом  людей, имеют самое непосредственное отношение к Салдинскому краю.  И вот сегодня, пользуясь случаем,  я начинаю знакомить вас с этими людьми и их творчеством.

В числе первых, с кем мне хотелось бы вас познакомить –  детский писатель и наш земляк  Илья ИЛЬИН (ЧВЫР Илья Хасанович).

Илья Ильин родился в г. Верхняя Салда Свердловской области 8 сентября 1957 года. В 1976 году окончил Нижнетагильский медицинский колледж, в 1986 году - факультет журналистики Московского полиграфического института (1986). Работал в редакциях и издательствах.

С 1995 по 2005 год сотрудничал со Станиславом Говорухиным в качестве помощника депутата и творческого директора. Принимал участие в написании сценариев художественных фильмов "Ворошиловский стрелок" и "Французская кадриль" (пока не снят).

Публиковался в журнале "Юность", в "Литературной газете", газете "Труд", в журнале МВД "На боевом посту", в "Комсомольской правде", "Ералаше", в журнале "Литературные задворки", в газете "Будильник", в журналах "Читайка", "Жёлтая гусеница" и "Малышляндия".

Сотрудничает с "Союзмультфильмом". С 2004 года начал писать для детей. С 2004 по 2009 год работал в киножурнале "Ералаш".

В 2009 году вышел сборник "Весёлые каникулы" (три переиздания), в 2010 - "Хулиган Ломоносов" и "Хахатаника". С июня 2010 года - ведущий постоянной рубрики "Детский писатель в гостях" в газете "Родительский дом".

В печати книга "Школьные годы весёлые". Готовятся к печати: "Осинкины сказки", "Андрюша Смяткин и тайна синего озера".

Награды: Грант Московского правительства на издание книги "Котька спасает Москву", Лауреат Литературной премии МВД СССР (1979), Сертификат "Золотой фонд прессы" за 2006, 2008 гг., Шорт-лист конкурса "Перекрёсток-2009", Победитель конкурса Московского правительства "Школьные истории" (осень 2009).

С 1978 года живет и работает в Москве.

Рассказ Ильи Ильина

Ёлка!

Купила мне мама два билета на новогоднюю ёлку. В городской Дворец культуры. Красивые такие билеты, блестящие. Нарисована ёлка и летящие сани с Дедушкой Морозом. Я ещё удивился: чего это он в пустых санях летит - ни оленей, ни лошадей. А потом понял: если лошадей пририсовать, то они на корешок с чудесным словом "Подарок" налезут и всё равно их отрывать придётся.

- Пригласи, - сказала мама, - кого-нибудь из своих друзей.

А у меня всех друзей: Витька и Женька. И то с Женькой мы сейчас временно не дружим. И не разговариваем. Только он думает, что это он со мной не разговаривает. А это я с ним не разговариваю. Дал ему книжку про войну почитать, а он мне вернул её с жёваным углом. "Это, - говорит, - собачка моя, а я не виноват". А мне от мамы попало. А я что - виноват? А ещё он конопатый… убил дедушку лопатой… Когда мы с ним дружим, то девчонки с нами не водятся, и я давно хотел с ним временно перестать дружить.

 Остаётся Витька. Буду его звать.

Его мама думает, что он вундеркинд. Заставляет его всё время что-то делать: петь, играть на скрипке, заниматься фигурным катанием, учить стихотворения. А потом хвастается перед гостями: "Посмотрите, какой у меня умный сын. Послушайте, как поёт. А как Пушкина читает…"

Мне его жалко. И моей маме его жалко. "Ребёнок, лишённый детства, - говорит она, - вырастет пессимистом". Я ещё не знаю, кто такой пессимист, но точно знаю, что Витьке, как и всякому мальчишке, хочется побегать, попрыгать, погонять мяч, поиграть в пана-на-горе.     Ух как Витька сначала обрадовался, когда я ему позвонил и про ёлку сказал. А потом он про маму вспомнил и сказал: "Если мама отпустит".

Потом моя мама звонила его маме, и его мама отпустила Витьку.

А потом мы эту ёлку вместе ждали. Двадцать шестого декабря был последний день занятий в школе. Двадцать седьмого мы целый день с Витькой перезванивались, ждали.

Наступило двадцать восьмое.

Нарядились мы с Витькой в костюмы пиратов. Других в магазине не оказалось. Вернее, они были, только наших размеров не было. Ну и что! Зато у нас с Витькой сабли разные: у него кривая, а у меня длинная.

Мама отвела нас в городской Дворец культуры. Проводила до вешалки. Наказала вести себя хорошо. Спросила, когда нас забирать, и ушла.

И вот мы на ёлке! Одни!

Красота…

Стали осматриваться. Большой зал с колоннами. Посередине ёлка высоченная, разлапистая. Украшенная гирляндами, игрушками и шарами. Всё кругом сверкает, блестит. Все дети в костюмах…

 Мы с Витькой ахнули! Половина девчонок - божьи коровки, а половина мальчишек - пираты!

А ещё клоуны, петрушки всякие. Музыка играет. Кругом весёлые конкурсы, игры. Красота…

Мы с Витькой сначала чуть не поругались. Я в одном конкурсе поучаствовать хочу, а он в другом. Потом ничего. Договорились по очереди выбирать. Покидали мячики в корзину. Тянули машинки на верёвочке. Старались надуть самый большой мыльный пузырь. Отгадывали загадки.

Потом появилась Снегурочка. Она собрала всех детей к ёлке.

- Дети, скажите, кого не хватает? - спросила она. - Без кого не бывает Нового года?

 Мы все громко закричали:

- Деда-а-а Мороза-а-а!

- Правильно! Давайте все вместе позовём его. Три, четыре…

 Мы опять нестройным хором:

 - Деду-ушка-а Мороз!

 - Ау-у! - донеслось откуда-то. - Иду, Снегурочка, иду, внученька!

И появился Дед Мороз. В синей шубе, с красным носом и большим мешком за спиной.

 - Здравствуй, дедушка! - сказала Снегурочка.

 - Здравствуй, внученька! - сказал Дед Мороз.

- А что это у вас ёлка не горит? - спросил Дед Мороз.

 - А мы сейчас попросим - правда, ребята? Давайте все вместе! Раз… два… три!

- Ёлочка, гори-и, - подхватили мы.

Ёлка вспыхнула разноцветными огнями.

- Ур-ра! - закричали мы.

 - Ребятки, - сказала Снегурочка, - а давайте поводим хороводы вокруг ёлки. Возьмитесь за руки. И… пошли-и…

- В лесу родилась ёлочка, - запела Снегурочка.

 - В лесу она росла, - подпевали мы.

То ли ёлка была очень большая, то ли нас, детей, мало. Но хоровод оказался маленьким. И в одном месте ветки больно всех по очереди били по лицу.

После третьего круга нас спас Дедушка Мороз. Он сел в кресло и громко сказал:

 - А ну, дети! Кто хочет подарочек от Дедушки Мороза?

 Мы расцепились и побежали к Деду Морозу.

  - А что надо делать? - спросил Витька.

  - Песенку спеть или стишок рассказать.

  - Я! - закричала маленькая девочка. - Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик, тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч!

  - Молодец, - сказал Дедушка Мороз. Он полез в мешок и достал маленький мячик. - Держи.

  - Я! - закричал маленький мальчик.

  - А что это у тебя всё лицо исцарапано? - спросил Дедушка Мороз. - Кошку обижал?

  - Это меня ёлка исцарапала, - сказал мальчик. - У нас кошки нет, у нас собачка живёт.

  - Хм, - сказал Дед Мороз и посмотрел на Снегурочку. - И что ты нам исполнишь?

  - Песня! - сказал мальчик и запел. - Пусть бегут неуклюже, пешеходы по лужам…

  Мальчику досталась машинка.

  - Можно я? - спросил Витька.

  - Давай, - сказал Дед Мороз.

  Витька притащил стул, залез на него и начал:

  - У лукоморья дуб зелёный; златая цепь на дубе том: и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…

  Когда Витька дошёл до "витязей прекрасных", Дед Мороз сказал:

  - Молодец, мальчик, - и полез в мешок.

- Я дальше знаю! - заявил Витька и затараторил: - Там королевич мимоходом пленяет грозного царя; там в облаках перед народом, через леса, через моря, колдун несёт богатыря…

  В это время зазвенел звонок на представление. Все побежали в зал. Я дёрнул Витьку за саблю, а он только рукой махнул и дальше читает.

  Я побежал, чтобы занять места себе и Витьке, пока не поздно.

  Сидим, галдим. Витьки нет.

Третий звонок. Витьки нет.

 Гаснет свет. Открывается занавес. Появляется Звездочёт и начинается сказка.

 Витьки нет.

 Я не выдержал и пошёл за ним.

 Витька стоял на стуле и громко декламировал:

  - Ах, если мученик любви страдает страстью безнадёжно, хоть грустно жить, друзья мои, однако жить ещё возможно…

 Рядом, в кресле, склонив голову, спал Дед Мороз и слегка похрапывал.

  - Витька, - громко зашептал я, - ты чего! Свихнулся, что ли?! Спектакль начался.

 Витька замолчал, спрыгнул со стула и тронул Деда Мороза за плечо.

 - А? Что? - проснулся Дед Мороз.

 - Подарок, - потребовал Витька.

 Дед Мороз достал из мешка коробку цветных карандашей.

 Витька схватил карандаши, и мы побежали в зал.

 Перед дверью встала тётя контролёр. Такие большие тёти всегда контролёрами и билетёрами работают. Во дворцах, кинотеатрах и цирках. Наверное, они специально гирями тренируются. Как поставят руки в боки - не проскочишь!

 - Вы куда? - строго спросила тётя.

 - На спектакль, - ответил я.

 - Вы опоздали, и я вас не пущу, - зашипела тётя. - Вы будете шуметь и мешать нормальным зрителям, которые не опаздывают.

  Мы опустили головы. С такой тётей не поспоришь.

 - И что нам делать? - спросил Витька чуть не плача.

 - Идите в фойе и ждите конца, когда подарки давать будут.

  Мы вернулись к ёлке.

 - Это всё из-за тебя. Вылез со своим лукоморьем.

 - Это не моё лукоморье, а Пушкина, - защищался Витька.

 - Молчал бы лучше. Вундеркинд несчастный, - сердился я.

 - Вы что здесь делаете? - громко зашипела другая тётя контролёр. - Если не хотите сказку смотреть, марш домой!

 - А подарки? - спросили мы вместе. - Подарки в конце дают!

 - Я вам похулиганю, я вам похулиганю, - и тётя протянула руки.

"Всё! - подумал я. - Сейчас схватит нас за шиворот и выведет на улицу. Без подарков".

 - Бежим, - крикнул я и бросился за ёлку. Витька не отставал. Тётя за нами. Мы оказались шустрее и на втором круге не сговариваясь нырнули под огромные зелёные колючие лапы ёлки. Затихли там, как мышки. Даже дышать перестали.

  Ноги тёти контролёра пробежали ещё два круга и остановились.

 - Вот бесята. Удрали, - сказали ноги, потоптались и ушли.

 Мы наконец-то смогли дышать - чуть не задохнулись.

 Под ёлкой было темно и душно.

  - Илюшка, ты где? - услышал я шёпот Витьки.

  - Здесь я, здесь.

  - Чего будем делать?

  - Сидеть и ждать конца спектакля. А потом вылезем.

  - У меня чего-то руки и лицо липкие, - сказал Витька.

  Я почувствовал, что и у меня руки липкие. Потрогал нос - тоже липкий.

  И тут я понял. Это смола от ёлки. Ёлка так плачет, когда её рубят.

  - Это смола, - говорю я. - Ты старайся тихо сидеть. Не трогай ничего, а то прилипнешь.

  - Сам прилипнешь, - проворчал Витька.

  - Ты чего дразнишься! Ты же виноват.

 Витька ничего не ответил. Я стал слушать, что происходит в зале. Там чего-то кричали про злую вьюгу, играла музыка.

 А мы тут сидим. И всё из-за этого чтеца! Я уже так рассердился, что готов был его стукнуть!

 И тут слышу его шёпот:

 - Илюшка, я тут вату нашёл, можно вытереться.

 - Давай попробуем, - сказал я не сразу.

 Добрый я. У меня сердце отходчивое. Мама говорит, что я долго сердиться не умею, весь в папку.

  - Вата тут, - сказал Витька. - На ветках лежит.

 Вокруг ствола и на нижних ветках было много ваты, её вместо снега кладут. Я протянул руку и нащупал мягкие кусочки. Принялся вытирать лицо и руки. Но это мало помогало. Вата налипала на смолу и оставалась клочками.

  - Апчхи! - чихнул Витька.

  - Будь здоров, - сказал я.

И в этот момент двери зала открылись и оттуда повалила весёлая детвора. С шумом и гамом все кинулись к столикам с новогодними подарками.

  - Витька, давай вылезать, - сказал я.

  - Давай, - ответил он.

  И мы полезли из-под ёлки.

  Что тут началось!

  Девчонки с визгом кинулись в разные стороны. Мальчишки тоже кинулись, но молча. Та самая тётя контролёр, которая хотела нас выгнать, перекрестилась и грохнулась в обморок. Дед Мороз спрятался за кресло, а оказавшийся рядом петрушка запрыгнул на колонну.

  Стало очень тихо. Я посмотрел на Витьку, Витька на меня. И мы оба от страха заорали. Передо мной стоял кто-то очень страшный. На чёрном от грязи лице горели белки глаз, всюду торчали клоки белых волос. Волосы пробивались даже сквозь одежду, торчали из живота, из штанов. На голове была невообразимая чёрно-белая шляпа, а сбоку болталась сабля.

  И только тут я понял: этот ужастик - Витька!

  А значит, и я такой же страшный… вот все дети и разбежались.

  Пришёл директор Дворца культуры и за уши отвёл нас к себе в кабинет.

Забирала нас моя мама. Директор очень долго говорил ей про слабое сердце тёти контролёра, про перепуганных деток и ещё что-то про какую-то репутацию.

 Мама краснела, кивала головой и смотрела на меня.

 Я знаю этот взгляд. Час в углу - не меньше. И никакого телевизора.

 А подарков нам так и не дали.

 Несправедливо.

 Да?

 

Продолжение темы следует

 

[Егор Королев]

БЫКОВ Владислав Владимирович

Быков Владислав Владимирович родился 9 января 1954 года в г. Верхняя Салда Свердловской области. Окончил школу №1 им. А.С. Пушкина. В 1976 году закончил факультет экономики и организации производства летательных аппаратов Московского авиационного института.

До 1997 года работал по разным экономическим специальностям. Занимал должность заместителя главного бухгалтера Военно-промышленного комплекса «МАПО».

С 1997 года в соавторстве с женой, Ольгой Деркач, начал заниматься сначала журналистикой, а потом и литературным трудом.

Сейчас умудряется (в основном благодаря стараниям Ольги Деркач) совмещать литературу с бизнесом: руководит финским акционерным обществом Deronex Oy.

Сотрудничал с печатными СМИ: «Новая газета» (несколько проектов: «GAMEНАЗИЯ», «Ретроград», «Что было на будущей неделе», «Драйв. Тесты», сейчас «Предметы времени», «Координаты пространства», "Уроки финского"); «Огонёк» («Наши бренды»); «Комсомольская правда» («ВЕшКи», «Азбука Москвы»); «Московские новости» («ЖЗЛ в вопросах»); «Путёвая газета» и других изданиях. Редактировал и создавал газету «Избушка».

На телевидении: был автором (совместно с Ольгой Деркач и Андреем Столяровым) программ «Антимония» (канал ТВЦ) и «Антимония-спорт» (канал 7ТВ).

На радио: автор (с Ольгой Деркач) нескольких программ: «Отвечаем головой» («Маяк»); «Обратный отсчёт» («Культура»); «Календарь «Очевидного-невероятного» («Россия»); «Технопарк» («Мир»); «Истории об истории» («Мир»).

Политика: параллельно с журналистской и литературной работой участвовал как политконсультант в предвыборных кампаниях (выборы в Государственную Думу в 1999 и 2003 годах, выборы президента в 2004 году).

Игры: с 1990 года активно участвует в различного рода интеллектуальных играх. Самые известные: «Что? Где? Когда?» (1994-1997); «Брейн-ринг» (1994-1998, неоднократный чемпион в составе команды «Стирол»); «Своя игра» (1995-2009, член «Золотой дюжины», участник "Игр 15-летия").

Член Международного союза журналистов, Член Союза писателей Москвы.

Женат на знатоке «Своей игры» Ольге Деркач. Две дочери, семеро внуков. Ныне проживает в Салла, Финляндия, вместе со своей женой.

Книги: в 2000 году вышла первая книга Ольги Деркач и Владислава     Быкова «Книга века» (изд-во «Вагриус»), в 2003 она была переиздана. В 2003 году напечатана «Книга Москвы» («Вагриус», переиздана ещё 2 раза). С 2006 года в издательстве «АСТ-пресс» вышла серия книг с интеллектуальными играми. Все книги неоднократно переиздавались под разными названиями (первоначальные названия «1000 заданий для весёлой компании», «1000 заданий для зарядки мозгов», «Как увеличить свой IQ», «Домашние телеигры»).

В 2009 году вышла ещё одна книга Ольги Деркач и Владислава Быкова «Горбачев. Переписка переживших перестройку» (изд-во «Проза и К»)

В конце 2009 года вышло 2-е, исправленное и дополненное издание "Книги Москвы" (изд-во «Проза и К»).

 

Владислав БЫКОВ  и Ольга ДЕРКАЧ

ГОРБАЧЕВ.

ПЕРЕПИСКА ПЕРЕЖИВШИХ ПЕРЕСТРОЙКУ

(главы из книги)

 

Эпилог от Любопытного

Вообще-то это неправильный эпилог: таким словом можно пользоваться, подводя окончательные итоги рассказа, а, следовательно, и жизни героя. Ну, так пусть будет "Предварительный эпилог".

Тем не менее. История и ее Герои (или "герои") – это образы, фразы, события. Никого не помнят "просто так". Например, Петр I – Петербург, бритые бороды, Полтава. От кого-то остаются мелочи, от кого-то крупный позор (даже упоминать фамилии не хочется).

 Горбачев – это «перестройка и гласность», распад Советского Союза, объединение Германии и разрушение Берлинской стены, Раиса Максимовна и очереди за водкой, конец "холодной войны", "нАчать" и "углУбить", это от него не оторвать до скончания истории. Много, для любого исторического персонажа много. Жаль только не вспомнят свободные выборы, свободную прессу и телевидение, открытые границы – не ценности это для всех, к сожалению.

А еще я жалею, что Михаил Сергеевич Горбачев – историческая фигура. О его "человеческой", "бытовой" жизни, о его любви можно (и нужно) было бы написать роман. Любовь Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны достойна пера лириков. Кто знает, может, он и на свет появился для этой любви. И имя его, "как Бог", предназначалось только для Нее. Оказалось – для нас с вами, для всего мира. Многих лет ему жизни.

 

Эпилог от Знатока

 И вот с Божьей помощью мы добрались до финала. Раскрыли тему? А кто его знает. Так хочется верить, что перед нашими читателями предстал многогранный Горбачев: человек и политик, романтик и номенклатурщик, великий Горби и Михаил Меченый, архитектор перестройки и разрушитель СССР, нобелевский триумфатор и советский банкрот. Тот самый товарищ Михаил Сергеевич Горбачев, которого мы восторженно встретили в марте 1985-го и без сожаления проводили в декабре 1991 года. Мы измарали сотни страниц, в попытках связно изложить историю его жизни и отыскать ответ на вопрос, кто он – "безалкогольная бормотуха" или творец истории. Нам кажется, что нашли.

 Он не дурак, и не предатель, как думают, увы, многие. Он невольник эпохи и заложник Сталина. Кощунственно представленный "модернизатором", "отец народов" погубил страну – он заложил под нее мины тоталитарного управления, ограниченного мышления, мобилизационной экономики и насильственного сосуществования народов. Со сталинским наследием попытался разобраться Хрущев. И не сумел. Со сталинским наследием и не пытался разобраться Брежнев. Он его преумножил: подсыпал туда пороху коррупции и непрофессионализма. У получившего эти Авгиевы конюшни Горбачева выбора уже не оставалось: цены на нефть упали, закрома родины опустели, а молох оборонки перемалывал жалкие оставшиеся крохи.

 Он начал перестройку и наделал ошибок? О кей, он сам готов загибать пальцы. Его несло время, подводила кадровая безвкусица, он сталкивался с проблемами, которые не умел (и до сих пор не умеет) решать никто. Что спорить, он был не Бог, а нашей стране и Бога было бы мало. Ведь дело не только в нем, но и в нас тоже. Последний советский романтик пришел дать нам волю. Он так и не понял: свобода – это роскошь, а она в паек не входит. Порода советских людей, которую вывел Сталин, на свободе не живет и отвечать за себя не может – гибнет. Из этой толпы и несутся все проклятия:  отнял, развалил, про..л великую страну.

 А ведь перестройка лишь подчеркнула величие страны, способной меняться. Она была патриотична по сути – возникла мода на все российское, начали учить русский язык, интересоваться русской историей, культурой. Горбачев не ставил страну на колени – напротив, вернул к ней уважительный интерес. Михаил Сергеевич пропагандировал страну и делал это успешнее всех предшественников и последователей. Гордитесь, патриоты.

 И вспоминайте. Не только колбасу по 2.20, но и душные очереди за ней. Не только бесплатное образование, но и тьмутаракань по распределению. Не только дармовую медицину, но и 7% детей, выживающих от лейкозов. Не только курсовку со скидкой, но и несбыточные мечты о Париже. Не только полет Гагарина, но и отсутствие в свободной продаже ползунков. Не только право на труд, но и обязанность ездить "на картошку", перебирать гнилье на овощебазе и подметать улицы на субботнике. Хватит? Или добавить "Правду" вместо газеты, "тошниловку" вместо кафе, "Малую землю" вместо Ахматовой. Нравится? Нет?

 Так скажите Горбачеву спасибо, за то, что он показал нам, как выглядит свобода и цивилизованная жизнь. Он дал нам в руки удочку, чтобы мы ловили рыбу сами, а не ждали с раскрытым карманом, когда нам выделит или не выделит ее Госплан. Он отнял нас у государства и вернул самим себе. Он отодрал доски от заколоченного окна в Европу, стер с лица земли и железный, и каменный занавес – в виде Берлинской стены, объединил расколотую планету и вывел ее из-под ядерного гриба. Но…

 Уберите "но". Не требуйте невозможного: с него хватит. Чтобы войти в историю…

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

Иван ЛЕЩИНА (НАЛИВАЙКО Михаил Васильевич)

Михаил Наливайко родился 20 августа 1952 года в селе Розлуч Турковского района Львовской области. Окончил школу-интернат в селе Стрелки. После школы пробовал поступить в театральный вуз, но не прошел по конкурсу.

Поступил в техническое училище №8 в г. Львов на специальность монтажника радиоаппаратуры.

Был призван в ряды Советской армии, служил в строительных войсках в Верхней Салде. Под конец службы поступил в студию эстрадного искусства при Свердловской консерватории, но, так и приступив к занятиям, вернулся в Верхнюю Салду. Работал мастером производственного обучения в ГПТУ №27, затем слесарем КИП на ЧЛЗ и ВСМПО. Сейчас на пенсии.

Стихи, рассказы и юморески пишет со школьных лет. Публиковался в газете «Квант», журнале «Уральская панорама» и сборнике «Голос-2010». Активный член городского литературного объединения «Голос».

В сборнике «Библиотека салдинской прозы» представлен ранее не публиковавшийся рассказ «С.А.».

 

С. А.

Рассказ

 

                - Здравствуйте, товарищи военные строители!

            - Здравия желаем, товарищ майор!

            - Молодцы. В званиях разбираетесь?

            - Конечно.

            - А як же.

            - А что на траву…

            - Отставить! Нужно отвечать: «Так точно, товарищ майор». Ну, я жду.

            - ?

            - ?       

            - Чего?

            - В званиях разбираетесь?

            - Так точно, товарищ Майор!

            - Слава Богу. И так, я начальник штаба части, на территории которой вы находитесь. Фамилия моя Шостин. Сейчас мы будем распределять вас по ротам в зависимости от профессии, которую вы приобрели на гражданке. Ну что ж, поехали!

             - Рядовой Папирный – монтажник р/а.

             - Объясните, что значит «р/а»?

            - Монтажник радиоаппаратуры, товарищ майор!

            - Кого только не шлют. Нам нужны монтажники-строители. Вы знаете, что такое балка, швеллер, пилястра?

            - Никак нет, товарищ майор!

            - Военный строитель должен знать это как «Отче наш». Короче, слов нет. А что значит ваша фамилия, Подпорный или Подпёрдный?

            - Моя фамилия от французского слова «папье». Французский язык хоть немного нужно знать, товарищ майор.

            - Молчать! Тоже мне француз!.. – взял следующую стопку. – Рядовой Кичерный – это подарок судьбы, ветврач. Вы знаете, у нас есть небольшой свинарник, стадо овец и курятничек. Работа для вас найдётся. Конечно, вы будете скотником, а ветврачом при  нужде. Вы меня поняли? Когда нужно будет, тогда и лечить будете. Понял?

            - Так точно, товарищ майор, я любую скотину лечу, и даже людей.

            - А при чём здесь люди?

            - Они очень близки к свиньям, товарищ майор.

            - Что? Совсем охамел! Усы сбрить! Хохлам усы не положено!

            В строю раздался хохот.

            - А ну прекратить, вы что тут, самые умные?!  Итак, рядовой Волошин – ихтиолог. Вы что, птицами занимались?

            - Никак нет, товарищ майор, рыбами.

            - А какого чёрта вас направили сюда. Вон в соседней части, там и пруд с карпами-недорослями. Никак вырасти им не дают. И уток полным-полно. Никак не могут разобраться, где домашние, а где дикие. Все жрать слетаются. Ну, что скажете, может вас туда отправить?

            - Не знаю, товарищ майор. После карантина нас делили кого куда, то там сказали, что я буду заниматься современными рептилиями и динозаврами.

            -Что?!!! Сами они динозавры! Ладно, ребята, я этого не говорил! Сами понимаете, я этого не говорил. Кругом бардак! Стоп, этого я тоже не говорил! Рядовой Тюленев. Ты чем, парень, занимался после школы?

            - Пастухом работал, товарищ майор.

            - Что, тюленей пас?

            - Нет, скотину в колхозе, товарищ майор.

            - Вот и отлично, будешь овец пасти! Коров доить умеешь?

            - Так точно, товарищ майор, умею.

            - Значит, и овец научишься. И так, рядовой Базаев, вы кто?

            - Азербайджанец, товарищ майор.

            - Ну, спасибо, что хоть сказал. По профессии кто?

            - Никто, товарищ майор.

            - Как никто, и почему вы стоите согнувшись?

            - У меня язва, товарищ майор. Военкомат сказаль, что не хватает план, двадцать пять надо. Я балной; мат говорит, совсем почернел.

            - А ты помнишь, когда был белым? Ладно, извини. Я же говорил, бардак. Но не у нас. Не у нас! Смотрим дальше. Рядовой Пицерский. Это что, Пещерный?

            - Никак нет, товарищ майор, от итальянского слова «пицца».

            - Ага, мне ещё и итальянский нужно знать. Кстати, это что за штука такая?

             - Еда, товарищ майор.

            - Ел?

            - Никак нет, товарищ майор.

            - Ну, слава Богу, хоть тут меня никто не переплюнул, потому что я  тоже её не ел. Да, кстати, вы, почему левую руку  держите в куртке между пуговицами? Что это такое?! Достать немедленно!

             - Она у меня недоразвита. На два сантиметра короче, всегда болит, товарищ майор.

            - Как хорошо, что у нас нет оружия, я бы давно застрелился. Ты откуда, парень?

            - Из Волыни.

            - Рядовой Шевчук, сварщик, тракторист. Это тоже подарок судьбы! Два шага вперёд, пусть все посмотрят на настоящего военного строителя. Так, а почему у вас ремень под самыми титьками. Опустите пониже, на талию.

            - У меня нет талии, товавищ майов.

            - Ты что её на гулянке оставил?

            - Никак нет, товавищ майов, свомав. Повведив таз и позвоночник; он у меня квивой. Твактов певевевнувся.

            - А ты случайно не земляк итальянца Пицерского?

            - Никак нет, сосед.

            - Как это так, не земляк, а сосед.

            - Я из Вовенщины.

            - А это ещё что такое?

            - Есть такой говод Вовно.

            - Понял. Ей Богу, застрелюсь, как хорошо, что у нас одни лопаты. Рядовой Григорьев, профессия – прочерк. В чём дело?

            - Там написано: «Год условно».

            - Что написано, я сам вижу. Почему не приобрели, молодой человек, никакой профессии. Сильный, здоровый, вообще крепыш, а стоишь, как будто тебе куда-то кукурузный початок вставили.

            - У каждого своя стойка, кто насколько себя уважает.

            - Ничего, мы тебя здесь быстро выровняем.

            - Как получится, - огрызнулся Григорьев.

            - Что? Молчать! Тоже мне «Спустилась ночь над Магаданом»! – Шостин одарил Григорьева презрительным взглядом. – Смотрим дальше. Рядовой Александров -  плотник. Надеюсь, у тебя никаких дородовых травм не было, тьфу ты, допризывных? Штабелем досок не заваливало?  Почему такой худой, недоедал, что ли? – майор завалил тирадой вопросов стройного Александрова.

            - Всяко было, товарищ майор. Нас у матери трое, а в деревне много не заработаешь.

            - Ну, ростом ты то, что надо. На рост, говоришь, хватило, а на жирок нет? Ничего, откормим. Слава Богу, что хоть изредка попадаются нормальные. Едем дальше. Рядовой Койбаганов, какая у вас профессия?

            - Строительный никакой, товарищ майор.

            - Чем вы занимались до армии?

            - Сельхозучилище. Овощевод, садовод. В колхоз работаль. Всё деляль. Мандарин, апельсин собираль. С дерева на дерева прыгаль, как обезьян. Я очень сильный. Руки у меня очень крепкий.

            - А почему ростом самый маленький?

            - Я и дома самый маленький, двенадцатый.

            - Понятно, не хватило стройматериала. Будешь работать с электромонтажниками; светильники вешать, лампы вставлять. С электричеством имел дело?

            - Да, конечно. На стольб без когти лазиль, лампочка закручиваль.

            - Ну, ты молодец! Вторую группу допуска присвоят, и будешь работать. Я думаю, что рядового Койбаганова мы назначим командиром отделения. Там как раз был его земляк и тоже очень шустрый. Пойдёте, Койбаганов в третью роту, к капитану Якубову. Рядовой Мешков – представитель славной Белоруссии. Вы кто?

            - Часовщик, товарищ майор.

            - Час от часу не легче. Хорошо, что хоть гинекологов или фокусников среди вас нет. И какие шестерёнки, рядовой Мешков, вы собираетесь нам крутить?

            - А какие скажете, товарищ майор.

            - Мы не только скажем и покажем, но и научим. Здесь многому научитесь. Итак, рядовой Юсупов. В чём дело? Почему у вас пальцы забинтованы, что случилось?

            - Ногти резаль, товарищ майор.

            - И что, вместе с пальцами?

             - Немножко, товарищ майор.

            - Что значит немножко? Чем вы резали?

            - Лезвия, товарищ майор.

             - А что нельзя было ножницы попросить?

            - Я просиль у командир отделения, а он сказаль, ножницы нет, лезвия есть.

            - Ну, ничего, заживёт. Сегодня же в медпункт на перевязку. Кто по профессии?

            - Агроном, товарищ майор, только не кончиль.

            - Не переживай, всё ещё впереди, закончишь. И последний у нас Ширяев. Это надо же – метролог. Нам это совсем ни к чему. Даже в сорок, когда портянки примерзают к сапогам, мы все идём на работу. Мы люди военные! Ты что думаешь, я тебя отправлю с девочками за город температуру мерять? Там без тебя есть кому. Всё, что хочешь, померяют.

            - Я не метеоролог, товарищ майор, а метролог. Это значит измерение массы, силы, температуры, электрических параметров и прочее.

            - Так, что прикажете, сударь, мне вас кладовщиком устроить? Там, парень, всё давно занято. Могу только прочее – будешь кирпичи считать, носилки с раствором, ну и прочее. Командиры рот, - обратился Шостин к стоящим рядом офицерам, - разведите бойцов по подразделениям.

            Каждый из командиров рот называл фамилии прибывших и уводил с собой.

            Папирный, Волошин и Александров оказались в отделении плиточников-облицовщиков, Ширяев, Юсупов и Мешков стали каменщиками, Григорьев попал в отделение штукатуров, а Койбаганов сразу был назначен командиром отделения. Тракториста и сварщика Шевчука закрепили за гражданским электросварщиком, а Пицерского прораб поставил на ворота, закрывать после проезда автомашин, для сохранения тепла в здании. Как-никак в ноябре на Урале уже зима. Кичерного вместе с Тюленевым отправили на ферму ухаживать за свиньями и овцами. Один Базаев остался в расположении роты и прогуливался в виде вопросительного знака тротуарами вдоль казарменного корпуса и клуба, после посильной помощи дневальным по роте. Это был самый несчастный солдат, судьба которого оказалась поистине чёрной. Полтора года он мерял шагами тротуары или отлёживался в казарме. В лазарет его отправляли только в дни сильных приступов. Через полтора года он исчез; неизвестно, то ли комиссовали, то ли того хуже.

            Первой жертвой прелестной воинской службы в строительных войсках стал метролог. Три дня работал на складе, занимаясь сортировкой половой метлахской плитки. Видимо, работа с половыми материалами вызвала настолько эффектное действие на половые органы молодого бойца, что он на пятый день утром побежал в медпункт. Вскоре он вернулся оттуда вместе с санинструктором; собрал постель и связал в куль. Через минуту быстрым шагом вошёл командир роты. Переступив порог, громко крикнул:

              - Рота, строиться!                                                                                                                                           

Зашёл в канцелярию, снял шинель и таким же быстрым шагом, демонстрируя свою выправку, подошёл к построенной роте. Когда дежурный сержант доложил, что рота построена, он команды «вольно» не подал, а начал с другого:

            - Итак, друзья мои, стоим смирно, слушаем очень внимательно и всё запоминаем. У нас появилась первая ласточка, такая, знаете ли, с тремя пёрышками. В народе трипак называется.

            В строю послышалось шептание.

            - Трипак, невежды, это венерическое заболевание, которое называется гонорея! – выпятил гордо свой живот санинструктор.

            - Товарищ младший сержант, - удивился наглости санинструктора командир роты, - вы что, воздержитесь, зачем так?..

            - А нечего всякую грязь подбирать!

            - Разрешите, ваше величество, я продолжу, - уже язвенно обратился командир роты к санинструктору. – Итак, рассказывайте, рядовой Ширяев, с кем и когда?

            - Да… на складе… плитку сортировал…

            - Так ты что с Фаей? Ты хотя бы спросил; знаешь, сколько их там до тебя было. Что, первый раз дорвался?

            Ширяев молчал.

            - Ну, с ней я побеседую. А теперь, Ширяев и все остальные, запомните, что боец должен так себя держать, чтобы любая девушка, глядя на него, решила: «Я бы этому солдату дала», но это не значит, что нужно сходу на неё запрыгивать. Поняли?! Этим будете дома заниматься. Ширяев, в медсанчасть, там тебе сделают очень романтические уколы. Сбрить все места, где есть волосы. Понял? Младший сержант, уведите его.

            - Пшёл, пидер! – санинструктор дал пинка под зад Ширяеву.

            - Младший сержант, прекратите! – крикнул вслед уходящим командир роты. – Дежурный, ведите роту на завтрак.

            Как в итоге оказалось, этот санинструктор, младший сержант, был самым настоящим невеждой, наглецом и моральным пидером. Фамилию его не хочется вспоминать, чтобы не было стыдно той местности в тогдашней Ворошиловградской области, которая его вырастила.

            Через неделю Ширяев появился в роте с поникшей головой и морально убитый. Но из сослуживцев его никто не осудил. Даже командир роты, старший лейтенант Брумель, не заикнулся ни одним словом. Он знал себе цену и умел уважать других. Конечно, он был франт, щеголял мундиром и выправкой. Когда он шёл строевым шагом, на него было любо смотреть. К тому же, он был единственным старшим лейтенантом в должности командира роты, а капитан Никитин его замом. Каким бы положительным не был старший лейтенант Брумель, рота жила своей теневой жизнью, своими проблемами – оскорблениями, матом и мордобоем.                                                                                  

Второй ласточкой армейского бардака стал рядовой Пицерский. В бухгалтерии, благодаря стараниям и профессионализму, чисто случайно (из слов командира части на утреннем разводе) удалось обнаружить, что наряды на Пицерского уже полтора месяца не закрываются, ибо работа открывать и закрывать ворота не оплачивается. Это должны делать сами водители, а им, видите ли, до «Фени», тепло в корпусе или нет. Он приехал, вывалил бетонный или цементный раствор и уехал. А на улице зима, и оттуда несёт холодом. После этого крупного разоблачения из бойца Пицерского сотворили оператора грузового лифта. Закрывать решётку и двери, а также нажимать на кнопку можно и одной рукой. Единственное, что он делал двумя руками, это кушал и подметал в лифте и вокруг него.                                                                                                                                                     Через шесть месяцев пропал Волошин. При построении в конце смены командир отделения, которым при искреннем старании с присвоением звания ефрейтора стал Александров, доложил командиру взвода о чрезвычайном происшествии. Это событие, как в роте, так и в части,

попытались скрыть и всему отделению приказали закрыть рты. Но отсутствие человека не скроешь, и на третий день замкомандира роты на вопросы, куда девался Волошин, выставил бойца последним дерьмом:

            - Скрылся куда-то, работать не хочет, шляется где-то, слюнтяй и трус. Поймаем - посадим!

          В итоге оказалось, что кавказские орлы предложили ему заняться с ними интимным развлечением, так как у него красивая, почти женская талия и девичье лицо.

Александров и ребята из отделения знали, где скрывается Волошин и естественно подкармливали его, носили хлеб. Офицеры выследили их и задержали его в теплотрассе. После допроса в штабе части в присутствии высших офицеров управления строительных частей, его даже не заводили в роту, а загрузили вместе со шмотками и отправили в другой город. Только после этого стала известна правда происшествия, и то узкому кругу. Возмущениям нормально воспитанных парней не было предела. Но это никого не интересовало, а тем, кто задавал вопросы, тихонько, но жёстко приказали молчать. За эту дикость никто не был наказан.

          Боец Шевчук был закреплён для прохождения испытательной практики за гражданским электросварщиком. Тот, убедившись в том, что Шевчук такой же сварщик, как и тракторист, и чтобы отвязаться от него, доложил прорабу капитану Нуриеву, который руководил монтажом теплоузлов, что военный строитель Шевчук может работать самостоятельно. Первый же день самостоятельной работы, как для Шевчука и гражданского сварщика, так и для капитана Нуриева, был ознаменован позорнейшим результатом трудовой деятельности военного строителя.

            А дело было так. По прибытии на объект рядовой Шевчук получил задание от самого Нуриева и в очень фамильярной форме:

            - Ну что, Федя, раз сам, так сам. Рядом с деревянной лестницей лежат заготовки из просечённой листовой стали для ступенек. Тебе задание – их сварить вместо деревянной лестницы. Приваришь основательно и навсегда. До обеда чтоб было готово. Понял?

            - Так точно, товариш капитан.

            - Ну, иди с Богом.

Если бы он сказал «иди с Аллахом», так как был татарином, то может ничего бы и не случилось. А так произошёл казус. Перед самим обедом капитан Нуриев отправился проверить работу. Наступил на первую, самую верхнюю ступеньку, подпрыгнул. Вроде шатается. Подпрыгнул резче и даже не успел моргнуть, как своим первоклассно отутюженным мундиром сосчитал все двенадцать ступенек примерно под такой возглас: «О, ё… тв… ма…». Больше Шевчук сварщиком не работал. Чаще раствор таскал в носилках, подносил половую плитку, перетаскивал грязную опалубку, очищал коробки от раствора.

            Произошло памятное событие на первом году службы и с Тюленевым вместе с Кичерным. Попался Тюленев на глаза начальнику штаба, идя с пустым ведром со столовой, куда уносил овечье молоко.

            - Тюленев, ты почему переходишь дорогу с пустым ведром своему начальнику штаба?

            Тюленев, не видя офицера и не ожидая такого вопроса, резко остановился.

            - Здравия желаю, товарищ майор!

            - Ну что, как твои тюлени?

            - Нормально, товарищ майор. Молоко сдал на кухню.

            - Носитесь вы с этим молоком, как кошка с сыром. Выплеснуть вон под забор или отдать свиньям. А вы что-то мудрите. Его ни то, ни сё.

            - А Кичерный, товарищ майор, говорит, что из него можно очень вкусный сыр делать.

            - Серьёзно?

            - Не знаю. Нищак сыр, говорит.

            - Да… Я сейчас буду на материальном складе, скажи Кичерному пусть зайдёт.

            Материальный склад находился в одном длинном здании в виде кирпичного барака. Первая дверь определяла сапожную мастерскую, вторая, вделанная в небольшие ворота, вела в материальный склад. Третья дверь открывалась в комнату отдыха скотников, из которой был проход в небольшой медпункт для животных, площадью не более четырёх квадратных метров. Там хранились примитивные препараты, витамины, посуда и ещё Бог знает что. Но Кичерному всё это было знакомо, и по команде начальника штаба, а не командира пятой роты, за которой был закреплён ветврач, всё здесь блестело, было рассортировано и подписано. Способствовала этому не угроза майора заставить Кичерного сбрить усы, а возраст и опыт работы. Он призвался уже на двадцать пятом году.

 Последней в галерее дверей была дверь, ведущая в помещение приготовления корма для свиней и овец, особенно для поросят и ягнят. Для этого были предназначены корморезка, мешалка и две большие электроплиты.

Кичерный вошёл в материальный склад. Там горели только две лампы над столом и двумя швейными машинами, на которых кладовщица иногда подгоняла или ремонтировала форму. Кичерный повертел головой, разыскивая между стеллажей майора. Тот стоял в конце склада, держа руку на талии кладовщицы.

            - Разрешите, товарищ майор.

            - Подожди минутку, сейчас подойдём.

            Из полутьмы появился майор, следом кладовщица.

            - Товарищ майор, рядовой Кичерный…

            - Да погоди тарахтеть. Ты что там говорил пастуху тюленей, какой сыр? А ну давай начистоту. Погоди, я присяду. Людмила Дмитриевна, ты тоже садись, нечего стоять. Слушаю, - впёрся глазами в Кичерного начштаба, - валяй.

            - Молока овечьего у нас, конечно, не лишку, поэтому с ним одни раздоры. В столовой оно нужно только поварам, свиньям жалко выливать, им корма и так хватает. Да тут приходят… просят.

            - Я в курсе, можешь не продолжать. Предлагаешь прекратить эту вакханалию? Но разговор был о сыре. А не боишься, что не получится?

            - Нет, не боюсь, всё отлично получится. Конечно, работы прибавится, но зато мне спокойнее будет.

            - А поподробнее?...

            - Предлагаю три вида: творожный пресный, очень хороший для детей и пожилых людей; сыр с паприкой, острый, может храниться в холодильнике до года; и конечно, брынзу.

            - Сыр, я понимаю, а что такое брынза, понятия не имею. Ты знаешь, я пробовал какой-то сыр, сушёный что ли. Родители присылают ребятам из Средней Азии, то некоторый так попахивает какашками, что его жрать невозможно. Ты мне это предлагаешь?

            - Мой сыр пахнуть не будет.

            - И что тебе для этого нужно?

- Четыре эмалированные трёхлитровые кастрюли, соль, паприка и квадратов пять марли.

            - Но всё это ерунда! Людмила Дмитриевна, как?..

            - Да без проблем.

            - Ага, - спохватился начштаба, - скажи мне, пожалуйста, а что такое паприка, что за дрянь такая?

            - Красный молотый перец.

            - Вот так бы и сказал. Вам, западенцам, всегда выделиться хочется.

            - У нас это всегда называлось паприкой

            - Даже предположить не мог. Думал, если по-русски перец, то и везде перец. Хорошо, ты тут не очень-то распространяйся, занимайся своими делами, а я всё узаконю. Но ты мне должен дать стопроцентную гарантию.

            - Гарантирую, товарищ майор.

            - Ну, смотри мне! Да, кстати, а как жрать-то этот сыр и с чем?

            - Всё скажу, товарищ майор.

            - Ты гляди, похоже, он уже начальник штаба, а не я. Ну, ладно, свободен.

            Взялся Кичерный за производство сыра, глупо надеясь, что майор станет более уважительно относиться, если не ко всем, то хотя бы к нему. Но вскоре всё стало по-прежнему. Лагерная манера общения настолько укоренилась в майоре, что была его святой нормой, и оскорбить или унизить кого-либо ему ничего не стоило. Ему всегда и всё не нравилось. А Кичерного хохлом он обзывал через раз, считая, что хохол и украинец это одно и то же, а если западник, то вообще вне закона.

 

            Прошёл год службы, но никаких больше памятных событий с бойцами этого маленького призыва не произошло, если не считать особенно утвердившегося в уголовном образе жизни Григорьева. С самого начала службы он также сумел утвердить себя в среде старослужащих, что многим было непонятно до конца службы. У него была что-то означающая, мелкими шажками, походка. Такой же походкой выделялся один из армян. Существо очень коварное и совершенно лишённое всякой человеческой морали. Нельзя сказать, что они были друзьями, но их что-то объединяло. Что один постоянно не работал, то и другой. Григорьев незаметно исчезал с рабочего места и также умело ниоткуда появлялся в конце смены. Армянин вообще посылал подальше как командира отделения, так и командира взвода и шёл в дальний тёплый угол, или приставать к гражданским строителям женского пола. Связываться с ним никто не желал, ибо он был хорошим борцом и обладал достаточной силой, чтобы расправиться с любым в части. По своей хамской натуре он предлагал померяться силой даже офицерам, и как ни странно, он не нёс за это никаких наказаний. В итоге выяснилось, что наказывали тех, с кем проще расправиться. Случилось так, что этот армянин заспорил со старослужащими, что утром не поднимется и замкомандира роты лейтенанта Дружкина пошлёт на три буквы. Так и произошло. Когда к подъёму роты пришёл лейтенант Дружкин, армянин на зарядку не вышел. На вопрос лейтенанта в присутствии дневального и дежурного по роте сержанта армянин ответил:

            - Я хачу спат.

            Такое хамство удивило лейтенанта.

            - Рядовой Саркисян, я вам приказываю встать!

            - Да пашёль ты!

            - Рядовой Саркисян, повторяю, именем Закона СССР приказываю встать!

            - Да пашёль ты на х…

            - В таком случае в присутствии дневального и дежурного по роте заявляю, что вынужден доложить письменно рапортом командиру роты о вашем дичайшем и мерзком поступке!

            - Иди, пиши!

            Дружкин развернулся и ушёл.

            Вся рота ждала крупного скандала. Рядовой отказался выполнить приказ офицера. И не просто приказ, а от имени закона государства.

            Что творилось в штабе части и в военном управлении, никому не известно. Но через неделю Дружкин сник, на его лице отпечаталось трагическое выражение морально уничтоженного человека. Он, выросший в высокоморальной семье, ценивший преданность и верность долгу и веривший в силу закона, просто был растоптан. Об этом происшествии он известил семью. Отец кинулся защищать сына, искать правду, но сердце не выдержало, умер от инфаркта. Вскоре слегла мать и стала инвалидом по состоянию здоровья. Дружкин морально упал, начал прикладываться к спиртному, несмотря на то, что ему, как офицеру, после окончания института осталось служить полгода. Командир роты очень уговаривал его:

            - Володя, потерпи. Своим протестом ты ничего не добьёшься. Ты должен всё понять и смириться.

            - Почему, товарищ капитан? Как же так, я же прав? Может, я плохой человек, но на моих плечах погоны советского офицера! Я же не прихоть свою проявил?

            - Молодой ты ещё и слишком наивно во всё веришь. Поверь мне, старику, я видал ещё и не такое, как ты. Помолчи и смирись. Я, к сожалению, тебе всего объяснить не могу. Мне тоже дорога моя шкура и до пенсии осталось два года. Никому не нужен такой крупный скандал. Если будет суд, то это станет известно широкому кругу и, главное, ненужному. А в советской армии такое теоретически невозможно, чтобы солдат послал офицера. И на пенсию здесь многим… Кто полковника ждёт, кто и генерала. Ты меня понял? Парень, крепись, но я тебе ничего не говорил.

            - Спасибо, Александр Васильевич.

            - Без спасибо обойдёмся.

            Командир второй роты капитан Становский очень любил этого ленинградского парня, с искренней душой, интеллигентного и образованного.

            Как-то сержант Папирный, ставший к тому времени командиром взвода во второй роте и пользовавшийся хорошим расположением Становского, спросил:

            - Что теперь будет с лейтенантом Дружкиным?

            - Всё, товарищ сержант, зависит от него самого. Одно могу тебе сказать, что как пришёл лейтенантом, так им и уйдёт. Это в лучшем случае, если ничего не натворит. Против бешеного паровоза не прут. Но я тебе ничего не говорил и всё забудь. Пользуешься моей добротой.

            - Понял, товарищ капитан. Спасибо!

            - И этот спасибо… Да не за что!

            Служба этого призыва шагнула в последнюю четверть срока. Осталось полгода. Ребята стали мечтать о гражданской жизни. Каждый выстраивал какие-то планы. У кого они были обнадёживающие, а кто вернётся к тому, что оставил. Единственной радостью будет то, что вернутся домой.

            Август закончился вместе с дождями, которые преследовали его почти всю вторую половину. С первых чисел сентября началось бабье лето, приятно обсушив сначала  тротуары и дороги, а потом дикое разнотравье и огороды гражданского населения, которые тянулись между железной дорогой с одной стороны и войсковыми частями, стройорганизациями, и ещё Бог знает какими - с другой. Натоптанная тропа до оторванной доски в заборе была чётко видна. За месяц самовольных похождений Кичерного за забор она очень хорошо обрисовалась. За забором следы его сапог расходились в разные стороны. Загнала его туда ненужная инициатива и с детства прирождённая жилка к бережливости и хозяйственности. А произошло вот что. Племенной хряк Стёпа, будучи тяжеловатым и малоподвижным, в один очень ответственный момент упал и сломал заднюю левую ногу. Встал вопрос, как быть? На костылях хряка же не научишь ходить. Оставалось списывать хряка и уничтожить, как не пригодного для употребления в пищу из-за специфического запаха мяса. Шостин, рассчитывая на способности Кичерного, задал почти что приказательный вопрос, как спасти эту кучу мяса. И Кичерный согласился. По его просьбе сапожник Байрамов из трёх голенищ от кирзовых сапог сшил голенище для хряка. Со стройки принесли полведра алебастра, а полбутылки спирта принёс сам майор Шостин. Процесс был очень ответственный и проходил под прямым присмотром начштаба.

            После блокадного обкалывания кабаньей ноги Стёпу перевернули на спину и подпёрли с двух боков чурбаками, обмотанными старыми шинелями. Чтобы Стёпа не дёргался, его усердно чесали за ушами и гладили живот. Эти процедуры он любил и очень скоро успокоился. Кичерный мочил кусочки марли в жидко разведённом алебастре и оперативно накладывал хряку на ногу. Когда количество бинтов достигло нужного слоя, Кичерный одел хряку на ногу импровизированное голенище и залил оставшееся пространство алебастром. Почувствовав тяжесть на ноге, Стёпа задёргался, но активные поглаживания под командованием майора привели его в смиренное состояние, и раствор успел схватиться.

Наибольшую боязнь вызывало то, как хряк будет вставать на ногу. Но, чувствуя неудобство, хряк и не пытался этого делать. Он очень быстро научился ходить, таская ногу в гипсе, не зная, что судьба его предопределена.

            Кичерный делал хряку какие-то инъекции, выходил через забор к огородам собирать травы. Раз пообещал, куда деваться. У хряка должны прекратиться половые функции, а мясо приобрести товарный вкус.

            Приход бабьего лета принёс Кичерному ещё одну заботу, а точнее – неприятность.

            Сапожник Байрамов отправился в апартаменты Кичерного заварить чайку и, проходя мимо дверей кладовщицы, как часто бывало приоткрытых, на стуле у швейной машины увидел её синий халат, а сверху розовые панталоны, которые почему-то никак не вмещались под юбкой на её толстых бёдрах и всегда выглядывали, когда она сидела или хотя бы слегка наклонялась.

            К несчастью, Кичерный вышел из своего помещения и увидел идущего с загадочной улыбкой Байрамова.

            - Иди сюда скорей, я тебе что-то покажу. Они там э-э…, - и показал рукой на двери склада.

            За дверью раздались шаги, и она быстро закрылась. Байрамов начал хохотать:

            - Ты понял, а? Ты понял? Ха-ха-ха!

            Кичерный среагировал на это прозаичнее, так как был старше сослуживца или просто жизненно опытней:

            - А тебе жалко, что ли? Да хоть в доску!..

            После этого случая кладовщица прятала глаза и старалась с ребятами в разговор не вступать. Майор Шостин на складе и на ферме не появлялся недели полторы, но потом пришёл явно навеселе. От него попахивало свежей водочкой, может потому, что была суббота и послеобеденное время, а может, для решительности выпил.

             Он ногой открыл двери и остановился на пороге

            - Ты где, хохол? Эй, поросячий Кулибин?..

            - Я здесь, товарищ майор.

            - Что творишь?

            - Готовлю корм для свиней.

            - Ну, ладно. А где тот весельчак?

            - Ушёл в роту.

            - А вы не очень-то тут, а то я вам быстро места определю. Особенно тому сопляку. Да и тебе тоже! Понял?!

            - Не всё, товарищ майор, но буду стараться.

            - Ладно, не прикидывайся глупее, чем есть. Теперь понял?

            - Понял, товарищ майор.

            - Вот то-то! – он развернулся и ушёл.

            Двадцать четвёртого октября Стёпу зарезали, хотя документы о его бесславной кончине были состряпаны ещё в августе месяце. Эта процедура также проходила под неусыпным контролем начальника штаба. Когда Стёпа затих, отдав свою кровь бетонному полу, а дух астральному миру, Кичерный взял нож и на удивление Тюленева и Шостина начал вырезать кабаньи гениталии.

            - Не понял, - поднял брови майор, - себе на память что ли вырезаешь?

            - Нет, товарищ майор, у всех кабанов в первую очередь это дело удаляют, чтобы семенная жидкость не попала в тело животного.

            - Кто бы мог подумать, а я решил - на память.

            Кичерный промолчал.

            Когда туша была разделана  и внутренности валялись в двух алюминиевых бачках, Шостин, раздобрев от тайком выпитого, разрешил:

            - Вы, ребята, тут чего-нибудь себе возьмите, но тушу не трогайте. Её сейчас эти лодыри с кухни заберут в холодильник. Да, мне, пожалуйста, печёночку заверните, и чтобы порядочек был и никаких следов. Вы меня поняли?

            - Так точно, товарищ майор! – почти вместе ответили ребята.

            Взяв завёрнутую в несколько слоёв упаковочной бумаги печень, он молча ушёл. Тюленев посмотрел ему вслед

            - Вот свинья, а нам что осталось, только сердце, лёгкие и куча г…

            - Ты чего переживаешь, Серёга, нам такое осталось, что он об этом и понятия не имеет. На боках у животных есть нежная мышечная ткань, которая отделяется руками, как хороший шницель. Я их отодрал вместе с салом. Сейчас жарить будем. Сердце и лёгкие уберём в холодильник.

 

В те дни, пока Кичерный с Тюленевым жарили свинину, на железнодорожной станции разгружали вагон. Он пришёл к ноябрьскому празднику с продуктами, и его загнали в тупик. Там всегда отстаивались какие-то вагоны. Подъехать к вагону было невозможно из-за высокой насыпи, около двенадцати метров. По склону насыпи была спущена деревянная ступенчатая лестница, перетянутая стальными шпильками поперёк. Ею пользовались в основном железнодорожники и те, кто разгружал вагоны с мелкосортной продукцией. С годами лестница подгнила, некоторые перекладины совсем разрушились, и командованием стройуправления было принято решение её отремонтировать. Сейчас она была далеко заметна, выделяясь желтизной свежих сосновых досок. Правда, они были сырые, на них налипал падающий снег и ноги скользили. Ходить было неудобно, но всё-таки лучше, чем по разваливающимся перекладинам.

Солдаты разгружали свиную и говяжью тушёнку, рыбные консервы, селёдочные банки, красную лососевую и чёрную осетровую икру. И в завершение три мешка золотистых осетров длиной больше метра, затолканных поочерёдно то головой, то хвостом чтобы плотнее держались.

Когда выгрузка подходила к концу и последними в машину укладывали именно мешки с осетриной, к лестнице подошёл подвыпивший мужчина, несущий в руках трёхлитровую банку разливного плодово-ягодного вина. Одной рукой он прижимал к себе банку, а другой - капроновую крышку, одетую сверху. Приблизившись к ступенькам, он остановился. Кто-то из солдат предупредил его:

- Вы, пожалуйста, осторожно идите, здесь очень скользко.

- Ну и что теперь? Всё равно идти надо, – и он шагнул на первую ступеньку. – Да наплевать-вать-вать-вать!

Съехав до середины лестницы, завалился на бок, но банку мужественно удержал; потом на заду по снегу сполз до самой дороги. Когда он поднялся, желая отряхнуться от снега, поднял глаза и увидел через заднюю дверь кузова торчащих из мешков осетров, то его лицо засветилось, как у большого грешника, переступившего порог рая.

- Что это? Они?! – он повернулся лицом к прапорщику стоявшему возле машины. – Это они?! Да?! – мужчина начал показывать на своём лице длинный нос.

- Да, Буратины, - заулыбался прапорщик.

Дальше развернулись события, достойные сцены любого театра.

- Ты что мне гнёшь? – возмутился мужчина. – Это же эти … осетры!

- Да, мужик, осетры!

Мужчина приблизился к рыбам, нюхнул.

- Это надо же! И вы это жрёте?

- А так же, как и ты, - ответил прапорщик. – Икры, тушёнки иногда удаётся купить, а их мы не видим.

Мужчина призадумался, потом сорвал крышку с банки и начал пить большими глотками. Напившись, закрыл банку и снова приблизился к осетрам.

- Ты что, мужик, закусывать собрался?! – выкатил глаза прапорщик.

- Нет, нет, нет, -  замахал он свободной рукой. - Ты за кого меня считаешь? Я только занюхаю. Благодать! Первый раз в жизни вижу!..

- И последний, - засмеялся прапорщик.

- А что ты думаешь? – утвердительно поддержал мнение прапорщика мужчина. – Это скорей всего.

- Ты лучше скорей иди домой, пока не развезло.

- Правильно, молодец, разрешите идти? – мужчина, ещё не совсем опьяневший, хотел, шутя приложить руку к виску, но понял, что это рискованно и спокойно отправился домой. Ребята стояли и смотрели мужчине вслед. В их глазах выражалось чувство жалости к нему и к самим себе, наверно, тоже. Прапорщик заметил это и отвлёк их:

- Всё, парни, закрывайте вагон, спускайтесь вниз и поехали. Нечего слюнями исходить. Машины разгрузят другие, а мы пойдём на обед.

 

            Двадцать девятого октября, сразу после завтрака, поступила команда собираться домой. Это было неожиданно, но команда есть команда. С утра подписали какие-то документы, сдали постельное бельё, лишнюю одежду, а после обеда всех увезли в сбербанк оформлять аккредитивы. На руки выдали по тридцать рублей. А билеты на поезд «Нижний Тагил – Москва» были закуплены заранее.

            На места Кичерного и Тюленева уже пришли новые ребята. Всё было передано, как говорится, с рук на руки. Всё добро Кичерного вместилось в портфеле, купленном по его просьбе гражданским лицом.

У Тюленева был чемодан, а там дембельский альбом и кипа книг по собаководству.

            Уходя с фермы со своими вещами, Кичерный зашёл к кладовщице, держа в руке полиэтиленовый пакет, внутри которого было что-то аккуратно завёрнуто в белую бумагу. Сам пакет был заклеен медицинским пластырем.

            - Людмила Дмитриевна, если появится майор Шостин, отдайте ему это. Он просил.

            - Срочно сегодня что ли, так сам и отдай.

            - Да ему сегодня не до этого и не срочно. Зайдёт как-нибудь и отдадите.

            - Хорошо. Положи вон туда на шкаф, чтоб было на виду.

            Кичерный положил кулёк на шкаф и попрощался. Кладовщица тоже пожелала ему счастливой дороги.

            В шесть часов вечера, проверив у всех вещи в присутствии офицеров рот, кто что с собой увозит, майор Шостин дал команду садиться в машину. Уже капитан Брумель и капитан Становский первыми подошли к ребятам и подали на прощание руку. Они прощались, искренне желая каждому всяких жизненных удач.

            Возвращались ребята домой меньшим составом, чем прибыли в часть. Не было с ними Волошина (где он, они только догадывались) и Григорьева. Юсупов и Койбаганов остались ещё в части. Ехали молча, не зная о чём говорить, тем более что с ними сидел незнакомый им старший сержант. Майор Шостин сидел в кабине с водителем. Свет горел тускло, машину покачивало, а с ней и ребят, сидящих на неудобных скамейках, жёстко закреплённых к бортам.

            На вокзале ждали поезда, не выходя из машины, которая стояла прямо на перроне. Минут через пятнадцать Шостин открыл двери автомобильной кибитки и коротко распорядился:

            - Давай, сержант, выводи орлов.

            Все вышли на перрон.

            - Вот ваш вагон, - сказал майор, - заходите, обратно не выходить! Дорогой тоже старайтесь не выходить, чтобы ваши родители на нас не обижались.

            Когда вагон трогался, ребята стояли в тамбуре, ещё не понимая, что происходит, то ли они с чем-то прощаются, то ли с чем-то расстаются. Все молчали. Проводница закрыла двери и указала ребятам на их места.

            На следующий день майор Шостин был на складе. Он часто начинал день со склада, но ещё чаще им и заканчивал. В тот день он к сапожнику не заходил. Ему ещё полгода служить, пусть стучит. Открыв дверь склада, громко крикнул:

            - Людмила Дмитриевна, ты где?

            - Я здесь. Где же мне быть? Я сейчас. Да, кстати, там этот Кичерный тебе что-то оставил, посмотри на шкафу в мешочке.

            - Вот это что ли? Надо же, заклеено.

            - Да-да, это.

            Шостин аккуратно оторвал пластырь, который назойливо прилипал к пальцам. Скатал его в шарик и бросил в урну. Достал из мешочка свёрток и развернул его.

            - Вот сука! Убью! Вернуть его немедленно!

            - Кого вернуть? - испугалась кладовщица.

            - Этого суку, хохла!

            - Да как вернуть, поезд вчера ушёл в семь часов вечера.

            - Без тебя знаю! – он как бешеный выскочил на улицу, подбежал к большой металлической урне и швырну туда свёрток. В ярости, размахивая руками, отправился в сторону казарменного корпуса.

            Удивлённая кладовщица, наблюдавшая за ним сквозь грязные стёкла окон, вышла следом и осторожно подошла к урне. Поверх мусора валялась белая бумага, а рядом подсушенные кабаньи гениталии. Кровь ударила ей в лицо, из глаз ручьём брызнули слёзы. Она закрылась руками и убежала.

            На следующий день на столе в кабинете командира части лежало заявление с текстом: «Прошу уволить меня без отработки ввиду возникновения затруднительных семейных обстоятельств».

 

            Прошло ровно тридцать лет. На автостанции стоял мужчина с кейсом в руках. Лицо его необычно светилось, и было видно, что ему охота с кем-нибудь поговорить. На станционной площади находилось несколько машин «такси». Народ куда-то ехал, шёл, спешил. Мимо с весёлым хохотом прошли женщины в одинаковых спецовках. На краю станционной площади стояла новая красивая церковь, сверкая жёлтыми куполами.

Мужчина не мог никак вспомнить, стояла здесь эта церковь или нет. Но всё равно он любовался городом. В его памяти он был совсем другим и выглядел куда беднее. Он где-то в душе про себя был горд, что капля и его труда осталась в этом городе.

            Возле мужчины остановилась пожилая женщина, одетая в зимнее пальто, хотя снега ещё не было, и положила сумку на скамейку. Мужчина повернулся к ней и спросил:

            - Скажите, пожалуйста, по-моему, здесь церкви раньше не было, какой-то парк был, что ли?

            - Как сказать… Была церковь, такая же большая и красивая. Взорвали. Остался один металлический забор.

            - Точно, я помню забор.

            - Теперь смотрите, какая красивая. Долго и тяжело строили. Зайдите, посмотрите. Вы верующий?

            - Да, конечно.

            - Да нафиг она нужна! - вдруг раздалась ругань.

            Мимо прошла женщина и ругалась самыми пошлыми словами. Мужчине  её голос и лицо показались знакомыми.

            - Иди, убогая, иди. Не обращайте на неё внимания, она несчастный человек. Когда-то работала у военных каким-то инструктором. Всё не может отвыкнуть от безбожия. Спилась, никому не нужна, живёт одна. Бог всех простит, - собеседница вздохнула. – А вам далеко?

            - Далеко. Сейчас еду на вокзал к московскому поезду.

            - Так у вас ещё много времени! Зайдите в церковь, полюбуйтесь, помолитесь. Там открыто, отец Александр там, да и женщины наши… Я ведь тоже прихожу, помогаю, чем могу. Да хотя бы пол помыть. Идите, другого случая не будет, вы же не местный?                               

- Нет, не местный. Я со Львова. Приезжал на ваш комбинат заключить договор на изделия из сплавов цветных металлов.

            - Значит живём?!

            - Живём.

            - Вот и хорошо. А вы всё-таки зайдите. Все дороги и договора начинаются отсюда.

            - Пожалуй, я так и сделаю, – он взял в руки кейс и приподнял его. – А как с этим…

            - Идите, идите. Там всё есть и всё вам скажут.

Мужчина медленно отправился к входу в церковь.

            Поезд Нижний Тагил-Москва отправлялся, как и тридцать лет назад, вечером. Мужчина подошёл к своему вагону, подал документы.

Проводница, о чём-то весело беседуя с хозяйкой соседнего вагона, посмотрела его паспорт.

            - Надо же, фамилия у вас необычная. Это бумажный, что ли?                                                                                                                                          

            - Так точно, сударыня! – шутя выпалил будущий пассажир.

            - Раз так точно, тогда заходите. Место помните?

            - Так точно, сударыня!

            Обе расхохотались.

Весь вечер и почти всю ночь мужчина с бумажной фамилией не спал. Воспоминания и мысли не покидали его голову. Он всё сравнивал город, бетонные тротуары которого отстукивал кирзовыми сапогами тридцать лет назад. Сейчас это был совсем другой город, или почти другой. Обилие жилых домов и магазинов вызывали уважение. Улицы полнились красиво одетыми людьми и дорогими автомобилями. Не изменилось только здание управления военных строителей. Даже двери, ему показалось, те же. Когда он зашёл внутрь, то остановился и начал оглядываться.                                                                                                                                  

            - Что вы хотели? – к нему подошла женщина.

            - Скажите, а военных здесь больше нет?

            - Нет, милый, нету. Есть только комната ветеранов войны и армии. Если хотите, поднимитесь на второй этаж и сразу направо.

            Поднявшись на второй этаж, мужчина постучал в большую двустворчатую дверь.

            - Да, войдите, - послышался чётко поставленный голос.

            Между столом и окном стоял стройный мужчина с наполовину поседевшими усами и такой же головой. На нём красиво сидел мундир полковника. Вошедший сразу узнал лицо бывшего старшего лейтенанта из управления, но фамилии его не помнил.

            - Здравия желаю, товарищ полковник.

            - Здравствуйте. По приветствию чувствуется, что пришёл бывший военный. Вы, наверно, хотите что-то узнать?

- Да, я здесь служил у капитана Становского. Простите, я старший сержант Папирный, командир второго взвода…

            - В роте Становского?

            - Так точно.

            - Вот как! Пожалуйста, присаживайтесь, я тоже сяду. Что вам сказать? Нет его уже несколько лет. Почему-то, как бы это попроще обрисовать, после выхода на пенсию он как-то уединился, ни с кем дружбы не водил. Да и к тому же, знаете, стал злоупотреблять… А, между прочим, был хороший человек.

            - Простите, а ещё капитан Брумель?..       

            - Брумель! Брумель – молодец! Академию закончил; давно полковник, а может уже, и генерал.

            - И всё такой же бодрый?

            - Вы знаете, я его лет десять не видел, но думаю, что всё такой же.

            - У нас ещё начальник штаба был, Шостин?..

            - Шостина… давно нет. После выхода на пенсию он как-то резко сдал, да и другие причины были… Давно-давно нет. Если про кого-нибудь из офицеров, то ещё могу что-то сказать, а остальное, сами понимаете.

            - Ничего, и за это спасибо! Ой, я совсем забыл, а что случилось с лейтенантом Дружкиным? Он был замом у Становского. После института…

            - Это с каким ещё Дружкиным?  Ага, что-то вспоминаю. Да что там говорить; парень сам виноват. Уехал домой в Ленинград, а там какие-то не лады, вернулся сюда, связался с какой-то женщиной. Вроде как пожениться решили, но всё кончилось плохо, начал пить. Больше ничего не знаю. А вы какими судьбами в наши Палестины?

            - Приезжал на комбинат, в командировку.

            - Да, к нам многие едут, металл нужен всем. А где вы сейчас живёте-работаете?

            - Во Львове. На приборостоительном заводе…

            - Вот как! А я там когда-то учился в военно-политическом… Что ж, передавайте привет Львову.

            - Спасибо, обязательно передам.

 Вспоминались ребята, которые засели в памяти. Особенно Александров, и звали его Александром. Он отличался хорошими организаторскими способностями и трудолюбием. Мечтал о высшем образовании, очень переживал за мать и сестёр. Такой в беде никого не оставит. Минуя школу сержантов, стал командиром отделения, а потом и взвода. Демобилизовался в звании старшего сержанта. Сейчас гарантированно работает большим руководителем.

            Волошин, тот, наверно, рыб разводит где-нибудь на Волге. С его добрейшей душой и очень интеллектуальным чувством юмора это должно получаться очень хорошо.

          Про Тюленева Папирный точно знал, что он стал знатным собаководом: содержит питомник и участвует в выставках. К тому же, до сих пор переписывается с Кичерным. Кичерный, в свою очередь, стал владельцем стада крупного рогатого скота в Карпатах.

            Пицерский учительствует в своём селе. Преподаёт родную речь и литературу. А шустряк Юсупов, наверно, «закончиль» и работает агрономом. Про остальных Папирный ничего не знал.

            Жалко, что Союз развалился. Кстати, Папирный ещё во время службы говорил, что он развалится, но все считали его ненормальным. Больше всего противостоял этому мнению Кичерный. Он считал, что государство с таким режимом не может разрушиться, но видно, существовать долго ему не было суждено…

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО Василий Иванович

Осенью 1875 года Салдинские заводы посетил Василий Иванович Немирович-Данченко – известный русский писатель, военный корреспондент, Георгиевский кавалер, массон и путешественник…

Его книги читали, имели в своих библиотеках Александр Второй, Карл Маркс, Некрасов, Толстой...

Об его известности писала через несколько лет после революции эмигрантская газета «Русское эхо»: «В России нет грамотного человека, который не знал бы Василия Ивановича Немировича-Данченко. Несколько поколений русских читателей выросло на его книгах. «Немировича» знали все: от солдата до царя, от семинариста до митрополита, от гимназиста до... Плеханова».

Есть такое хорошо известное и, к сожалению, неустаревшее выражение: "Иваны, не помнящие родства". Мы часто и долго, теряя в знании и мудрости, оказывались ими по отношению ко многим деятелям нашей отечественной культуры, в первую очередь к писателям, художникам, философам. В том числе не миновало это и Василия Ивановича Немировича-Данченко...

Почти 92 прожитых года. От 170 до (по другим сведениям) 250 томов написанных произведений: почти мировой рекорд, а может быть, и рекорд, - тут, по замечанию одного из более молодых современников, писателя Д. Мейснера, пришлось бы точно подсчитать количество страниц, написанных им и Александром Дюма. Романы, рассказы, стихи, записки путешественника, репортажи с фронтов четырех войн (за что, в том числе за участие в боях в Сербии, на Шипке и под Плевной, где был контужен и ранен, награжден двумя солдатскими Георгиями и орденом св. Анны с мечами), воспоминания, наконец, - вот его жанровый диапазон…

Книги Василия Ивановича Немировича-Данченко теперь купить непросто. Рядовому читателю можно ознакомиться лишь с частью его произведений, попавшей в трехтомник, который был издан более десяти лет назад, или, если повезет, найти несколько его рассказов в разных сборниках. Все остальное не переиздавалось с 1920-х годов. А ведь Немирович-Данченко входит в число наиболее плодовитых писателей первой половины ХХ века.

 

КАМА И УРАЛ.

ОЧЕРКИ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Главы из книги

 

В 1890 году в издательстве А.С.Суворина вышла книга, настоящий фолиант в 770 страниц объёмом, - «Кама и Урал (Очерки и впечатления)». Её автором был очень популярный в той России писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко.

В кратком предисловии к своей книге очерков «Кама и Урал» Василий Иванович писал:

 «Я был на Урале в 1875 году… Смею думать, что и мои записки, в свое время благосклонно принятые критикою и читателями,  не устарели. Они печатались в Деле, Историческом Вестнике, Русской Речи и Русских Ведомостях, и теперь впервые являются собранными вместе»…

В советское время эта книга не переиздавалась и сегодня впервые вы имеете возможность познакомиться с главами замечательной книги, где писатель делится своими впечатлениями о его пребывании в Салдинском крае…

 

…Глава LX

Салда. – Ермаковы леса. – Раздробление заводских хозяйств. – Железная и золотая деревни. – Неплательщики. Опять «птица-золотое перо». – Верхняя Салда. – Зобатые люди, микроцефалы. – Ариды и Масусаилы.

Серое, дождливое утро. Небо нахмурилось, леса точно обливаются слезами. Впрочем, какие это леса! Знаменитые старые боры давно сожжены в заводских печах, в чревах ненасытных домен, сгнили толстыми крепями в руднике, - теперь только один безотрадный, хвойный прирост круглится у грязной дороги. На мокрых полях мокрые косцы. Что они делают? Версты за верстами, а не на чем остановиться взгляду. Мало-помалу, подстать этому хмурому дню и хмурому небу, тоска закрадывается в сердце. Близость осени уже дает о себе знать.

Уныние лежит на всем. Изредка сквозь серую пелену дождя мелькают силуэты тоже насупившихся гор, вершины которых сливаются с низко нависшими тучами. Груды камня по пути обливаются слезами, точно под ними схоронен кто-то, кого они оплакивают и все оплакать не могут. Слезятся стекла изб, попадающихся по дороге. Только в одном месте печальное однообразие северного пейзажа сменилось красивою глубокою долиной, по дну которой струится р. Салда, то, кутаясь в хвойной пустыне, то выбегая на луговины, должно быть веселые под солнцем. Немного левее она разливается в спокойное озеро (пруд – ред.), точно стальной щит, брошенный в котловину. У его берегов дымятся пасти доменных печей, грязными клубами пышут устья вагранок и трубы. Серые постройки теснятся ближе к воде, точно им страшно отойти от нее к угрюмым горам, тысячи лет уже думающим одну  и ту же думу над этим молчаливым краем.

Салдинский завод основан здесь в 1782 (1778 г. – ред.) году для плавки железных руд и кричной выковки металла. Отсюда очень далеко до главного нерва этого края -  реки Чусовой, но невыгоды фрахта выкупаются близостью лесов, еще кое-где остающихся в околотке…

За Верхней Салдой появились и кедры. Сначала в одиночку, точно они выбежали разузнать, удобно ли переселиться сюда остальным, а потом уже целыми рощами…

Как красиво это дерево – не теперь, в этот ненастный серый день, а под солнцем. Нежные оттенки зеленого бархата лежат на его широких ветвях… Что-то могучее, крепкое, прочное сказывается в этих зеленых массах, находящих достаточно соков в давно истощенной и разграбленной человеком земле.

- Это еще Ермаков лес! – объяснили мне.

- Да ведь Ермак тут не шел.

- Это все равно. Народ со всем, что здесь выдается из ряду, соединяет имя Ермака… Ермакова гора, Ермакова падь, Ермаков лес. Тут, в Салде- реке, он оставил свои ладьи и отдыхал под нашими кедрами. Говорят, остатки ладей до сих пор отыскиваются.

Очень возможно. В другом пункте Урала повторилось то же самое. Ермак из Чусовой поднялся вверх по реке Серебряной, против течения. Тут, в самом, устье он оставил три барки. Их сплошь занесло землею и песком. Впоследствии, как нам рассказывали, В.Д. Белов стал там бурить землю и, действительно, нашел доски, остатки барочного леса, но ни одного железного гвоздя.

- Таких Ермаковых лесов прежде было гораздо больше, теперь их сожгли.

- Даже и к истории ваши заводчики не питают особенного уважения.

- А что же делать? Будет еще хуже. Надел хочет отнять у заводских хозяйств леса и отдать их крестьянам, - разумеется, известную долю. Крестьяне их сейчас же сожгут и опять, нанимаясь на заводы, станут включать в условия, выдачу им дров… Лесов станет еще меньше. Это несомненно. А с уничтожением их уменьшается производство самих заводов. Когда-то еще железная дорога доставит нам уголь на выгодных условиях. Один Аллах это знает, да и тот никому не скажет!..

Поднялся разговор о задуманном каким-то администратором раздроблении заводов между многими владельцами, причем, разумеется, маленькое хозяйство предполагалось гораздо производительнее большого. Но против этой идеи восстали здесь все.

- Пусть правительство даст право каждому разрабатывать руду, если ею не пользуется владелец, это справедливо. Придите вы и займитесь; я, как владелец, скажу вам: «Спасибо, работайте только». Я же у вас возьму руду по копейке с пуда, другой не возьмет, потому что в другом месте поставить завода нельзя, кроме моего, потому что лес-то ведь у меня в руках. И пока леса в руках у владельцев, никакие раздробления заводских хозяйств невозможны. Что из того, что я вам дам право строить заводы? Выстроить – выстроите, а чем вы его топить станете? Топливо-то ведь у владельца. Пусть устроится железнодорожный путь для каменного угля, тогда и раздробление возможно. Представьте, что если и дадут вам леса, то при условии устройства доменных печей потребуется на каждую 30000 коробов в год, т.е. 12000 кубических сажень, по меньшей мере. Хороший лес здесь, средним числом, дает 20 куб. сажень дров с десятины: следовательно, ежегодно для всякой доменной печи вам понадобится 600 десятин лесу. При настоящем приросте нужно 90 лет на возобновление лесов. Следовательно, для  каждой доменной печи понадобится 60000 десятин; сверх того следует оставить для жителей, для построек, на барки, на паровые машины. Таким образом, и 100000 десятин будет мало. Какое же это мелкое раздробление хозяйства; напротив, опять оказывается крупное владельчество. А присоедините к этому разработку рудников, для которых опять нужны леса! Получили вы, наконец, чугун  у вас для плавки его нет завода. Следовательно, или отдавайте его ближайшему заводчику по произвольной цене, или стройте свой завод делательный. На него опять пойдет топлива на 100000 десятин. Сообразите-ка эти цифры. Да и когда каменный уголь подвезется, и тогда еще это нескоро будет  возможно, потому что ведь древесный уголь для доменных печей все-таки остается незаменим… И то уж приходится держать завод Бог знает где. Лишь бы лес был около. Вот, например, Верхнесалдинский завод. Сколько возни здесь! Сплав у нас по Чусовой пока. Чусовая действует много-много две недели, а иногда случается только 3-4 дня, а потом обмелеет и жди следующего года. Доставите вы металл в конце мая; ну и сидите с ним до следующего начала мая. В Нижний (Новгород – ред.) он попадет в июле. Сочтите, во что обойдется охранение его да проценты на затраченный капитал на 14 месяцев.

Привожу без комментариев эти рассуждения лиц, заинтересованных в поддержке крупных хозяйств…

Дорога содержится здесь очень хорошо. Какое же сравнение с каторжным путем между Пермью и Екатеринбургом, где путешественникам приходится идти пешком, а обозы, сворачивая, едут целиною. Скоро мы погрузились, наконец, в лесное царство, которое далеко отошло от людного Тагила. Громадные деревья оголены до вершины; зато самые вершины эти раскидисто сплетаются между собою в непроницаемые своды. Тем не менее, нет здесь этого красивого сквозного бора, позволяющего на въездах рассмотреть вдали и хмурые горы, и необъятную ширь горизонта. Мелкая поросль повсюду подымается между старыми стволами, охватывая их своим зеленым облаком…

Многочисленные стада повсюду. С какими-то, совсем необыкновенными, мохнатыми ушами коровы, которых только здесь и встречал, глупо смотрели на нас, выдвигая свои мокрые морды из густой поросли по сторонам дороги…

Вон старательская артель прошла мимо с вашгерами, вся мокрая, понурая какая-то…

Две деревни по пути – соседи совсем. Одна занимается железным делом: постройки прочные, красивые, скота и коней вдоволь; другая – чуть ли не Тавда-старательская на золотом деле вся… Точно в лишаях ее покосившиеся, расшатавшиеся хатенки, кровли их будто ребра, окна выбиты; избенки кажутся подслеповатыми. Народ заморенный, зеленый; лица в подтеках. Разорение во всем и на всем. Скот в первой деревне крупен, во второй – изморен и мелок, как и люди. Дворы в первой – полным-полны разным хозяйским скарбом, постройками; во втором – пусты, а кое-где и самые заборы на дрова пошли.

Кавалькада баб выехала из лесу. Верхами сидят на конях.

- Эй, вы, казаки! – орет им на встречу ямщик.

- Чего?

- Подолы-то подберите… Неравно, лесовика спужаете.

- Мы вот тебя спужаем… Сволочем в лес, да розгами… там про тебя страсть сколько выросло.

Ямщик заторопился и погнал лошадей.

- Чего ты испугался?

- Наша баба, когда она в лесу, – бедовая… С нашей бабой не шути тогда… Она точно - что вспорет… Станового тут так-то бабы высекли… Чего уже…

Совсем оригинальный тип пошел отсюда. Рослый, сильный, очень похожий по складу своему на поморов архангельских.

- Тут у нас, у крестьян, – двойные фамилии все пойдут, точно у дворян… И народ толковый, особливо в железных деревнях. Самый говор тоже являет некоторые особенности. Вместо «ц» - всюду слышится «с». Серковь, улиса, девиса, селый, полиса, сариса и т.д. В постройках щегольство, - на кровлях цветные петухи, ставни разрисованы, в окнах непременно цветы и самовар, почему-то неизбежно выглядывающий на улицу. Крупные люди, но лица очень некрасивы. Видна помесь с пермяками и другими инородцами, точно так же, как в северном поморском типе заметны следы чудского племени. Соломенных кровель уже не встретишь вовсе, даже там, где высевают хлеба много – избы крыты тесом. Здешние «сибиряки» считают за срам поставить над своим жильем такую крышу. «Мы не нищие», - говорят у них. «Это у вас в Рассее хорошо… Тепло под соломой… А у нас, слава Богу, и дерево еще есть. Лучше чем эта меховина-то…»

Местность мало-помалу  всхолмливается. В лощинах змеятся красивые реки. Превосходные дороги везде пробиты прямо и так широко, что на них разъедутся в ряд две-три тройки. В избах по пути  чисто…

Горная страна дает себя знать уже и иными нравами. Невест увозят, убийства – часты, но не из-за грабежа, а из мести. Совсем другой темперамент во всем. Люди вежливы, но не подобострастны. Начальство, впрочем, не любят, особенно полицейского. Уж очень оно донимало их когда-то.

Здесь бы жили еще лучше, да одолела подать. Нигде, мне кажется, не приходится рабочему люду платить столько, сколько он платит здесь. Недоимки, тем не менее, особенно не прикапливаются, потому что заработки все-таки под боком: в руднике, в лесу, на заводе. Мы не говорим о «золотых» деревнях. Там дело иного рода. Там приходится задыхаться от разорения. Выработают россыпь, а затем, после нежданного богатства, таким же скачком начинается нежданная нищета. Недоимка растет. Волостная власть всеми мерами выбивает ее из крестьян, отыскивающих «птицу золотое перо», но, разумеется, выбивает до тех пор, пока они не выйдут из терпения. С этого момента с ними уже ничего нельзя сделать. Надев белые балахоны, они оставляют село, табором располагаются  на холмах около и на все запросы отвечают: «Мы не плательщики». Их можно бить, делать с ними что угодно,  но при всем этом ни одной копейки не поступит в подать – это верно. Зачастую они, предварительно, порубят свои избы на дрова, дрова сбудут на заводы и совсем чистые уже предстоят перед придержащею властью.

- Что с нас возьмешь теперь… Ничего не возьмешь… Бей!.. Мы – не плательщики.

Выведенные из себя крестьяне, впрочем, не особенно часто прибегают к этому. Они стараются держаться. Старательские артели ходят по лесам, отыскивая новых россыпей. Кабатчик, как таракан в оставленной избе, начинает худеть и хмуриться. Деревня разваливается все больше и больше, как вдруг разносится весть: «птица золотое перо» оказалась. Открыта россыпь. Крестьянство бросается туда. Начинается работа. Золото льется рекою, кабатчик пухнет и отъедается. Баба ходит веселая, пьяная; разгуль везде и всюду… Но избы не поправляют, дворы тоже. Все стоит покривившееся, пошатнувшееся. До завтрашнего дня нет никакого дела, чего тут еще, если сегодня хорошо! А завтра будь, что будет… Власть старается поскорее собрать недоимки…

Но «птица золотое перо» на одном месте долго не сидит.

И деревня опять мало-помалу тощает. Захудалая стоит она, и шляются по лесам артели, отыскивая новые россыпи.

Так, мимо всех этих оголелых и зажиточных, запущенных и выхоленных деревень, добрались мы до спуска с высокой горы.

- Вот и Салда наша! – показали мне громадное село…

Лошади мигом подкатили к главному зданию, выведенному, как и во всех демидовских имениях, в том стиле, в котором строили при Александре I, - с колоннами, гербами. Превосходный водолаз (порода собак – ред.) бросился нам навстречу, но, к крайнему моему удивлению, мы здесь постояли только минуты две-три.

- Куда же теперь?

- Да, ведь, Салды две: Верхняя и Нижняя. Нам нужно в Нижнюю.

Мимо кедровой рощи мы проехали в молчаливый старый лес; скоро и он отошел назад, открыв большое село с красивыми домами, монументальными постройками завода, массою народа на улицах, пестрыми рослыми бабами, попадающимися на каждом шагу.

Нижняя Салда – самое людное после Тагила место; оно основано в 1760 году для выковки кричного железа; в 1870 году здесь горело только десять горнов, а несколько ранее, в 1849 году, введено пудлингование и сварочное производство, построен паровой пестовый молот для обжимки пудлинговых криц. В начале семидесятых годов в Нижней Салде уже работало шесть пудлинговых печей, причем несколько ранее стали здесь же выделывать рельсы. В двадцатых годах стали в этой местности приготовлять томленую цементную сталь, и теперь таких печей здесь около семи. В 1871 году выстроили большую доменную печь системы Рашета с пневматическим подъемом для руды, доставляемой из Тагила с горы Высокой…

Впоследствии, здесь сварочные и пудлинговые печи переделаны по системе Беоциуса. Живет около завода не менее 10000 человек. Кроме завода у них хорошие пашни, где высеваются рожь, ячмень, овес. Раз как-то попробовали посеять пшеницу – выспела хорошо. Тем не менее, хлебопашество здесь невелико, потому что хотя земля и хороша, но ее мало; мало и новой из-под лесу, на которой особенно удачно подымается хлеб. Зато лесу тут еще много. Дремучие дебри его стоят пока нетронутыми. Топор промышленника не врубался в них, и только божьи стрелы – молнии зажигали порою это сумрачное и молчаливое царство вековых деревьев, под которыми привольно живется всякому зверю.

Горное положение страны вызвало здесь то же, что приходится наблюдать и в Альпах: в обеих Салдах, Нижней и Верхней, и в соседних деревнях то и дело попадаются зобатые люди. Доктор Рудановский, бывший с нами, обещал нам показать, по крайней мере, триста таких, преимущественно – женщин. Они здесь старательно прикрывают свои зобы, и смотреть на них, по местному кодексу вежливости, считается в высшей степени неприличным.

- Отчего это у тебя? – спрашиваю у одной.

- После курочки поела… Оттого и вырос зоб тот.

Здесь народ зимует вместе с курицами зобатыми в одних избах. По местному поверью оказывается, что зобы вырастают у тех, кто съест то, что курица ранее клюнула.

В той же избе, где мы видели зобатых женщин, возилась девочка-микроцефал. Все ее приемы напоминали обезьяну. Тем не менее, она была очень весела и мать ее поминутно ласкала.

- С ней у нас благодать! – объяснила она свою не совсем обычную нежность.

- Почему это?

- А потому – она боженькая. С тех пор, как родилась такая да вырастили мы ее – у нас всего довольно стало. И хлеба на полях много, и коровы плодятся здоровые, и деньги завелись… Да и муж-то пьянствовать перестал. В ней, ты не гляди, что она несчастная, в ней благословение!..

Ей потому и лучший кусок, и лучший угол в избе. О ней заботятся как нельзя больше. Несмотря на все это, народ здесь очень здоров и долговечен. Старики в сто лет не диво, а накануне нашего приезда в деревне  Нелоба умерла, по местным показаниям, самая несомненная девица 132 лет.

Когда мы проезжали мимо озера (пруд – ред.), там на лодчонках, выдолбленных – каждая из  одной маленькой колоды – ловили рыбу старые седые  крестьяне. Вон один гребет веслом-двойником. Седой, как лунь, а работает живо.

- Ему вот больше ста лет, а смотрите: сам на себя трудится.

- Андрей?.. – закричали ему.

Тот снял картуз, воззрился на берег.

- Чего?

- Скоро ль помирать-то будешь… Пора?

- А вот еще годков двадцать проживу… У меня кость крепка.

У этого Андрея оказалось детей, внуков и правнуков более шестидесяти человек, а он преспокойно сам себе вылавливает рыбу из озера (пруда – ред.), бойко подвигаясь по его спокойной глади в скорлупе-душегубке и так живо работая веслом, как и молодому человеку дай Бог.

- Мы помирать еще не согласны, - смеялся он. – Нас смертушка позабыла. Мимо шла и прозевала… Вот мы как.

И зубы во рту все, а вышел на берег и выпрямился. Видимо, старость не могла согнуть этого еще крепкого организма.

- Он, вот, еще и жениться хочет, да нельзя, оказалось, по закону…

- Отчего не жениться, - недовольно заговорил старик. - Это разве закон, это не Божий закон, а так себе, - судьи земные его выдумали… Бог то что сказал: не добро быти человеку единому. А мы выше Бога быть хотим. Да мне что, я и на закон не погляжу. Возьму любую девку; за меня всякая пойдет… Что со мной, со стариком, закон сделает? Сослать меня нельзя…

- Никто за тебя не пойдет, - вмешался мой спутник.

- За меня-то… Нет, ваше благородие, за меня-то всякая… Не то что пойдут, побегут. Чем я не жених? И детки еще будут. Я до восьмидесяти лет не знал, что такое болезнь значит. Николи болен не был… Только теперь вот, когда холодно, так ноги жалятся… Тоскуют ноги-то, да и это пустое совсем.

…Когда мы уезжали из Салды, солнце светило вовсю. Свежий осенний ветер колыхал пожелтевшие листья дерев. Красивые холмы теснились вокруг глубоких долин, где шумно змеились чистые уральские реки…

Золотым дном казался весь этот край, с его неисчерпаемыми богатствами, - золотым дном, где, все-таки, ухитрились довести население чуть ли не до голодовок. Хищнически разрабатываются здесь сокровища, глубоко сокрытые в недрах земли; миллионы, добытые  таким образом, праздно разбрасываются на ветер…

И жаль становится этих заброшенных крестьян, больно за захолустья, где в вечной нужде своей бьется до кровавого пота рабочий, не зная сегодня, будет ли он сыт завтра!..

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

НАРИНЬЯНИ (Наринья́нц) Семён Давыдович

Родился в 1908 году в Ташкенте. По путевке комсомола из Ташкента  приехал в Москву с ничтожной суммой в кармане, не имея в городе ни знакомых, ни родственников. Так как он немного играл на фортепьяно, то устроился в клубе тапером, сопровождающим показ фильмов в немом кино.

В 1925 году началась его работа в «Комсомольской правде», в Ваганьковском переулке, дом 5, в центре Москвы, рядом с библиотекой им. Ленина. Интересно, что читатели часто путали и присылали письма во всесоюзную газету по странному адресу: «Москва, Ваганьковское кладбище, редакция «Комсомольской правды»». В дальнейшем журналистская карьера его быстро продвигалась. Он стал известным журналистом и фельетонистом и по праву считался «отцом советского фельетона»...

В июне 1942 года в составе выездной редакции газеты «Комсомольская правда» С. Нариньяни приехал в Верхнюю Салду на завод № 95, где стали выходить ежедневные выпуски «Комсомольской правды» на Н-ском заводе», специальные выпуски и «молнии». На страницах этих выпусков не было засилья одной лишь информации. Нет, тут вам и творческие портреты лучших производственников и специалистов, и живые зарисовки с натуры, и острокритичные фельетоны, в которых не обращалось внимание ни на должность, ни на положение критикуемого…

С 1952 года, по решению ЦК КПСС переведен в газету «Правда» и назначен редактором отдела фельетонов.

Скончался в 1974 году в Москве, похоронен на Переделкинском кладбище.

Творчество С.Нариньяни: сборники очерков и фельетонов, пьесы: 1952 - «Аноним» (напечатана в «Новом мире»); 1961 - «Опасный возраст» (поставлена в театре Ленинского комсомола и других театрах страны; 1964 - «Фунт лиха» (поставлена в театре «Сатирикон» и других театрах; 1968 - «Послушание» (поставлена на телевидении, книги:  «Дорога в совершеннолетие», 1932 г., «Счёт на чуткость», 1933 г., «Сверстники», 1935 г., «Ты помнишь, товарищ!», 1957 г.

 

Из сборника фельетонов

«Со спичками вокруг солнца»

 

ДЯДЕНЬКА, ДАЙ ПРИКУРИТЬ…

Сын моего соседа Миша устроил на днях банкет по случаю благополучного перехода из седьмого класса в восьмой. На банкет были приглашены только самые близкие из Мишиных товарищей: редактор школьной газеты, двое мальчиков с нашего двора и двоюродный брат Миши — Юра, левый крайний детской футбольной команды стадиона «Строитель». Вечером, когда Мишины родители возвратились с работы домой, гости были уже в явном блаженном состоянии и нестройно подтягивали вслед за несовершеннолетним хозяином «Шумел камыш, деревья гнулись…».

Хор подвыпивших подростков представлял довольно противное зрелище, и Мишина мама при виде этого зрелища сначала заохала, потом часто-часто заморгала и, наконец, заплакала. Мишин папа был скроен значительно крепче. Папа не стал охать. Он подошел к стене и снял с гвоздя толстый солдатский ремень; хотя сыну было не семь лет, а пятнадцать и он давно уже не был порот, папа отстегал его в этот вечер. Воспользовавшись правом родного дяди, папа прошелся несколько раз также и по спине левого крайнего детской команды «Строитель».

Переход в восьмой класс — немаловажное событие в жизни пятнадцатилетнего человека, и тот факт, что Миша решил отметить это событие, вряд ли должен вызывать наше удивление. Отметить событие следовало. Но как?

— Конечно, по-настоящему, — сказали Мишины товарищи.

А левый крайний, этот самый почетный из гостей, прямо показал себе за галстук и с видом бывалого выпивохи многозначительно щелкнул языком.

Миша, зная крутой нрав своего родителя, пробовал перевести разговор на чай с пирожными. Но гость оказался дошлым. Гостю пришла в голову фантазия устроить вечер совсем как у взрослых, и Мише волей-неволей пришлось отправиться на угол в магазин «Гастроном» и истратить там все свои сбережения, предназначавшиеся с давних пор на покупку часов,

Я разговаривал с Мишей через два дня после злополучных событий, когда страсти в соседней квартире улеглись и новоиспеченный восьмиклассник мог откровенно рассказать мне о своем грехопадении. Я слушал Мишу и удивлялся не столько форме самого банкета — мало ли какие фантазии могут взбрести в голову пятерых мальчишек! — меня возмущало то, что эти самые мальчишки, попав в соблазн и во искушение, не были вовремя ограждены от грехопадения людьми взрослыми. А такая возможность была. Первым мог сделать это доброе дело продавец «Гастронома».

Я был в «Гастрономе» и видел этого продавца. Сначала он произвел на меня хорошее впечатление. Высокий, благообразный человек лет пятидесяти. Как знать, может быть, дома у него было несколько собственных сорванцов, которых он в свободное от торговли время заботливо наставлял на праведный путь в жизни. А вот здесь, за прилавком, этот самый продавец, к сожалению, уже не помнил о своей принадлежности к почетному сословию родителей.

Я спросил:

— Почему в магазине продают водку несовершеннолетним?

Этот простой вопрос удивил продавца и завмага.

— У нас не детский сад, а «Гастроном», и мы люди коммерческие, — сказал завмаг. — Если у человека выбит чек и припасена исправная посуда, то мы обязаны дать ему то, что он требует.

— А своему ребенку вы тоже даете все, что он требует?

Завмаг засопел, покраснел, и вместо него ответил продавец;

— Свой не в счет.

Нет, в счет! Советский человек должен радеть о правильном воспитании как своего, так и чужого ребенка. Соблазнов вокруг много, В том же самом «Гастрономе» любой подросток может без всяких помех купить не только вино, но и папиросы. Выбор большой. Есть деньги — бери пачку, мало денег — покупай штучные. И вот маленький человечишка, не умеющий еще навести порядок под собственным носом, тянется к прохожему:

— Дяденька, дай прикурить!

И дяденька делится огоньком, часто даже не поворачивая головы к просящему, не думая о нем.

— Угощайся, разве мне жалко?

А жалеть надо. Не спичку жалеть, а мальчишку, ибо кому-кому, а курильщику-то ведь хорошо известно, какое пагубное влияние оказывает никотин на неокрепший детский организм. Но дело не только в никотине. Попробуйте как-нибудь вечером пойти со своим сыном или дочкой в кино, скажем, на такой безобидный фильм, как «Конек-горбунок». Вас не пустят. Билетерша извинится и скажет:

— Приходите завтра днем.

— Почему?

— Приказ горсовета.

Есть такой приказ, который делит сутки на две части: день — детям, вечер — взрослым. Правильное деление. Детям нечего смотреть фильмы, которые предназначены для взрослых. Этот приказ делал большое и доброе дело до тех пор, пока днем демонстрировались фильмы по специально утвержденной программе. Но вот с недавних пор директора кинотеатров явно в коммерческих целях начали крутить днем «боевики», никак не рассчитанные на детскую аудиторию.

На днях я был на одном таком сеансе в кинотеатре «Колизей». Время каникулярное, зал полон школьников, а на экране «Риголетто» — заграничный фильм, смакующий амурные похождения оперного герцога. В опере есть хотя бы музыка Верди, а здесь ничего, кроме пошлости. Я спросил билетершу, почему она пустила в зал детей.

— А днем это не запрещается, — ответила билетерша.

Подошел директор кинотеатра и вместо того, чтобы сделать замечание билетерше, сделал его мне:

— Воспитывайте своего собственного сына, а о чужих, гражданин, не печальтесь.

Воспитывать нужно не только своего сына, как думает директор кинотеатра. За правильное воспитание детей морально отвечает каждый из нас, и кто бы ты ни был и где бы ты ни был: на улице, в трамвае, в кино, в магазине — дети должны всегда видеть и уважать в тебе строгого и любящего старшего. А роль старшего определяется не только родственными признаками.

Плох тот отец, который дома читает сыну проповеди о вреде табака, а на улице прикуривает папиросу от одной спички со школьником.

 

СКОЛЬКО СТОИТ РЯБЧИК?

В тот день Александр Григорьевич не принимал никого. Ни чужих, ни своих. Несмотря на запрет, один из начальников цехов попробовал открыть закрытую дверь.

— У меня срочное дело.

— Отложите, — сказала секретарша, — Александру Григорьевичу сегодня не до ваших дел.

— Что, опять Акбар?

— Опять.

Начальник цеха с досады плюнул и ушел, поминая недобрым словом Акбара. А сам Акбар даже не знал, что на его голову в этот день сыплются проклятия. Да и откуда ему было знать? Акбар — это симпатичный, но дурашливый пес. Ему всего-навсего четыре месяца от роду. Вчера, по молодости лет Акбар, сделал глупость — проглотил жука, и ночью у него начались желудочные колики. Будь Акбар обыкновенным щенком, колики через день-другой прекратились бы сами собой. Но Акбар, увы, принадлежал директору завода, и директор поднял заурядный щенячий недуг до степени чрезвычайного происшествия. Директор нервничал сам и нервировал сотрудников заводоуправления, ветеринарных врачей, членов своей семьи. Домашние обязаны были каждый час звонить ему на завод, информировать о ходе лечения.

— Акбару прописано слабительное, — шепотом докладывалось на ухо директору в самый разгар диспетчерского совещания.

— Акбару сделан согревающий компресс, — слышал директор шепот по телефону, когда отправлялся с обходом по цехам.

В тот день, когда был проглочен злополучный жук, директор завода собственноручно составил и направил в заводскую столовую меню для своей собаки. На первое — габер-суп, на второе — телячий хрящик.

Весь город потешался над собачьими увлечениями Александра Григорьевича. А эти увлечения были у него не единственными. Немало хлопот окружающим доставляли охотничьи причуды директора. Обычно дня за два до тяги на заводе поднималась суматоха. Работы хватало всем: один лил дробь, другой смазывал салом болотные сапоги, третий коптил сосиски, четвертый разливал по флягам охотничьи настойки. Сборы шли основательные. Шутка ли, директор собирался охотиться на Убинском озере, а это в трехстах километрах от завода! Обычно директор уезжал на охоту в субботу, а в пятницу отправлялись вперед егеря и квартирьеры. Первые выследить для Александра Григорьевича дичь, вторые — позаботиться о его ночлеге. Вслед за квартирьерами на озеро откомандировывалась легковая машина. Сам же охотник отправлялся бить уток в скором поезде. Он ехал со всеми удобствами, в мягком вагоне. Ночью лег спать, а утром уже на месте. От станции до озера несколько километров. Их, конечно, можно бы на зорьке пройти своим ходом, но Александру Григорьевичу ходить пешком мешает спесь. Ему хочется подъехать к уткам солидно, как подобает человеку его ранга. Поэтому он и распорядился подать себе «Победу» за триста километров от завода.

Но вот, наконец, и озеро. Весело потрескивает костерок, заботливо разведенный квартирьерами. Из ягдташей извлекаются наружу копчености, раскупориваются фляги. Сначала одна, затем другая. В голове начинает шуметь. И тогда егеря берут именитого охотника под руки и ведут его к зарослям. Дичь, оказывается, уже выслежена, и директору остается только выстрелить. Александр Григорьевич лично нажимает курок, и ему приносят убитого селезня. На радостях устраивается привал. Разжигается новый костерок, откупоривается еще одна фляга, после которой Александр Григорьевич подает команду:

— На рябчиков!

Александр Григорьевич решает бить рябчиков прямо с машины. Шофер протестует. Но что значит протест шофера для вошедшего в раж охотника? Александр Григорьевич ссаживает шофера, и сам садится за руль. Он гонит машину, не глядя на ямы и кочки. Охота оканчивается аварией. Директору - ничего, а машина разбита. Егеря снова берут Александра Григорьевича под руки и приводят его на станцию. Они сажают нашкодившего охотника в обратный поезд, а сами остаются с шофером караулить разбитую машину. Через день за этой машиной отправляется с завода грузовик. Дорога на Убинское озеро тяжелая, и грузовик, расплавив подшипники, не доходит до места аварии. И тогда директор откомандировывает к месту своей охоты на тягаче спасательную экспедицию из слесарей, грузчиков и механиков, чтобы доставить в город останки двух застрявших машин. Трудно даже подсчитать, во сколько обходится заводу каждый рябчик, убитый директором.

Александр Григорьевич не только охотник, но и рыбак. А свои выезды на рыбалку директор обставляет с неменьшей торжественностью. Сначала отправляются разведчики искать места, где идет клев. Вслед за ними едут квартирьеры с копченостями и фляжками. Затем следует сам рыбак, а за рыбаком на специальной платформе везут лодку. Это на всякий случай. А вдруг Александр Григорьевич выразит желание покататься по озеру?

Директора завода не раз вызывали в партийный комитет, предупреждали, просили угомониться. А директор на эти просьбы — ноль внимания. Лишь только дело близится к субботе, он снова отправляет егерей и квартирьеров в дальние экспедиции.

Александр Григорьевич Лагутин учился в советской школе, в советском вузе, а вот поди ж ты, повадки у этого любителя охотничьих экспедиций и автора-составителя собачьих меню какого-то одичавшего барина.

Кстати, о собаке. Когда Акбар подрос, Александр Григорьевич распорядился дважды на день подавать ему из заводского гаража машину. Утром Акбар ездил на прогулку в Буринскую рощу, а после обеда отправлялся в директорском лимузине на свидание к гончей Зойке, роману с которой всячески покровительствовал Александр Григорьевич.

— Вези, — говорит директор шоферу, — пусть Акбар обнюхается, обменяется с любимой дружеским лаем.

Говорят, Лагутин — жертва охотничьих увлечений. Увы! Это не увлечение, а скорее перерождение.

 

 

ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ

Друзья-спортсмены провожали футбольную команду на большой, ответственный матч. До отхода поезда оставалось несколько минут. Провожающие уже переобнимали всех отъезжающих, надавали им кучу советов: какой стороной обходить противника, какой ногой бить по мячу. Все было как будто на месте: солнце, цветы, поцелуи…

Но сердца у отъезжающих оставались неспокойными. Они обнимались с друзьями вполсилы, слушали советы вполуха. «Да, да», — говорили футболисты, а сами не спускали взгляда с той стороны перрона, где находился подъезд вокзала.

— Как, бежит он или не бежит?

Поезд тронулся, а центра нападения все нет и нет,

— Где же он? Может, заболел?

— Был здоров, час назад я разговаривал с ним по телефону, — заявил тренер.

— Может, его сбил автобус?

Поезд набирал скорость. Он давно выскочил из границ станционных путей на магистраль, а у футболистов на душе вместо радостного, приподнятого настроения тревога. Каждый волнуется за результаты предстоящей встречи: «Как мы будем играть без центра нападения?»

Каждого беспокоила судьба товарища: «Если центр попал в уличную катастрофу, то цел он или ранен?»

Волновались не только уехавшие, волновались и провожавшие. Начальник управления футбола, несмотря на годы и больное сердце, побежал к телефону-автомату звонить в «скорую помощь». И вдруг в дверях вокзала — неожиданная встреча. Кто бы вы думали? Центр нападения, а с ним рядом правый полусредний. Оба живы-живехоньки. И оба пьяны. Оказывается, дружки перед отъездом зашли в ресторан за посошком на дорогу,

— Честное слово, мы хотели выпить только по одной, а нам поднесли по второй!..

Ах, с каким бы удовольствием начальник управления футбола взял бы да по-отцовски отлупил сейчас обоих дружков! Но он не отец центру нападения, не отец правому полусреднему. И вместо того, чтобы взяться за ремень, начальник управления сажает загулявших молодцов в машину и мчится по шоссе в погоню за поездом.

Полтора часа бешеной гонки, и в конце концов у Можайска автомашина обгоняет поезд. А тут обнаруживается новая беда: скорый поезд в Можайске не останавливается. Начальник управления бежит к дежурному:

— Дорогой, сделай исключение!

А у «дорогого» от удивления брови лезут вверх, к лысине.

— Да вы что? Остановить скорый поезд! Это же ЧП, чрезвычайное происшествие.

Начальник управления звонит диспетчеру дороги:

— Притормозите, Христа ради, хоть на секунду! Мне только втолкнуть в вагон центра нападения.

Но диспетчеру нет дела ни до центра нападения, ни до мольбы начальника управления футбола, Как быть? Поезд приближается, вот-вот проскочит станцию. И тогда начальник управления звонит в Министерство путей сообщения, к одному замминистра, к другому:

— Помогите, у нас ответственный заграничный матч!

И один из заместителей министра, вняв этой просьбе, отдает в Можайск из ряда вон выходящий приказ! Замедлить ход поезда у пристанционной платформы. И вот машинист кладет руку на тормоз, и два друга хватаются за поручни:

— Ребята, подсобите!

Ребята выскакивают из купе на площадку и втаскивают центра нападения и правого полусреднего внутрь вагона, ставят их на ноги и ждут объяснений, А тем и говорить нечего.

— Выпили. Опоздали.

Защитники и нападающие злы, как черти. Еще бы: столько хлопот и волнений, и все из-за водки!

— Проучить бы вас, прохвостов, намять бы бока! — предлагает вратарь.

Но дружеская учеба откладывается: впереди ответственный матч. И вместо прямого мужского разговора пьяных друзей берут под руки и ведут к мягким постелям.

— Спите! Протрезвляйтесь!! Очищайте мозги и легкие от винного духа! А после игры поговорим.

Важная игра кончается на этот раз победой. А после победы, конечно, и разговор уже не тот. Злость прошла, скандал забыт. Центра нападения вызывают для острастки в управление футбола. Журят. Центр кается, дает слово исправиться. Ему вторит правый полусредний. Им верят, прощают. А через месяц — новое ЧП…

Центру нападения всего двадцать лет, а он ходит уже в «неисправимых». Не с пеленок же он такой плохой? Нет, не с пеленок. Всего года три назад центр был чистым, честным пареньком. Он не курил, не пил. Краснел, если тренер делал ему замечание. И вдруг все переменилось: центр курит, пьет, дебоширит. Уже не тренер дает ему указания, а он понукает тренером. Кто в этом виноват? В первую очередь сам тренер. Тренер не только технорук команды: он воспитатель. Ну, а какой же из тренера воспитатель, если он боится сделать футболисту замечание?

— Помилуй боже, разве можно, наш центр — звезда команды!

Ну, а раз центр — звезда, то с него начинают сдувать пылинки. И делает это не только тренер, но и всякие меценатствующие начальники.

Команда возвращается из очередной поездки. Все игроки едут с вокзала в автобусе, а центру подают лимузин директора завода.

Портят мальчишек не только меценаты. Три месяца назад центр попал в больницу. Его пришла навестить мать. И мать принесла сыну не фрукты, не книги, а бутылку водки.

Врачи отобрали у мамы бутылку.

— Не портите парня. Пристрастится сын к водке — плакать будете.

А мать, вместо того чтобы прислушаться к словам врачей, шепнула сыну:

— Спусти бинт в окошко, я тебе с улицы подарок пришлю.

И прислала: вместо одной бутылки — две. А на сына водка действует одуряюще. Выпита всего стопка, и перед нами уже не милый, славный парень, а драчун и забияка. Вот и на этот раз попробовал сын маминого подарочка и начал буйствовать. Врачи, больные хотят его угомонить, а он на них с кулаками.

Голова у молодого футболиста кружилась все больше и больше. Вот тут управлению футбола и вмешаться бы в жизнь центра нападения, поговорить с матерью, сделать серьезное предупреждение тренеру, ударить по рукам меценатов. А высокие спортивные инстанции подлили масла в огонь: взяли и присвоили девятнадцатилетнему пареньку звание заслуженного мастера спорта.

— Центр нападения — талантливый футболист. Он забил в последних играх дюжину мячей в ворота противника.

Пусть талант, пусть забил. Но зачем было спешить с присвоением почетного звания? У нас есть талантливые люди не только в спорте, — в музыке, живописи, науке. Но ни Шостаковичу, ни Хачатуряну, ни Туполеву, ни Улановой, ни Рихтеру, ни Долухановой не присваивали почетных званий в девятнадцать лет. Почетное звание нужно завоевать, заслужить, выстрадать подвижническим трудом. А от легких наград наступает быстрое пресыщение.

— Я всего уже достиг, все испытал, изведал. Я ел даже салат за тридцать семь рублей пятьдесят копеек, — говорит центр нападения команды.

И вот такой пресыщенный вниманием молодой человек начинает забываться. Ему уже наплевать на честь спортивного общества, наплевать на товарищей. Он любит уже не спорт, а себя в спорте.

Держится такой спортсмен и на футбольном поле, и в жизни не так, как требуют общепринятые правила, а так, как хочет его левая нога. Левая нога хороша, когда она бьет по воротам да и не промахивается. А во всех остальных случаях левую ногу следует держать под контролем.

А наш центр нападения не желает контролировать свои действия. Он выступает в соревнованиях не как член команды, а как знатный гастролер на бедной провинциальной сцене, Товарищи стараются, потеют, выкатывают ему мячи, а он кокетничает. Один раз ударит, а три пропустит мяч мимо. — Мне это можно. Я звезда.

Тлетворное влияние звездной болезни коснулось не только центра нападения, но и его товарища — правого полусреднего. Спросите футболистов команды, почему они провели прошлый сезон ниже своих возможностей, и они скажут вам прямо: — Кроме центра нападения, в этом немалую роль сыграл и правый полусредний.

Полусредний тоже, оказывается, почувствовал признаки пресыщения. Он, сказывается, тоже уже отведал свою порцию салата за 37 рублей 50 копеек.

Команда старается провести игру как можно лучше, а полусредний сводит на нет все старания товарищей. Бьет с трех метров — и мимо. Да и как попасть в ворота, если после вчерашней вечеринки до сих пор в глазах зеленые круги?

Терпение игроков футбольной команды лопнуло, и они собрались, чтобы начистоту поговорить со своими «звездами». Решение было единодушным: вывести пьяниц из состава команды и просить высокие спортивные инстанции снять с футболистов звание заслуженных мастеров спорта. Была у игроков команды еще и вторая просьба, так сказать, неофициальная, и уже не к спортивному начальству, а к нам, журналистам: рассказать на страницах печати в профилактических целях о людях, зараженных микробом звездной болезни. И вот, внимая просьбе футболистов, автор и написал этот фельетон.

Продолжение темы следует

 

 

 

 

[Егор Королев]

ЧЕЧЕТИН (Долгополов) Анатолий Иванович

Чечетин Анатолий Иванович родился  в 1930 году  в спецпоселке Косолманки Верхотурского района в семье спецпереселенца. В 1935 году семью перевезли в поселок Басьяновский. Жил на втором поселке, где и прошли его детские и юношеские годы. Здесь окончил местную семилетнюю школу.

А.И. Чечетин - автор более трехсот научных работ, автор книг «Времена года» (1998), «Драматургия театрализованных представлений» (1979), «История театрализованных представлений: античный период» (1996), «Основы драматургии театрализованных представлений» (1981), «Пути развития агитационно-художественных бригад в РСФСР», «Встречи», очерки о поэте Николае Рубцове (1994), «Автошапито – рассказы» (2011), «Лето, мальчики, космонавт» - рассказы (2012), «7 мелодий уходящей эпохи – рассказы (2012), «Часы остановились в детстве...» - рассказы (2012), «Аграрный этюд времен заката развитого социализма» - рассказы (2011), «Правильный отдых» - рассказы (2011), «1961» - рассказы (2011), «Промысел божий?» - миниатюры (2011), «Ни дня без строчки. Самоирония» - миниатюры (2011), «Накануне...» - миниатюры (2011), «Собираясь в дорогу...» - миниатюры (2011), «Принуждение к гениальности. О фильме «Елена», - музыкальные и кинообзоры (2011).

Анатолий Иванович Чечетин сегодня живет в Москве.

 

Анатолий ЧЕЧЕТИН

«АММОНАЛЬНОЕ»

Главы из книги

                                                                          

АММОНАЛЬНОЕ

 Торфопредприятие называлось Басьяновским. Состояло оно из трех самостоятельных поселков: Первого, Второго и Пятого. Два недостающих, очевидно, так и остались на карте или в головах тех, кто планировал и рассчитывал на гораздо больший приток "спецгрузов".

 В пяти километрах от нашего Второго поселка был Первый, где жили в основном сезонные рабочие из Татарии, Чувашии, Башкирии, Мордовии, так называемые, вербованные.

 В семи километрах южнее причудливо и хаотично на фоне зеленой тайги распластался Пятый или, как его позже стали называть, Центральный поселок, все население которого было вольным. Переименовали поселок в Центральный, видимо, потому что там был действительно центр всего предприятия: и Управление, и центральная база, и двухэтажный деревянный клуб, и школа-семилетка, и типовые детский сад с яслями и многое другое. И потому еще переименовали, что номерное название не нравилось вольным.

 Жилой фонд Центрального состоял из двухэтажных многоквартирных домов для дирекции, ИТР и служащих, из бараков, правда, более добротных, чем у нас, в них жили в основном рабочие, и из небольшого количества частных домов. Словом, в структуре всех звеньев поселка вольных, как в капле воды, отражена была уже тогда определившаяся социальная иерархия производственно-управленческих и бытовых взаимозависимостей, связей и расхождений людей разных категорий и уровней.

 Все три поселка расположились по краям огромного массива недавно разработанных и действующих торфополей, на километр-два углубившись в лес, где была твердая не болотистая земля.

 Когда нас привезли в эти места и разместили в только что отстроенных бараках, добыча торфа проводилась совсем рядом, и весной постоянно слышались мощные взрывы, от которых дрожали стены и иногда лопались оконные стекла. Рвали вечную мерзлоту. Затем мощным брандсбойтом размывали торф и в разжиженном виде перегоняли по трубам на специально приготовленные дренированные и расчищенные поля.

 Поэтому склад со взрывчаткой был прямо за частными домами, рядом с кладбищем, по дороге, ведущей к Кокшаровскому озеру. И когда мы пацанами начали ходить за земляникой в сторону амонального склада и кладбища, то все это место в разговоре стало обозначаться нами, а потом и взрослыми одним словом -"Аммональное".

 А что может быть прекраснее и незабвеннее детских походов за земляникой! В лес мы всегда отправлялись целой гурьбой, чаще с какой-нибудь женщиной или старушкой во главе. Шли обычно шумно, крича и болтая друг с другом, на каждом шагу открывая что-то удивительное, яркое, необычное. То кто-нибудь обнаружит гнездо пеночки с еще голыми беспомощными птенцами, и вся ватага не тронется с места, пока каждый из нас не посмотрит птенцов своими глазами. Или внимание ребят привлекут большие муравьи, переходящие через дорогу, и начнется огромный спор о том, полезны они или вредны.

 "Змея!" - истошно заорет кто-нибудь из ребят, и всех как будто ветром сдует, только пятки сверкают вдали. А муравьи мирно продолжают свой массовый нелегкий переход, влекомые каким-то мощным инстинктом или другой неведомой нам силой.

 Земляничные места были сразу же за Нахаловкой, между амональным складом и кладбищем.

Добыча торфа к этому времени от поселка ушла дальше, на Север, аммонал хранили где-то в другом месте, а мы по-прежнему, отправляясь за ягодами, громко ликовали: "На Аммональное!", "На Аммональное сегодня пойдем!.."

 Чтобы попасть на наши ягодные места, нужно было пройти мимо так называемого трубного цеха, а точнее большого сарая, где ремонтировали трубы для добычи торфа и его разлива по полям, пересечь Нахаловку, небольшой луг и, немного не доходя до кладбища, углубиться в молодой березняк, постепенно переходящий в глухой и высокий смешанный лес.

  Для меня походы на Аммональное интересны и приятны были еще и потому, что рядом всегда шагала Тамара Иванова. Одну ее по ягоды мать не пускала, а со мной - пожалуйста, хотя я и был всего на один год старше ее. Из дома мы выходили вместе, у меня - березовый туесок, у Тамары - стеклянная банка в руках. Подойдя к ягодникам, она присоединялась к девчонкам, а я шел поблизости, но с мальчишками, босоногими, озорными, подвижными, постоянно что-нибудь придумывающими из ряда вон выходящее.

 Несмотря на пыльные "гранаты", на заборные трещотки, на подножки, на соревнования в плевках и сморкания, я всякий раз, когда переходили через Нахаловку, любуясь своеобразием и красотой этого частнособственнического сектора нашего поселка, испытывал какое-то сложное чувство узнавания, восторга и тихой грусти. Во-первых, в отличие от барачного квартала и двухэтажных домов ИТР и вольных это была все-таки небольшая деревенька, разрезанная почти на две самостоятельные части мехцехом, "трубным" и грешовским ручьем, недалеко за домами сливающимся с огромным, на многие километры раскинувшимся болотом. Вдоль мехцеха и трубного шел один ряд нахаловских домов, загибающийся к ручью буквой "Г". А сразу же за мостками, за побеленным домиком вольного завмага Грошева раскинулась тихая с двумя улочками и проулками главная часть деревни с колодезными журавлями возле домов, с добротными воротами, украшенными деревянными кружевами, с дымящимися черными банями и всеми другими приметами подлинно деревенского, веками сложившегося быта.

 Но особенно здесь привлекали мое внимание две старые липы возле крепкого, почерневшего от времени с высоко взбежавшими белыми окнами дома Малыгиных. Они стояли словно две неразлучные подружки, прямо на улице, не закрывая собой разрисованных ставень и не слишком далеко от дома. Под ними и вокруг была всегда чистая, ровная, никем не вытаптываемая, не захламленная щепой и опилками, как у нас возле бараков, трава. Мне так хотелось остановиться тут, полюбоваться подольше живыми и такими разными по временам года великанами. Хотелось долго-долго валяться на чистой изумрудной траве, слушать, как набегает и вновь исчезает легкий ветерок, отражаясь в движении сотен, а может быть, тысяч темных листочков.

 Тонкий медовый запах липового цвета всякий раз останавливал на миг даже нашу шумную разношерстную орду. И мы глубоко дышали, раздвинув ключицы и плечи, вбирая в себя не только аромат, но и отменные порции кислорода.

 - Воняет-то как! - говорил кто-то из ребят.

 - Воняет!.. - вторил, изгаляясь, широконоздрый Колька Поросенков.

 - Не воняет, а пахнет, дурачок! - поправляет его Витька Гармаш, нахлобучивая суетливому Поросенку шапку на глаза.

 - Сам ты дурак! - подтягивая сопли, огрызался Колька. Тут же следует глухой звук шелбана или пинка под зад и через небольшую паузу тонкое:

 - У-у-у!..

 - Заткнись. Сам напросился! - уймет кто-нибудь из товарищей обиженного Кольку, а все остальные, как ни в чем не бывало, продолжают, наслаждаясь запахом липового цвета, сосредоточенные дышать.

 - Вкуснотище-то какое, а?

 - Красота!

  - Ешь - не хочу!..

  Кто-нибудь поднимет вдруг на палке засохший коровий блин. начнет размахивать им над головами ребят, и вся ватага, вздрогнув и расплескавшись на траве, снова вливается в выбитую ногами среди зелени дорожку и почти монолитной кучкой двигается к околице, звонко проносясь через луг и приближаясь к заветным вырубам и молодым березкам.

 Березки росли на месте старых вырубов: там было много пеньков, бугорков, травы, а в ней полным-полно спелой, красной, пахучей и вкусной земляники.

 Мы разбредались по лесу, аукали, галдели, захватывали "места", ругались из-за них, немного ели, а затем с азартом споро начинали брать ягоду, кто в туесок, кто в кринку, кто в стеклянную довоенного фасона банку.

 Собирать землянику нелегко. Надо уметь видеть ее, не жадничать, не перебегать без дела от одного пенька к другому, где кажется больше и ягоды крупнее, а главное - все время подавлять в себе желание положить ягоду в рот. И здесь лучше сразу сказать: "Нет!" Съел с самого начала пять-шесть штук, посластился, и баста - дальше рви без оглядки и забудь, как она пахнет. Во время сбора земляники стоит только один раз соблазниться, позволить себе, и пошло - так на донышке банки или туеска и останется, больше не наберешь.

 Собирая ягоды, мы с Тамарой часто оказывались на одном бугорке или у пенька, усыпанного земляникой. Из-за места никогда не спорили, и даже наоборот, было легче и интереснее собирать, когда она приближалась ко мне, или я сам, почти случайно, натыкался именно на ее полянку. Коричневые туфли с пряжечками, светлые носки и край яркой клетчатой юбки все время мелькали перед глазами то справа, то слева, и было весело на душе, хорошо, а отчего, и сам толком не знал. Она брала быстрее меня, но вдруг, ни с того, ни с сего прекращала рвать ягоды и ела то, что уже собрала или ставила банку на пенек, садилась на траву и в упор смотрела на меня, улыбаясь своим широким , полным белоснежных зубов ртом.

 - Че не берешь? - спрашивал я, смущаясь.

 - Не хочу и не беру.

 - А ты захоти.

 - На фиг. Буду лучше цветы рвать.

 И вскакивала, и начинала хватать иван-чай, ромашки, колокольчики.

 Тетя Вера Шмойлова, сопровождавшая нас на Амональное, говорила:

 - Тома, ты что не берешь? Мотри, сколько ягод кругом.

 - А я уже набрала. Устала.

 - Белоручка она, незэнка! - шмыгая носом, громко заключал Колька.

 - А ты скобарь! - весело и беззлобно парировала Тамара.

 - А ты зараза, курва!.. - вскричал вдруг Поросенок и, весь взъерошившись, напролом, через кусты и крапиву шел прямо на нее.

 - А-а-а!..- Кричала Тамара и забегала за тетю Веру или за меня.

 - Испугалась, кацапка! - ликовал Ганька Петренко из хохлов.- Испугалась, ага!..

 - Не надо, робяты, перестаньте. Зачем обзываться вам?!! Нехорошо так-то!.. - успокаивала тетя Вера.

 - А се, она первая...

 - Ни первому, ни последнему обзываться не надо. Разве вы враги между собой? Супротивники? Вон, ягод сколько, берите и не скандальте.

 Она отводила еще сопящего и шевелящего ноздрями Кольку на его поляну, поправляла спустившиеся штаны и инцидент исчерпывался, все продолжали собирать землянику, а Тамара, удалившись от нас на лужайку, продолжала рвать цветы и что-то напевала.

 И теперь мне кажется, что именно тогда я впервые задумался над тем, почему люди делятся на скобарей и  хохлов, на кацапов и чалдонов, на вольных и спецов? Кто нас разделил и дал такие удивительные непонятные прозвища, зачем, когда и почему? Почему мы живем в низких холодных и мрачных бараках, нахаловцы в своих с резными наличниками на окнах домах, а вольные - в двухэтажных брусчатках и в большом красивом тридцатиквартирном доме?.. Размышляя об этом и передвигаясь где на корточках, а где на коленях, от бугорка к бугорку и заполняя уже последнюю треть туеска, я совсем забыл про Тамару, напал на хорошее место и, сидя, быстро-быстро рвал одну ягоду за другой.

 - Тетя Вера, где Толик? - услышал голос Тамары.

 - Там, у могильника, сижма рвет. Помоги ему.

 Я притаился. И вот из-за березы появились ее ноги и остановились прямо перед моим лицом.

 - Встань.- Сказала почти повелительным голосом Тамара.

 - Зачем?

 - Встань и закрой глаза.

 Я повиновался. И в тот же миг она надела мне на голову тугой венок из полевых цветов: "А тебе идет!" - И весело засмеявшись, убежала. Я снял венок, подумав:"Хорошо еще, что никто не видел." Хотел его зашвырнуть подальше, но венок был так хорош и душист, что мне показалось это кощунственным. И не зная, как быть, что с ним делать, я так и пошел с венком в руке на голоса ребят, но затем, испугавшись ехидства мальчишек, повесил его на сухую ветку березы и примкнул к завершающим работу ягодникам.

 

ПАРТИЗАНКА

 Поселкового совета у нас не было. Но в центре полукруга, образуемого пекарней, магазином и баней, стоял административного типа брусковый дом с безликой вывеской "Контора".

 Главным сектором этого учреждения была комендатура, состоящая из двух смежных комнат, кабинета и спальни коменданта НКВД, затем шел туалет с умывальней, а с левой стороны комната без окна - кутузка, затем комната с вывеской "Бухгалтерия" и комната без вывески, в которой стояли засаленный до мыслимых пределов стол без скатерти, лавка и деревянные табуреты с выемкой для руки посередине. Здесь царствовала Партизанка. Хотя официально она должности никакой не имела, но, видимо, являла собой в единственном числе то, что много позже стало называться общественностью при ЖКО.

 Кто была эта Партизанка, откуда она приехала, где, когда и на чьей стороне воевала, мы, разумеется, не ведали. Даже фамилии ее не знали. Но всякий раз во время шумных детских игр при сигнале: "Партизанка идет!" - все смолкали, веселье пропадало, игра прекращалась.

 Разговаривающие у колонки бабы разом замолкали и быстренько расходились при приближении сероватого коверкотового костюма, прочно сжимавшего костлявую, сутулую фигуру Партизанки.

 Настоящий переполох вызывало появление Партизанки в детском саду. Технички в это время хватали свои тряпки и начинали еще раз мыть пол, мести по чистому, инстинктивно стирать пыль. Воспитатели вытягивались в струнку и тоже метали почти орлиные взгляды в сторону и без того притихших ребят. Если кто-то из сотрудников, не дай бог, ел, то приходилось быстро прятать тарелку, толкать остатки хлеба в рот и, не разжимая его, постепенно уже в группе дожевывать. Мать спешно раскладывала на столе полотна отчета и начинала щелкать на счетах. Так все боялись Партизанку: и взрослые, и дети, и большие, и маленькие, и даже коровы и козы шарахались от нее.

 Партизанка ходила небыстро, но появлялась всегда как-то вдруг, словно из-под земли или из-за угла. Она была среднего роста, седые прямые волосы стригла под горшок и закалывала с одной стороны, у левого глаза. Скулы костлявого продолговатого ее лица некрасиво выпирали, нос был удлинен и непропорционален. Глаза этого удава в юбке были то зеленые, то серые и даже почти белые, в зависимости от степени гнева и удавизма.

 Кем Партизанка работала, какова была ее должность - этого она и сама, очевидно, не знала. Но необходимость наличия в структуре общественного образования, каковым являлся наш поселок, именно такого типа деятеля-центавра, конечно, была. Этот беззубый хищник, жалкое по своей сути пугало, видимо, нужен был хотя бы для того, чтобы как-то разнообразить, мутить застоявшуюся воду однообразного, бесперспективного и мрачного нашего бытия.

 Такие Партизанки и Партизаны - всевидящие стражи и ока в то время были везде: и в северных спецпоселках, и в вольных больших деревнях, и в районном городе, - всюду находились добровольные церберы беззакония, искренне верящие в то, что они очень нужны, что именно их глаза и бдительность спасут многострадальный народ от его заклятых врагов, а так как врагами были сами же представители народа, притом его далеко не худшая часть, то, стало быть, и от самих себя.

 Чудовищная противоестественность этого козло-коня тридцатых годов, каковым являлась и наша Партизанка, чувствовалась людьми и в чем-то была даже естественной, в определенном смысле нужной. В самом деле, обложив Партизанку матом, обозвав в сердцах "ведьмой вонючей", "шкваркой" и еще как-нибудь, спец мог дать хоть какой-то выход отрицательным эмоциям, зная наверняка, что не будет приговорен к расстрелу, так как Партизанка  еще не есть Советская власть, но лишь часть ее, объективированная в этом желчно-занудном, бесполом и бездетном существе. Посадить она, конечно, могла и делала это не раз, но подвести под расстрел вряд ли. Хотя слышал несколько раз, как говорили, именно таким образом она сжила со света своего родного брата, за что жена брата, ее невестка, там, где она раньше жила, рубила Партизанку топором, да не дорубила, отняли.

 Я уже тогда стал задумываться над тем, почему Партизанку боятся, почему она нас всех так унижает, тиранит и никто ее не остановит? И долго не мог найти ответа на вопрос, пока после одного случая не понял, а скорее почувствовал, в чем существо этого феномена. 

 Как-то летним вечером большие и маленькие ребята, разбившись на возрастные группки, играли в сквере в лапту, потом в бабки. Было уже почти темно, но нас домой не звали, и мы резвились вовсю, кто во что горазд. Вдруг кто-то крикнул: "Партизанка идет!" и все бросились в разные стороны. Один лег в канаву, другой  притаился за кустом, а кто успел, забежал за угол барака.

 Она была, как всегда, в своем стареньком сером мужского покроя костюмишке и в белом из козьей шерсти платке. Порядком заношенный и замызганный костюм ее растворялся в серых предосенних сумерках, а остановившийся в центре площадки платок представлял собой живую мишень, в которую хотелось и можно было попасть, чем угодно.

Я ждал, что именно это вот-вот и произойдет, что сейчас кто-нибудь из больших сделает желанный и необходимый меткий бросок. Было похоже, что ждала этот удар и ссутулившаяся, одинокая, почти жалкая фигурка Партизанки, но прошла минута, другая, третья - удара не последовало. Все начали потихоньку растворяться, исчезать, убывать по домам.

Самый меткий бросатель камней Ворошил не решился. Герой промолчал. Даже гордый профиль Митьки Карцева с тоской отвернулся от площадки и исчез в ночи. И тут только я понял, вернее, явственно ощутил ту огромную и необоримую силу, которая стоит за ее худыми, торчащими, как у падшего ангела, лопатками на спине. Эта сила невидимая, но она реальнее любого реального кулака, и мы, ребята, чувствовали ее подсознательно, как сегодня сказали бы, социальным инстинктом.

 А то, что именно в конторе, главную часть которой занимала комендатура, было определено и рабочее место Партизанки и что ее комната и должность были так неопределенны и размыты - все это было точной и характерной моделью самой сущности и структуры этой всеохватывающей и всепобеждающей силы.

 

НЕМЦЫ

 Живых немцев-врагов, напавших на нашу страну, не в черно-белом изображении кинохроники, а во плоти и в цвете я увидел впервые как военнопленных в 1943 году.

 На Центральный поселок их привезли вскоре после Сталинградской битвы. У нас же они стали работать весной.

 Большие ребята, те, что учились на Центральном в пятом, шестом и седьмом классах, рассказывали всякие небылицы о немцах. Валька Петров говорил, что, будто они едят червей и живых лягушек. А кое-кто уже выменял на хлеб и картошку самооткрывающиеся деревянные табакерки, зажигалки и другие поделки военнопленных.

 И вот однажды весной в классе пронеслось: “Немцев привезли! Айда, фашистов смотреть!..” И всех как ветром сдуло.

 Прибежали к пекарне, там их не оказалось. Дернули по узкоколейке дальше, к мехцеху, и там немцев нет. Но вот кто-то глазастый узрел немцев на стрелке, за мехцехом, где отходила ветка на бывший трубный, а теперь цистерный завод. Еще метров двести гона, и мы у цели. Забрались на отвал канавы, на огородные жерди, стали во все глаза смотреть. Непонятно как-то, необычно. Страшные жестокие враги и совсем рядом и вроде такие же люди, как и все.

 Их было человек двадцать. Конвоируемые четырьмя или пятью красноармейцами, они толкали платформу с мукой. Везли ее от пекарни, а здесь перевели стрелку и выходили на заводскую ветку. В основном это были рослые разного возраста солдаты в сильно поношенной, но еще крепкой на вид грубого грязно-зеленого сукна форме. Лица их обветренные, темные, осунувшиеся все-таки не казались изможденными: дистрофичности ни в теле, ни в облике ни у кого не чувствовалось. В эти самые тяжелые годы войны пухли от голода многие и были случаи смерти среди своих советских людей тыла. Пленных кормить тяжело, и, тем не менее, их регулярно, как могли, кормили.

 Толкали немцы платформу очень медленно. Лишь позже понял я, что делали это нарочно. Мы вчетвером, впятером гнали быстрее и легче. Держась за платформу, они изображали толканье, а на самом деле практически каждый из рослых и довольно здоровых мужчин старался дотянуться до мешка с мукой. Пробуравив, как мышь, в мешке дырочку, немец запрокидывал голову и подставлял рот под ручеек муки, а другой держал пилотку или котелок. Подбегал конвоир, щелкал затвором, зло кричал: “Форвертс!” “Шиссе!” “Шиссе!”.. Но это помогало лишь не секунду-другую. Стоило конвоиру перевести взгляд на другого грызуна, как этот тут же продолжал свое дело.

 Конвойные нервничали, вскидывали карабины, замахивались прикладами. Мы все напряженно, с внутренней дрожью ждали выстрела, прозвучит или не прозвучит: настолько зло и по-настоящему стриженные молодые ребята в выцветшей форме пугали пленных. Но вот один из них, перехватив винтовку, сильно ударил немца прикладом по шее. Высокий и здоровый в песочного цвета комбинезоне фашист /несколько человек было в такой форме/ у нас на глазах охнул, будто что-то сломалось у него в спине, обмяк и повис на руках подхвативших его товарищей.

 После этого пленные прекратили точить мешки, лишь украдкой сгребали ладонями то, что уже набежало. Платформа пошла на спуске быстрее, и мы всей оравой помчались за ней к цистерному. Там обозленные конвоиры шуганули нас, и мы отсыпались в сторону карьера. А когда немцы разгрузили муку и всех их собрали в одном месте и стали кормить, мы снова подошли ближе, наше любопытство не было удовлетворено, хотя уже никто не кричал: “Шиссе!” “Шиссе!”

 У немцев, оказывается, была своя походная кухня. Их же повар наливал в котелки по порции баланды, они тут же присаживались на трубах, на бревнах, где придется, доставали из-за голенищ, из карманов ложки и с жадностью, но не спеша, поглощали содержимое котелка, закусывая небольшой порцией хлеба. Они все время негромко переговаривались между собой, деловито решая какую-то проблему. А потом мы поняли все. Одному из “грызунов”, лет за сорок, худощавому, заросшему с влажными темными глазами немцу конвоиры запретили выдавать обед. Он сидел в сторонке, отвернувшись, выражая всем обликом своим тяжелейшую печаль и голодные муки. Кто-то взял его котелок и пустил по кругу. Почти каждый плеснул туда ложку баланды, и котелок поднесли пострадавшему. С огромной благодарностью во взгляде пожилой взял котелок, потянулся пить из него как воду, но заметивший все это конвойный в два прыжка оказался рядом и выбил прикладом котелок из рук немца. Котелок зазвенел, еды, как не бывало, а пленный, посмотрев на солдата, горько-горько зарыдал.

 Много я видел слез на своем веку и пролил их немало. Но как плачет мужчина, тогда видел впервые и потому, видимо, запомнил навсегда, несмотря на то, что это был немец, совсем недавний и реальный враг.

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

ЧЕРВОВ Александр Александрович

Александр Александрович Червов родился 10 апреля 1925 года в селе Строево Курганской области. В РККА призван в августе 1942 года.

Гвардии рядовой, пулеметчик 218 гвардейского стрелкового полка 77 гвардейской дивизии. Участвовал в Орловско-Курской битве в составе Брянского и 1 Украинского фронтов. В составе 2 Белорусского фронта участвовал в боевых операциях в Восточной Пруссии. Был дважды ранен и контужен. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны 1 ст., медалью «За боевые заслуги» и другими медалями.

Демобилизовался в 1951 году. С 1951 по 1987 годы работал на заводах №95, 519, ВСМОЗ, ВСМПО.

Червов А.А. много лет сотрудничал с газетами «Салдинский рабочий», «Салдинские вести» и «Новатор». Он один из авторов-составителей книг о ветеранах Великой Отечественной войны ВСМПО: «Память» (1995), «Мы в битвах решали судьбу поколений» (2000), «Мы к славе отчизну свою поведем» (2005) - и  по истории завода - «Автографы войны» (2010).

 

ДВА ВЫСТРЕЛА

Повесть

…Ее хоронили совершенно чужие люди – солдаты одного из танковых полков гарнизона небольшого уральского городка. Хоронили на пятый день, а не на третий, как принято… И на то были веские причины…

В ее свидетельстве о смерти значилось: убита из огнестрельного оружия… В похоронном обряде все было до примитивности просто: наскоро выкопанная могила, из плохо строганных досок сколоченный и ничем не обитый  гроб, не переодетая в новую или чистую одежду покойная, и ни одного цветочка или венка. По казенному молча опущен в могилу гроб, торопливо забросан комьями глины, на могильном холмике ни креста, ни памятника…

Так летом 194… года на городском погосте появилась еще одна безымянная  могила…

В 30-40 годы ХХ века в нашей стране ничего странного в этом не было: так хоронили врагов народа, самоубийц, людей, причастных к диверсиям, или безродных. К одной из этих категорий и принадлежала  молодая женщина, похороненная солдатами в безымянной могиле.

На вопрос, кто она, в тот момент могли дать ответ лишь скупые строки уголовного дела, показания убийцы и свидетелей, да военно-медицинская экспертиза. Но вот что было уж совсем странным: в деле не было ни имени убитой, ни справки криминалиста. Меж тем, отсутствие имени объяснялось  материалами дознания и объяснительными записками свидетелей, а отсутствие материала криминалиста – совершением преступления в рамках закона…

Траурным событиям на городском кладбище предшествовало чрезвычайное происшествие в танковом полку, где на одном из охраняемых объектов была предпринята попытка диверсии. Попытку пресекли ценой смерти диверсанта, точнее, диверсантки.

Военный объект полка был расположен далеко за городом на опушке низкорослого леса. Лес и склад горюче-смазочных материалов разделяло поле, которое хорошо просматривалось со всех сторон и не имело скрытого подхода. Размещение объекта было хорошо продумано  и отвечало всем требованиям устройства военных складов и уставу караульной службы. Объект был обнесен колючей проволокой, выстроено караульное помещение, соединенное сигнализацией с постом и телефонной связью с частью.

Пост на объекте считался у солдат непрестижным из-за его повышенной опасности и большой удаленности от полка и города. Он был открыт всем капризам сурового уральского климата. А потому не было и охотников нести здесь караульную службу. Как правило, на отдаленном посту отбывали наказание солдаты, получившие наряды вне очереди или добровольцы.

Караульная служба в полку велась в строгой очередности – поротно и повзводно. Каждая рота ходила в караул раз в две недели, беря под охрану все объекты полка. На большинство постов старшина роты подбирал караульных без особого труда: солдаты на них просились сами. А вот на отдаленный пост горюче-смазочных материалов ему приходилось устанавливать очередь, если на тот момент не оказывалось проштрафившихся. Но был в роте и один доброволец – рядовой Алексей Потапов, который в последнее время сам просился у старшины отправить его именно на этот пост. И никто не интересовался причиной столь странного желания…

Меж тем служба в полку шла изо дня в день по заведенному порядку. Так было и в тот знойный июльский вечер, когда рота Потапова в очередной раз готовилась на развод караула. Алексей, как всегда, попросился на склад горюче-смазочных материалов. В тот вечер в его поведении чувствовалась какая-то нервозность, но никто не обратил на это внимание. Алексей много курил, не мог усидеть на одном месте, перекладывал винтовку из одной руки в другую, то и дело поглядывал на часы. И был необычно молчалив… Словом, он не был похож на  ротного добровольца, что всегда с хорошим настроением шел в караул на отдаленный пост.

К слову сказать, о главной виновнице хорошего настроения Алексея все эти месяцы не знал никто,  даже его лучший друг. И на то были особые причины…

Только-только окончившаяся война многим ее участникам не дала доучиться, долюбить… Да и были ли те случайные встречи  с женщинами на войне и те непродолжительные знакомства – любовью? Трудно судить об этом со стороны… Видимо, и Алексей не мог сам для себя определить подлинность его чувств к этой, по всей видимости, не первой в его жизни, женщине ради встреч с которой, он и просился у старшины на отдаленный пост.

Именно здесь без свидетелей он встречался с ней в ночное время между сменой караула. Встречи эти были совсем не случайны, а строго запланированы, обусловлены определенными днями и даже часами несения караула. Они были отлажены как часовой механизм, и казалось, что никто и никогда не сможет помешать встречам двум молодых людей...

Той женщиной была девушка по имени Катя. Он была немного старше Алексея, опытней в житейских делах. Это и определило степень близости их отношений.

Она была не из местных. В числе многих ее привезли в этот город по вербовке из  вятской деревни в первый послевоенный год. Для того времени это было обычной формой найма рабочей силы на промышленные предприятия. Селяне, особенно молодежь, покидали голодные, опустошенные войной села. Ехали на заводы и фабрики, где были гарантированные  заработки, хлебные и продуктовые карточки. А для женщин еще и появлялась возможность устроить свою семейную жизнь, поскольку село осталось без мужчин, не вернувшихся с войны…

Вместе с подругой по селу Катю определили в один из цехов завода «Пластмасс». Работа была тяжелая, с вредными условиями, но она давала и сравнительно приличный заработок, и повышенную норму снабжения по продовольственным карточкам. Поселили девушек в заводском общежитии барачного типа с небольшими комнатками, недалеко от завода.

Не сразу и не просто привыкали девчата и женщины к незнакомой городской жизни и непривычной заводской работе. Некоторые, не выдержав трудностей новой жизни, убегали с завода, нарушив трудовой договор по вербовке. Их искали, принудительно возвращали, но большинству все же удавалось укрыться  у родственников и переждать окончания розыска.

Катя с подругой вполне освоились в работе, вжились в новый быт с иным, чем в селе, досугом. А меж тем их досуг не отличался большим разнообразием: кино, танцы в заводском клубе, вечерние прогулки по городу.

Солдаты танкового полка, расквартированного в городе, пользовались у приезжих девушек особым расположением, и это рождало новые знакомства, переходящие порой в крепкую дружбу, а затем и в семейные отношения.

Не была исключением и история знакомства Алексея и Кати. Об их встречах знала лишь Катина подруга. Алексей же своим товарищам ничего не рассказывал. Его скрытность можно было объяснить лишь тем, что встречи двух молодых людей проходили  в необычной обстановке...

Катя приходила на свидание к Алексею в полночь в будку часового, которая служила для них надежным укрытием. Их тайные встречи длились уже с весны и были обоюдно желанными. Девушка не была навязчива в своих требованиях, а юноша не обременял себя серьезными обещаниями. Все было просто, легко и непринужденно до тех пор, пока Катя не сообщила Алексею о своей беременности.

Внешне он не выдал своего испуга, который замаскировал равнодушным молчанием. Равнодушие Алексея задело самолюбие девушки, и тень отчуждения легла между ними. Не исчезла оно и при последующих встречах. А когда Катя напомнила Алексею о своем положении, он дал ей совет уехать в деревню к матери, где легче родить и вынянчить ребенка. А здесь какая помощь от солдата? Алексей считал, что он прав, но девушка нуждалась не в его советах, а в отце будущего ребенка и на предложения Алексея ответила решительным отказом. В тот момент он понял, что Катя не отступится от него и это может привести к серьезным последствиям.

Для Алексея наступили мучительные дни тяжелых раздумий, в которых он все больше склонялся к мысли о необходимости избавиться от будущего ребенка, считая этот шаг единственным для себя выходом. На самом деле выход всегда был, но совсем не тот, что в итоге выбрал Алексей – трусливый и жестокий. 

Идея избавиться от женщины пришла к нему не сразу, и поначалу Алексей отгонял от себя эти страшные мысли. Но постепенно он привык к ним и стал вынашивать план задуманного злодеяния.

В очередной раз назначая девушке встречу, Алексей велел ей прийти к нему на свидание на пост не в будку часового, а со стороны леса, через колючую проволоку, объяснив это необходимостью соблюдения конспирации. Алексей пообещал встретить Катю и помочь ей перелезть через ограждение. И на что только не соглашаются женщины в минуту отчаяния… Не была исключением и Катерина. Она не заметила в просьбе Алексея ни чего подозрительного и легко согласилась прийти там, где он велел. И как обычно, в полночь, пришла на свое последнее свидание…

Уставом караульной службы смена часовых определена через каждые два часа, а в зимнее – через час. Но этот пункт устава в танковом полку часто нарушался: часовые, по договоренности с начальником караула, менялись реже, чтобы подольше отдохнуть между сменами. Это послабление было выгодно Алексею. Обычно он стоял на посту в ночное время, с 0 до 4 часов утра, встречаясь в это время с Катей. И никому не было дела до этой «тяжелой» добровольности солдата. Напротив, остальные караульные, разводящий и начальник  караула спокойно отдыхали в это время. До поры до времени все обходилось без происшествий и все были довольны.

…В условный час Катя, подойдя к охраняемому объекту со стороны леса, остановилась перед проволочным заграждением и окликнула Алексея. Он отозвался, направился в ее сторону и велел пролезать между заранее раздвинутыми рядами колючей проволоки. В тот момент, когда Катя одной ногой уже перешагнула через нижний ряд проволоки, она нечаянно столкнула палку, подпиравшую верхний ряд и запуталась. Оказавшись в беспомощном положении, она попросила Алексее помочь ей… И тут раздался выстрел. Пуля угодила в голову девушки, и тело ее повисло на колючей проволоке… А еще через мгновение раздался уже никому не нужный предупредительный выстрел в воздух.

В карауле подняли тревогу. Начальник караула, разводящий и караульный прибежали на пост Алексея. Он пропустил их на объект и доложил о попытке неизвестного проникнуть на склад. По его словам, на окрик: «Стой, кто идет?!» -  и предупредительный выстрел нарушитель не прореагировал, и Алексею пришлось применить оружие. Вторым выстрелом он и убил нарушителя.

Доклад Алексея был сбивчивым, ему стоило больших усилий взять себя в руки, ведь он только что убил человека. И не просто человека, а мать своего еще не родившегося ребенка! Но об этом, как считал Алексей,  знал лишь он один, и это его успокаивало…

В тот же день началось расследование ЧП. Военные действовали четко и слаженно, была сохранена картина происшествия, заменен часовой и доложено о ЧП дежурному по полку.

Вскоре на объект прибыла комиссия во главе с военным дознавателем. Дождавшись рассвета, комиссия приступила к осмотру места происшествия. Труп девушки был освобожден из колючей проволоки. Врач, осмотрев его, констатировал мгновенную смерть от попадания в голову пули. При осмотре одежды убитой, не обнаружили никаких документов, а около проволочного ограждения были найдены бутылка с керосином и самодельная зажигалка. Все это было приобщено к делу в качестве вещественного доказательства намерения неизвестной женщины совершить диверсию на военном объекте. Тело убитой увезли на полковой санитарной машине в городской морг, где оно и находилось до момента захоронения. Вскрытия не производилось. По заключению военно-медицинской экспертизы причина смерти была  и так очевидна.

Тем временем в полку шло тщательное расследование происшествия. Был допрошен весь состав караула и с особой тщательностью часовой Алексей Потапов. На основании материала следствия, военным дознавателем было сделано заключение: «Убийство неизвестной произошло при попытке совершить диверсию на объекте – складе горюче-смазочных материалов; часовой действовал согласно устава караульной службы; состава преступления со стороны часового не установлено».

За бдительность и решительные действия, проявленные во время несения караульной службы, приказом по части солдат Алексей Потапов был поощрен десятидневным отпуском на родину.

Алексей встретил это сообщение без интереса, предстоящая поездка домой его не радовала. Товарищи заметили в поведении Алексея большую перемену. Он стал задумчив, замкнут, невпопад отвечал на вопросы. Они понимали его состояние по-своему: ведь убить человека – не просто…

Время шло, служба продолжалась… Меж тем в городе на заводе «Пластмасс» стали разыскивать пропавшую работницу. Пришли отрицательные ответы на розыскные запросы на родину Кати. О беременности девушки знала лишь ее подруга, она тоже была обеспокоена внезапным исчезновением Кати. Администрация завода вскоре прекратила поиски, а подругу все не покидало тревожное чувство, что с девушкой что-то случилось. Когда прошли все сроки ожидания, а известий от Кати все не было, подруга решила разыскать Алексея, быть может, он что-то знает о Кате. С этой слабой надеждой она и пришла в полк, где он служил.

Ее принял дежурный офицер, внимательно выслушал, выяснил, где находится солдат Потапов. Тот был в карауле на том самом посту, где встречался с Катей. Чтобы его не заподозрили, ему нельзя было менять своих привычек.

Офицер записал адрес подруги Кати, проводил ее через КПП и велел ждать вызова. Сообщение девушки насторожило его, в нем он заподозрил возможную связь пропажи девушки с недавним происшествием в полку. Неясно было только, каковы могли быть мотивы к совершению этой женщиной диверсии на военном объекте.

Дежурный офицер разыскал военного дознавателя, который вел дело Потапова, подробно рассказал ему о визите девушки, о своих подозрениях и предположениях. Тут же было доложено командиру части и в военную прокуратуру гарнизона. Было вновь поднято из архива дело Потапова, тщательно изучены материалы и ход дознания. В результате было выявлено много неточностей и ошибок в проведении дознания. От дальнейшего следствия военный дознаватель был отстранен и назначен новый. А следствие по делу Потапова было возобновлено вновь.

На допросе Алексей отрицал абсолютно все, держался уверенно, как и положено герою недавних событий. Пришлось прибегнуть к эксгумации тела погибшей, опознанию ее личности теми, кто ее знал при жизни, и извлечению из тела пули. В результате обследования пули на ее поверхности были обнаружены следы ружейной смазки, а это означало, что женщина была убита без предупредительного выстрела. Эти улики были предъявлены Алексею. Была организована и очная ставка с подругой Кати, которая признала его, еще не понимая тогда, при чем здесь он. И Алексей, припертый фактами, доказывающими его виновность в преднамеренном убийстве, признался в совершенном злодеянии и дал правдивые показания. Было заметно, что делал он это, словно освобождался от давившего на него все это время непомерного груза. Поняв, что запираться бесполезно, он теперь готовился к расплате за содеянное. Алексей рассказал следователю о совершенном преступлении в мельчайших подробностях. И только так и не смог дать ответ на вопрос: что заставило его убить женщину, в чреве которой зародилась и теплилась жизнь его ребенка?!..

Меж тем, приказ командира полка о поощрении бывшего солдата Потапова был отменен. Получили взыскания за нарушение устава караульной службы начальник караула и разводящие. Известили о гибели Кати администрацию завода и ее родителей на Вятчине. Вскоре состоялся суд военного трибунала, приговоривший Алексея Потапова к длительному сроку заключения. Вслед за приговором ушла на родину Потапова  его родителям весть о сыне-преступнике…

А на Катиной могилке установили скромный памятник, на котором разместили табличку с годами жизни погибшей. Памятник изготовили солдаты танкового полка.

Так закончилась эта печальная история, еще долго остававшаяся в памяти тех, кто знал участников страшной трагедии, разыгравшейся в окрестностях небольшого уральского городка…

Продолжение темы следует

 

[Егор Королев]

ГОЛИКОВ Филипп Иванович

Голиков Филипп Иванович  родился 16 (29) июля 1900 года в селе Борисово Зырянской волости Камышловского уезда Пермской губернии, ныне в составе Катайского района Курганской области. Русский, из крестьян. Окончил три класса средней школы в родном селе Борисово в 1911 году, 7 классов уездной гимназии в городе Камышлов Пермской губернии в 1918 году.

В мае 1918 года добровольно вступил в РКП(б) и в Красную армию. Участвовал в Гражданской войне в составе добровольческого 1-го Крестьянского коммунистического стрелкового полка «Красные орлы» (агитатор пулеметной команды). В сентябре 1918 года отступавший под натиском белых из района Егоршино-Алапаевск полк «Красных орлов» сделал в Нижней Салде передышку и дал отдых красноармейцам на несколько дней.

С ноября 1931 года – на командных должностях. С июля 1940 года - заместитель начальника Генерального штаба РККА - начальник Главного разведывательного управления РККА.

В первые дни Великой Отечественной войны Голиков снят с поста начальника Главного разведывательного управления РККА и направлен начальником Советской Военной миссии в Великобританию и в США.

В октябре 1941 года назначен командующим 10-й армии. Провел ряд успешных наступательных операций на Западном фронте. В апреле 1943 года назначен заместителем Народного комиссара обороны СССР по кадрам.

С сентября 1950 года - командующий отдельной механизированной армией. С апреля 1956 года - начальник Военной академии бронетанковых войск Советской Армии.

С 1958 года - начальник Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота.

 В 1961-1966 годах - член ЦК КПСС. Депутат Верховного Совета СССР 1 (1938-1946), 4-6-го (1954-1965) созывов.

Им написаны книги: "Красные Орлы", "В Московской битве".

Жил в Москве. Скончался 29 июля 1980 года. Похоронен на Новодевичье кладбище в Москве.

Награды: 4 ордена Ленина, орден Октябрьской Революции, 4 ордена Красного Знамени, почётное оружие с золотым изображением Государственного герба СССР, иностранные ордена и медали.

Именем Голикова названы улицы в различных городах мира, а также есть проспект Маршала Голикова в Кургане.

 

КРАСНЫЕ ОРЛЫ

Главы из книги

 

От автора

Первые записи этого дневника были сделаны в 1918 году, последние — в 1920. В походах и боях, по большей части торопливо занося в тетрадь свои впечатления и мысли, я, конечно, не думал о том, что когда-нибудь дневник будет обнародован.

Но прошли десятилетия, и товарищи посоветовали опубликовать этот старый, многие годы лежавший в столе дневник. После долгих раздумий я решился на этот шаг потому, что видел в своих записях человеческий документ времен гражданской войны. В нем названы имена и в меру способностей показаны боевые дела многих советских борцов, по зову партии Ленина ставших грудью за власть рабочих и крестьян. Если дневник, непосредственно передающий подлинные события, в какой-то мере напоминает о революционном героизме масс, отстаивавших знамя и дело Великого Октября, издание его, думается мне, будет оправдано.

Наивность некоторых суждений, односторонность иных оценок и некоторые другие недостатки не удивительны — ведь в те трудные годы автор делал лишь первые жизненные шаги…

 

30 сентября. Станция Ясашная

Позавчера пришлось все-таки оставить Алапаевск. Утешение одно: белые за него дорого заплатили. Да и не только за него. Каждую деревню на пути от Егоршина до Алапаевска им пришлось брать с боями.

Борьба разгорается все сильнее, враги ни перед чем не останавливаются. Когда мы проходили мимо станции Самоцвет, видели сброшенные под откос вагоны. Здесь погибло немало товарищей из Камышловского полка. Белогвардейцы пытались задержать его переброску в Нижний Тагил и ночью организовали крушение.

Только это им все равно не помогло. Камышловский полк вовремя прибыл на место. Агитатор товарищ Лобков нам рассказал, как красноармейцы прямо из вагонов бросились в атаку, разбили беляков, отогнали их от завода.

Что ни бой — у нас новые герои. Сейчас в нашем полку все с гордостью говорят о помощнике командира Камышловского полка товарище Кангелари, который, несмотря на сильное ранение, не оставил боевых товарищей и продолжал храбро вести их за собой в наступление.

Твердо решил записывать в дневнике имена и подвиги наших смельчаков. Буду хранить их в памяти, пока сам жив.

От Алапаевска до Ясашной отходили без задержки. Каждый из нас понимал, почему нельзя мешкать: положение под Тагилом тяжелое, белые стараются прорваться к Кушве, в тыл нашей дивизии. Говорят, беляки наступают на Кушву также со стороны Ирбита. Занят ими и город Верхотурье.

Нашему 1-му Крестьянскому коммунистическому полку приказано постепенно продвигаться к Нижнему Тагилу. В таком марше приятного, конечно, мало, ведь мы отступаем. Но почти все держатся хорошо, спокойно. Чувствуется, что люди закалились, стали тверже. Теперь редко когда услышишь панический разговор или сплетню.

3-я рота расположилась у самой станции, возле небольшого деревянного вокзальчика. Развели костры, обжигаясь, попиваем чай с дымком. Такой чай можно пить только горячим. Чуть вода остынет, сразу почувствуешь, что она болотная.

Когда чаевничали, подошел командир полка Филипп Егорович Акулов. По одежде он нисколько не отличается от других командиров. Кожаная куртка, затянутая ремнями, серая каракулевая шапка, широченные галифе, высокие сапоги с узкими голенищами. На поясе наган и сабля. Между собой красноармейцы называют комполка «Бузуй». Это любимое словечко товарища Акулова. С него он и на этот раз начал:

— Ну что, орлы, бузуете?

— Бузуем, Филипп Егорович!

— Дальше идти можете?

— Можем!

— Отдохните часика два, а там опять давай бузуй.

Товарищ Акулов отозвал в сторонку командиров, и по долетавшим до меня словам я понял: предстоит разрушить железнодорожное полотно и стрелки, поджечь порожние вагоны и вокзал.

Когда красноармейцы узнали, в чем дело, приумолкли. Мы ведь хотим строить, а тут приходится уничтожать. Но что попишешь, надо мешать врагу двигаться вперед, затруднять его наступление. Чем скорее разгромим белую сволочь, тем быстрее начнем строить. И построим такое, что и не снилось людям!..

Размечтался я, а надо собираться. Уже одиннадцать часов вечера. Товарищи вздремнули; встают, поеживаются. Сырой туман смешался с дымом и гарью от подожженных построек. Трудно дышать. Кругом тишина. Ни выстрела.

Кончаю. Через полчаса выступаем.

 

3 октября. Нижняя Салда

Несколько суток стоим в Нижней Салде. Белые ведут себя тихо. Мы воспользовались этим, отдохнули, выспались, помылись в бане. Нижняя Салда — большой заводской поселок. На главной улице есть даже деревянный тротуар.

Полк пополняется. Прибыли две роты китайских добровольцев — человек около 200. Все они рабочие уральских заводов, копей и лесорубы.

Еще в Режевском заводе я слыхал, что в Красной Армии есть и китайцы. В Волынском полку была китайская рота. Во время мятежа она сильно пострадала от наших внутренних врагов.

А на станции Ясашной влился в наш полк большой добровольческий отряд товарища Павлова, с которым прибыло около сотни человек из алапаевского Союза социалистической молодежи.

Сил у нас теперь больше и настроение лучше.

Вчера состоялась полковая партийная конференция. Говорили о задачах полка и выбрали руководство партколлектива. Председателем — товарищ Ф. И. Стриганов. Членами: М. Д. Ковригин, П. М. Тарских, И. И. Басаргин, военком - А. А. Юдин и помвоенкома - А. М. Цеховский.

Сегодня после обеда объявлен приказ: двигаемся дальше, к Нижнему Тагилу. А хорошо бы пожить здесь денек — два еще. Но ничего не поделаешь: приказ надо выполнять… Возможно, двинемся не пешком, а по железной дороге.

 

7 октября. Станция Салка

5 октября весь полк собрался в окрестностях Салки.

Положение наше ухудшилось. Беляки не то позавчера, не то еще 4 октября взяли Нижний Тагил и станцию Сан-Донато. Мы отрезаны от бригады и дивизии. Из наступления, предпринятого полком, ничего не получилось. Соединиться со своими, которые воевали в Тагиле, не удалось. Теперь занимаем оборону у станции Салка. Рядом село Покровское. Белые обстреливают нашу роту из пулеметов, но близко не подходят. Мы в ответ стреляем по ним.

Видел раненых китайцев. Очень мужественно переносят боль. И сражаются до последней возможности. Когда кончаются патроны, с криком «контрами!» бросаются в штыки. Что такое «контрами», никто толком не ведает, но предполагаем что-нибудь вроде «бей контру!»

Под Шадринском сражались плечом к плечу с мадьярами, а теперь рядом с нами китайские товарищи. Как это прекрасно! Значит, и за пределами России люди понимают, что Октябрь несет свободу всему миру.

При царизме русских старались натравить на другие народы, а другие народы на русских. Но стоило свергнуть власть царя и капиталистов, как русские рабочие и бедняки-крестьяне протянули руку трудовому люду всех стран. Наши враги — не турки или мадьяры, а богачи любой национальности и, прежде всего — русские. Наша непобедимая сила в братстве с трудящимися всего мира.

Сегодня китайские товарищи вместе с нами проливают кровь под Нижним Тагилом. Но придет час, когда и мы поможем трудовому Китаю освободиться от своих и пришлых угнетателей…

Пока я сидел над своим дневником, командование приняло важное решение. Только что объявили: под утро отступаем дальше. Надо торопиться,  как бы белые окончательно не перерезали путь на Кушву. Отступать придется по бездорожью, через болота и леса. Что и говорить, дело невеселое.

А у меня есть еще и личные причины, из-за которых ухудшилось настроение. Я никому об этом не говорил, но в дневник записать надо.

Сегодня встретился со знакомым камышловским гимназистом Сашкой Чуваковым. Как он попал в полк, не знаю. Сашка немного старше меня, но остался однажды на второй год, и учились мы вместе.

Говоря по-честному, мне он в гимназии нравился: не унижался перед учителями, не выпрашивал хороших отметок. Когда выгоняли из класса, шел спокойно. В драках не трусил.

И вот мы снова вместе. Сашка — тоже красноармеец. Но на кого он похож! Шинель без ремня и хлястика. Сам давно не умывался, винтовка в грязи. Вид растерзанный, жалкий. Даже трудно поверить, что это — некогда лихой и смелый гимназист Чуваков.

Разговорились. Он твердит лишь одно:

— Мы отрезаны, все пропало, спасенья нет…

Пытаюсь с ним спорить, но в ответ слышу:

— Дурак был, что пошел с красными.

Как же это понимать? Выходит, он пошел в Красную Армию, надеясь, что она легко и скоро победит. А едва наступил час испытаний, раскис.

Ясно: у него не было твердой и честной веры, убежденности в правоте пролетарского дела.

Я понимаю, что среди нас могут оказаться всякие люди, по разным соображениям примкнувшие к революции. Но когда сам встречаешься с таким человеком, да еще этот человек оказывается твоим давним знакомцем, становится не по себе.

А тут еще новое осложнение: вместе с нами через леса и болота пойдут подводы с беженцами. Белые без жалости и пощады расправляются с семьями красноармейцев. Потому и приходится нам брать с собой женщин, стариков и детей из-под Тюмени, Долматова, Верхней Течи, Катайска, Каменска, Камышлова, Егоршина, Алапаевска.

Как мы будем с ними двигаться, не могу себе представить. Но ведь не оставишь их, не бросишь на произвол судьбы!

 

10 октября. Деревня Ясьва

Неужели не найдется писатель, который рассказал бы людям о нашем походе?!

Идем уже не первый день, а запомнился каждый час, каждый шаг. Поначалу, от Салки, дорога была сносная. Мы приободрились — не так страшен черт, как его малюют. Но вскоре выяснилось, что радовались преждевременно.

Поля кончились, колонна вошла в лес. Дорога превратилась в узкую дорожку, а еще через несколько верст — в тропку. Эта тропка и привела под утро в совсем гиблые места. Кругом — болота, поросшие реденькими елями и березками.

Было бы еще полбеды, если б шли гуськом несколько человек, а то — целый полк, с артиллерией, обозом. После кавэскадрона, головного третьего батальона и штаба от тропы ничего не осталось. Что ни шаг, чуть не по колено проваливаешься в грязь. Молодым так-сяк, а пожилым тяжело.

Вместе с нашим первым батальоном двигалась полковая батарея, за ней второй батальон, потом китайские роты и, наконец, тылы 1-го Горного полка.

Артиллерийские лошади выбились из сил и вскоре пристали. Тогда командиры приказали разобрать снаряды из передков, взять по одному на брата.

Так у нас в вещевых мешках оказались снаряды. Вытаскивать ноги из грязи стало совсем невмоготу. Да и лошадкам нашей помощи хватило ненадолго. Не ожидая приказа, мы на гиблых местах впрягались в упряжки сами. А как же иначе? Не оставлять же в беде нашу славную боевую батарею!

Совсем плохо было с беженцами. Детишки, старики, женщины ехали на подводах. Лошади то и дело останавливались. Колонна двигалась черепашьим шагом.

Кое-кто из бойцов начал роптать: «Связались с бабьем, а приказ останется невыполненным, к месту назначения опоздаем». Но таким быстро затыкали рот, обрывали на полуслове.

Однако так дальше продолжаться не могло. Командиры посоветовали беженцам по возможности сгрузить с подвод добро. Женщины и слушать не хотели.

Пришлось прибегнуть к принудительным мерам. И тут началось нечто несусветное. Крик, гам, слезы. Все вокруг покрылось пухом из разорванных подушек и перин.

Кто-кто, а мы хорошо понимали, каково женщинам лишиться своего скарба, годами накопленного на трудовые копейки. Но иного выхода не было. Ведь это делалось, чтобы спасти жизнь тем же женщинам, детям, старикам и иметь возможность снова бить врагов революции.

Я отлично понимал, насколько все это правильно. Однако у меня остался тяжелый осадок после «пухового побоища». Пишу, а у самого и сейчас перед глазами стоят охваченные горем женщины, слышу их жалобы, ругань, плач…

Вскоре мы нагнали 3-й батальон. Не потому, что быстро шли. Просто он застрял. Начиналась непроходимая лесная топь. Теперь уж, казалось, никак не пробиться вперед.

Но, наверное, мы сами не знаем своих сил, не знаем, на что способны ради жизни, ради победы.

Принялись настилать гать. Одни рубили деревья, другие очищали их от сучьев, третьи укладывали. Беженцы, забыв о недавних обидах, тоже принялись за работу.

Продвигались мы медленно, но все-таки продвигались.

С грехом пополам вышли к реке Тагилу у деревни Ясьва (деревня Пряничникова, Нижнесалдинский уезд, - ред.). Здесь — снова беда. Река, хоть неширокая и неглубокая, но быстрая. А ни парома, ни моста нет. Первым встал вопрос: как быть с батареей? Над этим все ломали голову: и командиры, и красноармейцы. Предлагались разные способы. В конце концов решили перетянуть пушки канатами на небольшом плоту вручную. Одно орудие затонуло, и его долго вытаскивали. Сам товарищ Акулов Ф Е. хлопотал по горло в воде. Четыре часа возились с батареей, а всего на переправе пробыли шесть часов.

За рекой Тагилом стало посуше. Плохонькие лесные проселки показались нам мостовой. Как приятно, когда под ногами не чавкает грязь, когда тебя не засасывает болото!

Однако опять же радоваться было рано. Мы потеряли связь с дивизией. Никто не знает, в чьих руках Кушва, к которой пробиваемся с таким трудом.

Командиры беспокоятся, как бы белые раньше нас не вышли на дорогу Ирбит — Кушва.

Стараемся идти побыстрее. Но чувствуется, что люди сильно измучились. Да и питаемся кое-как: сухари, чай.

Командиры рот, комиссар товарищ Юдин, его помощник товарищ Цеховский, заместитель председателя полкового партийного коллектива Миша Ковригин, председатель укома товарищ Федоров все время с нами. Они наравне со всеми мостили гать, перетягивали пушки и пили дымный чай из котелков.

От этого делаешься спокойнее и увереннее. Видишь, что вожаки наши такие же простые люди, как и мы. У них есть перед нами лишь одно преимущество: в самый трудный момент умеют шуткой, острым словом приободрить всех нас. Этим же бесценным качеством обладает (и, пожалуй, даже лучше других) наш любимый агитатор товарищ Лобков. Он — маленький, невзрачный на вид человек лет тридцати, а уже успел побывать в Сибири на каторге. Когда он рассказывает о большевиках-подпольщиках, об их работе «на воле» и поведении в тюрьмах, чувствуешь прилив сил, готов горы свернуть.

Разве пережитое нами на марше можно сравнить с тем, что испытали наши старшие товарищи, при кровавом царизме боровшиеся за революцию?!

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

БАЖОВ Павел Петрович

В конце 1918 года, по воле судьбы, в Верхней и Нижней Салде побывал будущий автор всемирно известной «Малахитовой шкатулки» Павел Петрович Бажов.

Павел Бажов, бесспорный классик детской литературы, кажется детям писателем далекого ХIХ века. Взрослые знают, что писатель жил и в ХХ веке, а свои знаменитые сказы написал в трагические тридцатые-сороковые годы, но и мы, на удивление, плохо представляем себе судьбу Бажова. Перипетии бажовской биографии знакомы, пожалуй, лишь его потомкам да нескольким специалистам. Возможно, это случилось потому, что литературная и человеческая репутация Бажова никогда не давала повода для переоценки сделанного им в русской литературе. Но путь его не был ни легким, ни банальным. В жизни писателя были и горе, и страдания, и чудеса. К примеру, разве не чудо, что свои лучшие произведения Бажов написал на седьмом десятке лет?

Всю выпавшую ему славу, почести и первый приличный достаток Павел Петрович Бажов получил как автор сказов. Однако его биография, его досказовые книги и статьи не сразу стали известными, долгие годы об этом не писали. А когда стали писать о досказовом Бажове, то часто затруднялись «выстроить» его творческий путь, а тем более найти преемственность между досказовыми публикациями и сказами: так велика была разница во всем. Ни одна из примерно десяти его ранних книг, ни один досказовый очерк и ни одна из почти тысячи его газетных статей при жизни автора ни разу не были переизданы или перепечатаны.

Мало кто и сегодня знает, что без нескольких месяцев двадцать восемь лет, больше трети жизни, было отдано учебе и преподавательской работе в духовных образовательных учреждениях. Бажов вступил в ХХ век младшим учителем приготовительного класса в Екатеринбургском мужском духовном училище с правом преподавать там же чистописание. Одновременно он преподает арифметику и чистописание в Екатеринбургской епархиальной второклассной школе для приготовления псаломщиков. К 1904 году ему был присвоен первый чин – коллежского асессора. С 1905 года Бажов – делопроизводитель в Екатеринбургском духовном училище, одновременно ведет русский язык и алгебру. В 1907 году переходит на работу в женское епархиальное училище. Для души, для личного интереса и, может быть, даже для научных целей все годы в летние каникулы Бажов ездит по деревням, записывает местные речения, пословицы, сказания, песни.

Бурные дни не заставили себя долго ждать. Павлу Петровичу круто пришлось изменить свою жизнь, свои занятия, свое мировоззрение с первых же дней Февральской революции 1917 года.

В конце 1918 года  Павел Бажов в составе частей Красной армии под натиском белогвардейцев отступал через Нижнюю и Верхнюю Салду в сторону Верхней Туры.

А через полтора года под фамилией Бахеев он попал в партизанский отряд в Сибири, действовавший в тылу у Колчака. Отряд с боями пришел на Алтай, в город Усть-Каменогорск, где Павел Петрович прожил около двух лет. С 1923 года Бажов в Екатеринбурге, приглашен в «Крестьянскую газету», много ездит по деревням, много пишет о жизни крестьян.

Павлу Петровичу на репрессии «повезло»: он дважды сидел в тюрьме у белых, и его по доносам дважды исключали из партии в советское время. О шести делах против Бажова стало известно после того, как архивы приоткрылись исследователям. Первое началось в ноябре 1933 года и закончилось в декабре 1940 года. В вину ставился чин коллежского асессора... А в 1937–1938 годах судьба нанесла еще один удар... Жизненная ситуация вновь – в который раз! – складывается так, что приходится Павлу Петровичу опять начинать все с нуля... Он обращается к детству, к истории своего рода. Вечные духовные ценности, не подвластные времени и конъюнктуре, без которых немыслима жизнь человека. Бажов ушел в сказы, в поэтизацию Урала, природы и людей. И это его спасло.

Семья бедствовала, жила на учительскую зарплату сестры жены. Безработный Павел Петрович взялся за... лопату. Он копал и перекапывал огород, вновь копал, чтоб руки были чем-то заняты, и слагал сказы. Про себя, шепотом. У некоторых нет даже черновиков, так они были отредактированы в уме.

Сказы появлялись один за другим, быстро составив знаменитую «Малахитовую шкатулку»…

 

ПРО ГЛАВНОГО ВОРА.

Сказ дегтярского горняка

Как мне здешние места не знать! В этой самой деревне Кунгурке родился, около нее всю жизнь по рудникам да приискам кайлой долбил да лопаткой ширкал. Все, можно сказать, тропки отоптал, всякий ложок обыскал, каждую горушечку обстукал, – не пахнет ли где золотишком, не звенит ли серебро, не брянчат ли хоть медяшки. Найти немного нашел, а людей-таки повидал, кого – с головы, кого – с пяток.

И про старину слыхал. Много старики сказывали, да память у меня на эти штуки тупая. Все забыл, сколь ни занятно казалось. Про одного вот только старинного немца в голове засело. Это помню. Недаром его прозвали «главный вор». Главный и есть! Про такого не забудешь.

Немецких воров тоже и живых немало видать случалось. Одного такого фон-барона с поличным ловить доводилось. Бревером звали, а прозвище ему было Усатик.

Старались мы тогда артелкой недалеко от горного щита (деревня Горный Щит.-пр.ск.), а этот фон-барон Усатик держал прииск рядом, на казенной земле. И что ты думаешь? Стал он у нас песок воровать. Зароются, значит, в нашу сторону и таскают из нашего пласта. Ну, поймали мы этого Усатика на таком деле, а он, прусачье мясо, хоть бы что.

    – Фуй, какой, – говорит, – малый слеф! Бутилка фотки такой слеф не стоит.

    Этим пустяком и отъехал. Другой раз поймали, опять отговорку нашел. Рабочие, дескать, прошиблись маленько. Да еще жалуется:

    – Русски рабочий очень плех слюшит. Говориль ему – пери зюд-вест, фсегда пери зюд-вест, а он перет ост. Штраф такая работа надо!

    И хоть бы покраснел. А сам важной такой. Усы по четверти, брюхо на аршин вперед, одежа, как полагается по барскому званью. Кабы не поймали с поличным, ввек бы никто не подумал, что такой барин придумал эку пакость – песок воровать. А горнощитские старатели, которые на немцевом прииске колотились, в одно слово сказывали – только о том и наказывал:

    – Ост пери! Фсегда ост пери! Там песок ошень лютший.

    Да ведь еще что придумал? Как сорвала с него наша артелка четвертной билет за воровство, так он хотел эти деньги со своих рабочих выморщить: вы, дескать, виноваты. Ну, те не дались, понятно. Объявили – в суд пойдем, коли такая прижимка случится.

    Тоже в здешних местах немцев видал. В те годы Дегтярского рудника и в помине не было. Один Крылатовский гремел. На три чаши там работу вели. По–старому это немало считалось. Ну, старатели тоже кругом копошились. Поводок к нашей Дегтярке обозначаться стал. То один, то другой, глядишь, найдется занятный камешок. Разведывать помаленьку стали. Немец и объявился. Он хоть был толстоносый, а нюх на эти дела у него не хуже самой чутьистой собаки. Он на такую штуку, чтоб к чужому подобраться, оказался вовсе легкий. Вроде пушинки прильнет – и не заметишь. А доверься ему, так не то что кошелек с добычей – ложку из-за голенища стянет. Не побрезгует!

    Сысертские владельцы большой приверженности к немцам не имели, а немцы все-таки подобрались как-то, – мы, дескать, тут шахту бить станем. Ну, сговорились, заложили шахту. Берлином ее прозвали для важности. Знай, дескать, наших! А сами-то вовсе были мелкодушные ворюги. Пустяк какой, – и тот прикарманят и штрафами народ донимают невмочь. Недаром рабочих больше из башкир нанимали. Наши, известно, хоть маленько за себя постоять могли, а башкирам при старом-то положении вовсе туго приходилось. Немцы этим и пользовались. Потому у этой шахты в поселке больше башкиры да чуваши живут.

Эту шахту, конечно, теперь по-другому зовут. Вскорости после революции ей новое имя дали. При моих глазах было. Как сейчас помню. Собрались это перед началом работы. Ну, тут и говорят, какое бы новое имя придумать, чтоб немецкий этот Берлин без остатка покрыло. Тут и вышел на круг башкирец один – дедушко Ирхуша Телекаев. В недавних годах он помер, а тогда еще в силах был. Ну, все-таки старенький и видел плоховато, а руками дюжий. Все, понятно, удивились, как он к разговору вышел, подбадривают:

    – Говори, дедушко Ирхуша! Сказывай, что придумал.

    Старик и отвечает:

 – Знаю такое слово. Оно все перекрыть может.

    – Какое? – спрашивают.

    – Большевик, – говорит, – такое слово будет.

    Все, конечно, захлопали в ладоши.

    – Правильно сказал, дедушко Ирхуша!

    С той поры эту шахту и стали так звать. На прежнюю она, понятно, нисколько не походит. По-новому все устроено. Ну, да ладно. Не про это разговор. Про другого немца в голове держу.

Этот был на особу стать. Такой ворина, что другого, может, по всем землям не сыскать. Он все здешние заводы у казны украл и целую гору заглотил. И не подавился. Вот какой брюхан!

    Так, сказывают, дело вышло. По нашим местам только и было заводчиков, что казна да Демидовы. Демидовы из кузнецов вышли. В заводском деле они понятие имели. Немцев им ни к чему, своим народом обходились. А при казенных заводах в ту пору немцев порядком сидело. Пособлять делу будто их навезли. Они, значит, и пособляли левой рукой из правого кармана. Может, и не все на одну колодку были, а все-таки дело у них не шло. От всех заводов казне убыток. Кому это поглянется? А тут еще Демидовы, как тесто на хорошей опаре, на глазах у всех подымались-богатели дальше некуда. Вот и пошел разговор, какую перемену сделать, чтоб казне от заводов тоже прибыль шла.

    У немцев в ту пору при царице которой-то большая сила была. Как на собачью свадьбу их сбежалось, и все в чинах. Этот – генерал, другой – министр, а у третьего должность того выше – при царице вроде мужа ходит. Ну, и мелких большая стая. Вот и стали эти царицыны немцы поддувать: «Надо, дескать, из немецкой земли такого умного добыть, чтоб он все дело о казенных заводах распутал».

    Так и сделали. Привезли еще какого-то немца. Для начала ему всяких чинов надавали. Стал он называться обер-гер, над горами голова, а на поверку вышел несусветный вор, ненасытно брюхо.

    Привели этого немца к царице, нахваливают его всяко

    – Этот, дескать, может всякий убыток в прибыль обернуть.

    Царица обрадовалась, говорит:

    – Давно такого нам надо. Осмотри, сделай милость, казенные заводы и дай полное тому делу решение.

    – Хорошо, – отвечает, – только надо сперва все до тонкости разобрать, а на это время потребуется.

    – Об этом, – говорит царица, – не беспокойся. Жалованье положим подходящее, прогон генеральский. Поезди, погляди своими глазами.

Приехал этот немец в здешние места. Поразнюхал дело. А в те годы самый большой разговор был о горе Благодати. Какой-то, сказывают, охотник принес камешки с этой горы в наш город и показал горному начальству. Те видят: железная руда самого высокого сорту, - живо нарядили знающих людей поглядеть на месте. Оказалось, – вся гора из сплошной руды. Понятно, такое место сразу застолбили и за казну взяли. Вскорости завод тут строить стали. Вовсе по-хорошему.

    Демидов, конечно, мимо этого дела не прошел, тоже руки к рудной горе протянул. Да еще что! На своих приспешников накинулся.

    – Куда глядели? Почему охотника с рудой до начальства допустили?

    Приспешникам что делать? Они, сказывают, взяли да и убили того охотника, чтоб напредки другие не смели мимо Демидова руду проносить. Одним словом, круто заварилось.

    Тут еще один заводчик выискался, Как услышал про рудную гору, заявку подал:

    – Допустите в долю! Это место мне давно ведомо. На него и метил, как свой завод ставил.

    Немец из этого понял – большой кусок эта гора Благодать. Не стал больше по заводам трястись, сразу к царице уехал.

    – Так и так, – говорит, – оглядел я все заводы и вижу – самое прибыльное эти заводы по рукам раздать. Без хлопот тогда будет. А мне за такой совет отдать гору Благодать. По крайности, тогда никакого спору не будет. Ну, и заводы, которые при горе строятся, мне же отдать причтется, чтоб из-за них беспокойства не случилось. Уж потружусь как-нибудь.

    Остальные немцы, которые при этом разговоре случились, радуются, похваливают:

    – Ай, малатец, какой! Ай, малатец! Все сразу понималь.

    Из русских бар тоже мошенников нашлось. Стали тому немцу поддувать:

    – Мы - де на это согласны. Можем любой завод за себя перевести, особливо ежели бесплатно, либо в долг на многие годы.

 Царице и думать нечего. Да у ней только три слова грамоты и было – сослать, да повесить, да быть по сему. Живо немцу бумажку нужным словом подмахнула.

    С той поры вот все казенные заводы и расползлись по барским рукам, а немец тот – главный-то вор – больше всех захватил. Ему гороблагодатские заводы достались, да еще царица сделала его главным над всеми здешними заводами. Он и давай хапать, что углядит.

    Другие, коим по заводу из казны попало, хоть в должниках числились, а этот как раз наоборот. Сам не платил, а новые долги делал и так ловко подводил, что все эти долги на казну переписывал. Я, дескать, тружусь, дураков ловлю да деньги из них вытягиваю, а казна пусть платит. Тогда и выйдет без обиды.

    Мало этого показалось, так стал железо с казенных заводов, которое раньше было сделано, от себя продавать.

    До той поры хозяйничал, пока та царица ноги не протянула. Тут, понятно, взяли кота поперек живота, а он отговаривается, дескать, человек немецкий и по здешним законам судить невозможно. Ну, говорят, сослали все–таки, а воровскую выдумку, чтоб казенные заводы по рукам расхватывать, не забросили. Это, видно, по душе пришлось.

    Вот про этого старинного немца памятка по заводам и держится. Так и зовут его: обер-гор – главный вор – гору проглотил и заводы у казны украл.

 Впервые сказ напечатан в газете «Уральский рабочий»  21 августа 1941 г. Входил позднее в состав сборников «Сказы о немцах», Свердловск, 1943 г.; Челябинск, 1944 г.; изд. «Правда», 1945 г.

Это сказ-побывальщина, повествующий о периоде правления Бирона, о засилии немецкой администрации в управлении заводами на Урале. П. Бажов, говоря о работе над сказом, указывает источники, фольклорную основу, из которой выросло его произведение. Это были отрывочные воспоминания бывалых горщиков о «старинных» заводах. «Мой собеседник, – пишет Бажов, – вспомнил: «Сказывали старики про одного немца. Он будто целую гору проглотил и все наши заводы схамкал. Вот какой брюхан!»

    Кроме этого, мой собеседник ничего сказать не мог, но вскоре в другом районе я встретил старика, который дал новый вариант этого же рассказа: «Точно! Был такой! Над горами его начальником поставили, а он взял да  одну гору и сглотнул и еще половину всех здешних заводов слопал».

    По этим обрывкам всякому немного знающему историю Горнозаводского Урала не трудно догадаться, что речь идет о немце Шемберге, который в пору бироновщины захватил в свое владение гору Благодать с прилегавшими к ней заводами и «организовал» раздачу казенных заводов в частные руки»

Газета «Литература и искусство», 6 февраля 1943 г.

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

ГАВРИЛОВ Юрий Львович (1944-2013 г.), историк, журналист.

Юрий Гаврилов родился 13 июля  1944 года в эвакуации, в уральском городе Верхняя Салда; отец – начальник типографии, мать – лаборант на авиационном заводе. В 1946 году семья вернулась в Москву.

После школы работал экспедитором, затем наборщиком 6-го разряда в типографии «Известия» и учился на вечернем отделении исторического факультета  МГУ.

В 1964-65 гг. служил военным строителем в воинской части 20184, приданной Министерству среднего машиностроения (ядерное оружие), в закрытом городе Красноярск-26 (ныне Железногорск), на горно-химическом комбинате (подземный завод с тремя промышленными атомными реакторами по производству оружейного плутония и многого другого).

В октябре 1965 года был  посажен под домашний арест (в казарме)  КГБ после допросов по поводу рукописей антимарксистского содержания (попали в КГБ по доносу), но до суда дела не дошло.

После окончания МГУ в 1969 году по настоянию КГБ не был принят ни в аспирантуру МГУ, ни  на работу  в институт Истории СССР АН СССР.

Работал преподавателем истории во 2-й физико-математической школе, после ее разгона в школе №19 и  в различных школах Москвы  преподавал историю, обществоведение, правоведение, литературу, историю мировой и русской культуры; написал ряд авторских программ.

В 80–90-х годах работал сторожем, библиотекарем, завучем Межшкольного учебно-производственного комбината Свердловского района Москвы.

Публиковался в различных органах периодической печати.

В 1989-91 гг. вел рубрику «150 лет фотографии» в журнале «Огонек», признанной лучшей публикацией года.

Написал ряд статей для электронной «Энциклопедии Кирилла и Мефодия», в т.ч. статьи «В.И. Ленин» и «И.В. Сталин» (не опубликована, т. к. редакция не согласилась с резкостью отрицательных оценок). В 2008 году опубликовал в соавторстве с Е. Н. Вигилянской  книгу «Пишем сочинение грамотно».

В 2012 году в журнале "Отечественные записки" (Москва) были опубликованы две главы из неоконченных воспоминаний "Родное пепелище".

Умер 21 декабря 2013 года в Москве. Прах развеян под стенами Спасо-Воротынского монастыря (Спас-на-Угре), с. Спас, г.Калуга, Калужская область, Россия.

 

Родное пепелище

(отрывок)

Колокольников переулок был горбат и мощен булыжником, весной между разноцветных, если присмотреться, камней зеленела молодая трава. Булыжная мостовая (когда-то каждый крестьянин, въезжавший в Москву, должен был привезти дюжину камней величиной в пядь) вовсе не говорит о том, что мое детство и отрочество безмятежно текли в захолустье или же на окраине Москвы.

Мы жили в центре, между Рождественским бульваром и Садовой-Сухаревской улицей, там, где по крутому склону, словно частым гребнем, были проведены переулки от вершины Сретенского холма, Сретенки, к его подножию - Трубной: Печатников, Колокольников, Сергиевский, Пушкарев, Головин, Последний и Сухарев - самая малая моя родина.

Впрочем, я родился на Урале, в Верхней Салде, от родителей, встретившихся в эвакуации. Моя мама - коренная петроградка, а папа - уроженец Колокольникова переулка.

Переулки наши не оставили в истории следа великого и кровавого, как соседняя Лубянка, но свою лепту в историю Отечества внесли. Если бы я был мистиком, я бы задумался о некоторых тайных знаках, каковые были сокрыты в истоках моей судьбы.

Улица Сретенка, не нашедшая себе певца, подобного Арбатскому, есть наилучшим образом сохранившаяся московская слобода, жители которой кормились многочисленными ремеслами.

Ряд наших переулков со стороны Рождественского бульвара начинается слободой печатников, то есть типографщиков, которые построили себе церковь Успения Богородицы; цела, слава Богу, по сей день.

Одно время в ней размещался Музей морского флота СССР, который я неоднократно посещал по ненастным дням, сочетая полезное с приятным  -  распивал спиртные напитки и знакомился с экспозицией - судите сами, читатель, что из этого было приятным, а что полезным.

Заметьте, что в это время я сам уже был матерым типографщиком, и не было ли здесь знака судьбы?

Сретенка заканчивается у Сухаревой площади церковью Троицы что в Листах, здесь торговали продукцией печатников - листами: церковной литературой, печатными иконами и лубками. И моя жизнь заканчивается вот этими листами - еще один знак.

Дом № 1 по Трубной улице, где жил мой школьный приятель, до революции носил название «Ад» - по помещавшемуся в нем заведению последнего разбора даже для тогдашних гнусных московских трущоб. И первый реактор Красноярского горно-химического комбината назывался АД. Ну почему я не мистик? Жизнь была бы пусть так же тяжела, но хотя бы понятна.

Колокольников переулок получил название по литейному колокольному заводу Ивана Моторина, отлившего, помимо всего прочего, Царь-Колокол.

Жившие по соседству пушкари на склоне холма между нашим и соседским переулком поставили церковь преподобного Сергия; первая, деревянная, сгорела в пожар 1547 года, вторую строили долго, пока цари Иван и Петр не помогли камнем, и церковь освятили в 1689 году. Крестный ход от нее совершался к Неглинским прудам, что славились рыбными ловлями, на месте нынешнего Цветного бульвара. Пушкари по случаю праздника палили из орудий, пугая Сретенку, Сухаревку, Лубянку и Мясницкую - а ну как сожгут.

Строили церковь долго, а снесли в 1935 году быстро, под огромный, по проекту, клуб глухонемых. Однако вместо клуба построили школу, 239-ю мужскую (с 1943 г.) школу Дзержинского района, куда первого сентября 1951 года я пошел учиться.

А клуб глухонемых открыли в полуподвальном помещении в Пушкарском переулке, с 1945 по 1993 год он назывался улицей Хмелева, в честь знаменитого исполнителя роли Алексея Турбина в любимом спектакле отца народов.

У Хмелева в Пушкарском была студия. Вообще этот переулок любим театральными деятелями, ныне на месте клуба глухонемых — филиал театра Маяковского, а неподалеку еще какое-то театральное заведение.

В Большом Головином переулке была дровяная биржа, откуда мы на ломовом извозчике привозили в начале осени дрова. Лошадь была такая откормленная, что с годами я начал подозревать, не от извозчика ли Дрыкина, возившего Ивана Васильевича во МХАТ, достался Мосгоркомхозу сей Буцефал.

В Последнем переулке располагалась старшая группа нашего детского сада, а наискосок от него — 18-е отделение милиции — неисчерпаемый кладезь детских впечатлений не совсем детского содержания.

Когда-то я замыслил написать большой семейный роман-хронику (иного я не мыслю разговора), но неодолимые обстоятельства - советская власть и частое обращение к бутылке - помешали этому. Когда же препятствия расточились, я был уже совершенная руина и в этом состоянии пребываю до сих пор. Руина может разрушаться, пока ее окончательно не размыкает время, но творить она не может. Сей вопль души есть ответ двум ужасным аристархам, которые пристают с ножом к горлу и все твердят: писать, писать, писать!..

 

В года мытарств, во времена немыслимого быта...

Первое воспоминание детства - путешествие по почти неизменному маршруту, в Сандуновские бани. Лет до трех меня и сестру мыли на кухне-коридоре дома, и я это помню. Видимо, это связано с тем, что сестру время от времени мыли таким образом и в более поздние времена. Воду грели на двух керосинках и примусе на двух столах - нашем и тети Мани. У меня было детское приданое, дожившее до 60-х годов: таз для купания, кувшин, большое ведро и ковшик. Все это было склепано на 45-м авиационном заводе из неправильно раскроенного хвостового оперения штурмовика Ил-10 с разрешения очень высокого начальства. После войны 45-й завод частично вернулся в родную Сетунь, и мы с родителями ездили в гости к тем, кто мастерил мои купальные принадлежности, где мужчины обязательно пили за таз для купания, ковшик и другие предметы, за каждый отдельно, после чего им требовался отдых.

В тех компаниях, что собирались у приятелей моего отца, у его сослуживцев-наборщиков, на складчинах, что собирались у нас, никогда не пили за Сталина, партию, родину - видимо, это не было принято в этой среде.

В случае очередной коммунальной свары, особенно зимой, мытье дома было невозможно, так как сосед Александр Иванович начинал ходить туда-сюда, поминутно открывая входную дверь, что грозило нам, малым детям, простудой, и нас вели в баню.

Ближайшими были знаменитые на всю Россию Сандуны. В них были три мужских разряда, два женских и еще какие-то загадочные семейные, куда, как я слышал краем уха, пускали по паспортам.

(А как много я слышал этим краем, трудно себе представить. Взрослые по вечному недомыслию своему полагали, что мы не понимаем того, о чем они говорили недомолвками, но не тут-то было. Каким-то непостижимым чутьем я распознавал среди шелухи обычных сплетен именно то, что мне никак не полагалось знать, и складывал все это в сердце своем. Так я восстановил по различным обмолвкам историю довоенных браков родителей и многое другое.)

Сначала меня брали в женское отделение, и что бы ни утверждал больной на всю голову дедушка Фрейд, я никаких комплексов по этому поводу не испытывал, так как мальчиков дошкольного возраста в женском отделении было много - у них просто не было отцов.

Именно в предбаннике женского отделения 1-го разряда я сказал первое слово, и это слово было «юбка». Мне было уже хорошо за два года, а кроме «мама», «папа», «баба» и «Лида» я ничего не произносил. Обеспокоенные родители повели меня к врачу, и тот успокоил их, пообещав, что я скоро начну говорить и заткнуть меня будет очень трудно. Редчайший случай в практике - врач оказался прав.

Мама рассказывала, что, сказав «юбка», я на этом не остановился, а дал развернутую нелицеприятную характеристику бабушке Лидии Семеновне, всему банному отделению, и, оказавшись редкостным занудой, ничего во всей вселенной благословить не захотел.

Дома папа и другая бабушка, Мария Федоровна, несказанно обрадовались тому, что я, наконец, заговорил. Но уже на следующий день их радость омрачилась тем обстоятельством, что, проснувшись против обыкновения ни свет ни заря, я начал излагать свои взгляды на жизнь и все мне прочитанное: сказки народов мира, стихи Маршака, Михалкова, Агнии Барто и Чуковского; здесь мама, видимо, пожалела, что читала мне на ночь каждый вечер, если не работала во вторую смену.

Швейк, как известно, по любому поводу, даже про ужас нерожденного, мог рассказать историю из собственной жизни, мне же в 1946 году недостаток жизненного опыта восполняло радио, черная тарелка, выключать которую было опасно (соседи могли донести, что имярек не нравится наше радио, наш гимн, борьба с пресмыкательством перед Западом - нужное подчеркнуть).

С младых ногтей я был страстным обличителем империализма, колониализма, агрессивной внешней политики США, и особенно - морального загнивания западного общества. А если учесть, что память моя той поры не уступала возможностям современного цифрового диктофона, то можно только поражаться терпению взрослых, вынужденных слушать мои бесконечные бредни.

Когда же, годам к семи, в голове моей уже хранилось изрядное число разрозненных томов, появились первые поклонники моего таланта. Тетя Маня частенько просила меня: расскажи стишок, только не про политику, ну ее к шуту, и внимательно слушала и «Тараканище», и «Муху-Цокотуху», и «Мистера Твистера», и «Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой. Висит плакат: Господ долой! Помещиков долой!»

Михалков был моим любимым поэтом. Нет, не дядя Степа, но «Жили три друга-товарища в маленьком городе N». Пришли фашисты, товарищей-подпольщиков схватили, пытали, но двое не произнесли ни слова. «Третий товарищ не выдержал, третий язык развязал: "Не о чем нам разговаривать", - он перед смертью сказал», - надо ли говорить, что третьим товарищем я воображал самого себя...

Через лет двадцать я частенько был третьим товарищем.

«Я знаю, есть у нас семейки, где наше хают и бранят, где с восхищением глядят на иностранные наклейки, а сало русское едят». Подобные сентенции намертво ложились в память, я и сейчас могу напугать жену солдатской песней «Про советский атом»:

 Подтвердил товарищ Сталин,

 Что мы бомбу испытали

И что впредь еще не раз

 Будут опыты у нас.

 Бомбы будут! Бомбы есть!

 Это надо вам учесть.

 Вашим Штатам,

 Синдикатам

 Да магнатам,

 Э-ге-гей!

 Ваши планы -

 Всё обманы,

 Их не скроешь от людей.

- Кузькина мать, одним словом. Особенно хорош залихватский возглас «Э-ге-гей!». Вот бы Гарри Трумен это прочитал!

Много позже я узнал, что в Северной Корее есть лихой пионерский танец под названием «Оторвем конечности американскому империализму». Однако старый Мазай разболтался в сарае...

 

Банный день

Банный день был суббота, и это было святое. До 1967 года был один выходной день в неделю - воскресенье. Лет с четырех меня стал водить в баню отец. Мать собирала нам смену белья, банные принадлежности, мне обязательно два мандарина, мою любимую игрушку, трофейную собачку-прыскалку по кличке Индус (как у Никиты Федорыча Карацупы, славного нашего пограничника, задержавшего уйму шпионов и контрабандистов - когда в 1950 году СССР заключил договор о дружбе с Индией, называть собаку Индусом стало неловко, и ее из соображений политкорректности переименовали в Ингуса, но я свою оставил Индусом и вступил, таким образом, на пагубный путь инакомыслия), простыни, чтобы постелить на черный дерматин дивана в предбаннике.

И мама и папа были равно одержимы страхом, что мы с сестрой можем подхватить какую-нибудь заразу (а при скученной жизни, когда все о всех вынужденно «терлись жопами» - выражение из детства, заразы хватало, в 1946 году заболевания сифилисом увеличились в десять раз), и перестарались: я до 50 лет панически боялся заразиться именно сифилисом, хотя никаких к тому оснований не было.

Дорога шла вниз по переулку к Трубной улице, потом к Трубной площади. Здесь на углу висела таинственная эмалированная табличка с нерусскими буквами WK и синей оперенной стрелой. На углу площади в сезон стояла тележка газированной воды, самой лучшей во всей округе. Дело, конечно, было не в том, что вода была родниковая, а в том, что толстая тетка, сидевшая на табуретке, где под клеенчатой юбкой прятался бидон с вишневым сиропом, сироп в стакан наливала по-божески, не жухая, а пламенный призыв: «Требуйте долива пива после отстоя пены» прошел красной нитью через всю мою жизнь.

Тетка на Сретенке, у церкви Успения, нацедит сиропа вдвое меньше положенного и ждет, змея, будешь ты требовать долива или смолчишь, как гнилой интеллигент. На обратном пути мои два законных стакана с двойным сиропом (1 р. 60 коп.) я пил, смакуя, и никто меня не торопил.

На углу площади и Неглинной улицы, там, где теперь безликая «Неглинная plaza» для очень богатых, помещалась аптека с чашей и змеей на витринном стекле. Я уже на Трубной улице начинал санпросвет: рекламировал гематоген как лучшее средство против малокровия, признаки которого якобы были у меня настолько очевидны, что грозили летальным исходом. Иной раз эта проповедь имела успех.

У светофора близ аптеки проезжую часть Неглинки пересекала надпись большими металлическими буквами, опять-таки нерусскими — STOP. Латиница меня смущала, я подозревал, что в этом могут таиться козни врагов.

В бани мы поднимались со стороны Звонарского переулка (в те времена он назывался 2-й Неглинный, а Сандуновский - 1-й Неглинный) и на углу, напротив входа в высший разряд, мы расставались с женщинами и останавливались возле могучего деда с окладистой бородой. Вечный дед (он еще в мои молодые годы стоял, пока не сгинул) торговал вениками.

Баня была парная, а в парной - веник господин. Веники у деда были березовые и дубовые, березовые по рублю, а дубовые - по два. Дед говорил: веник выбрать - не жену выбирать - это дело сурьёзное... Отец признавал только березовый веник; веник должен был быть ухватистым, однородным - веник трясли, щупали, нюхали.

Московский пиит XIX века Петр Васильевич Шумахер, ныне прочно забытый вместе со всей прочей мировой поэзией, чудесно писал:

 В бане веник больше всех бояр,-

 Положи его, сухмянного, в запар,

 Чтоб он был душистый, взбучистый,

 Лопашистый и уручистый.

Мы каждый раз покупали новый веник, хотя мать считала, что это мотовство, но старый забирали домой, им потом парились женщины. Как мне хотелось с этим веником войти в высший разряд, где, по слухам, был бассейн, но высший разряд стоил 10 рублей, а это было дорого - ненавистное и унизительное слово детства. К тому же отец говорил, что в бассейн он меня не пустил бы: мало ли что там плавает, а пар в первом разряде лучше (значит, он бывал в высшем разряде, замечал я про себя). Женского высшего разряда не было. Когда Сандуны (о горе!) закрылись на ремонт, начались наши странствия: Центральные бани, Селезневские, Донские, Краснопресненские - везде было хуже.

Первый разряд стоил 3 рубля со взрослого и 1 рубль с ребенка, а второй — 2 рубля и полтинник с ребенка. «Пар там хороший, - говорил отец, - но там грязно». Так что мы ходили в первый. Туда всегда была очередь - от раздевалки и вверх по лестнице. Но больше часа стояли редко, перед праздниками. Наконец, с лестницы нас запускали в предбанник, где помещалась парикмахерская, и здесь мы стриглись (не каждую неделю). Очень хотелось освежиться одеколоном: зеленым «Шипром», или «Полетом», или «Тройным», который был так хорош, что некоторые (это я точно знал) его пили; но опять-таки это считалось транжирством.

И, наконец, - предбанник, хозяйство пространщика. Почти все пространщики и поголовно все банщики были татарами. Пространщик указывал место, у него хранились деньги и часы клиента, он мог организовать выпивку, отнести в починку и глажку вещи, у него были казенные полотенца, мочалки, мыло, простыни, но мы этим никогда не пользовались.

Все пространщики имели одну забавную манеру: выслушав какую-либо просьбу клиента, они держали паузу и только после этого многозначительно роняли - «сделаем». У отца был знакомый пространщик, Николай, и если у него должно было освободиться место, мы ждали.

Послевоенный предбанник был ужасен - парад увечий, и каких! Иной раз непонятно было, как жив человек, у которого не было половины живота, и отсутствующее место было затянуто темной полупрозрачной пленкой, у другого голова кое-как была собрана из кусков, неизвестно кому до того принадлежащих. На обожженных - обугленных и сваренных, на их пятнистую кожу с рубцами и шрамами смотреть было страшно; я несколько раз видел человека без ягодиц, начисто отрезанных осколком, огромного мужика с такой ямой в спине, что туда легко мог уместиться футбольный мяч. О безруких, безногих, слепых и контуженых и говорить не приходится. Я изучал наши потери в войне не по книгам под редакцией генерал-майора Кривошеева, а в мыльнях послевоенных московских бань и тех деревнях, куда никто не вернулся с войны...

Первым делом отец ошпаривал скамейку, на которой мы собирались мыться, и давал мне согреться. Ошпаренный веник ждал своего часа в овальной шайке, которых в Сандунах было в избытке, не то, что в иных второразрядных банях.

По правую сторону мыльни были в два ряда установлены на постаментах мраморные ванны с широкими краями, вода в них лилась из пастей бронзовых львов (все это было снесено при реконструкции). Чтобы полежать в ванной, надо было занимать очередь, но не тут-то было - гигиенические соображения отца раздавили и эту мою мечту.

Однажды, воспользовавшись тем, что отец надолго засел в парной, вступив в честный поединок с Равилем, носильщиком с Ленинградского вокзала, ярым парильщиком и человеком азартным - кто кого перепарит, я - таки залез в ванну. Расслабился в ней и был пойман на месте преступления.

Отец никогда нас с сестрой не наказывал и не ругал, но отмывал он меня в тот день, не то карболкой, не то каустиком и дегтярным мылом, так что после бани мать была обеспокоена тем, что нас пришлось долго ждать, и тошнотворным запахом, от меня исходившим.

Когда я доходил до кондиции, отец вел меня в пыточное отделение, в парную. Впоследствии я парился в других банях и других городах - от Петрикова в Белоруссии до Красноярска-26, но нигде я не встречал такого жестокого самоистязания, как в первом разряде Сандунов.

Русско-татарское соперничество доводило парильщиков до исступления. Мой отец был король парной, вице-королем был Равиль, у каждого из них были свои преданные болельщики. Когда отец закладывался с Равилем, сверху всех сдувало: что позволено Юпитеру, то не по силам быку. Закладывались они далеко не каждый раз, но уж когда схлестывались, верхний ярус полка оставался за ними.

Большая печь с открытой топкой, уложенной булыжником, каменка, стояла на полу у окна. Поддать пару, то есть прыснуть воду на раскаленные камни и ни в коем случае не на огонь, нужно было уметь. Иной раз на поддающего дружно орали: «Одурел! Сварить нас хочешь? Круто берешь!»

Кто-то считал, что лучший сухой пар дает только вода без примесей, кто-то любил пар с хлебным ароматом (в воду доливали пива или кваса), иной гурман выплескивал на каменку настой от веника, я любил, чтобы из-под дубового; бывает пар и мятный, но он обязательно должен быть сухим.

На полу стояли скамьи, на них парились люди ослабленные, которым, собственно, в парилке и делать было нечего, но они, если не помашут веником, то вроде как и не мылись.

На деревянном полке было три уровня, и мы с отцом поднимались на самый верх.

- Поддать? - спрашивали у отца, и он чаще всего отвечал:

- Можно.

Кто-нибудь из молодых завсегдатаев шел к двери и придерживал ее, а то входящего в момент смены пара могло сильно ошпарить. Начинало резать в глазах, щипать под ногтями, не хватало воздуха, но отец был прав - приучить ребенка к парилке можно только с младенчества, не давая ему пощады. На верхней площадке полка всегда было несколько мальчишек моего нежного возраста, русских и татарчат. Более смуглые мальчишки наливались пепельно-багровым цветом, я же, со своей редкой белизны кожей (пшеничный ты наш, говорила, бывало, Тоня, сестра бабы Мани) был цветом - вареный рак, каковым и являюсь по гороскопу.

- Малец-то весь пылает у тебя, охолони его, - обращался к отцу какой-нибудь сердобольный инвалид, но отец пропускал эти советы мимо ушей.

Для меня спуститься вниз было равносильно признанию, что я - Гогочка, это было невозможно, я должен был ждать, пока отец, встряхнув веник, чтобы набрать в него побольше раскаленного воздуха, сначала слегка касаясь моего тельца, отхлещет меня от души, окатит прохладной водичкой, вот здесь уже прилично было сказать: я пойду, поиграю (собачка была со мной в парилке).

Помните: третий товарищ не выдержал...

А с настреку вся спина горит...

На каком языке писал Шумахер? На московском, русском, который жил когда-то, да весь повытерся.

Отец возвращался из парной, мы мылись, после чего мне разрешалось постоять под душем (сначала отец шпарил пол в душевой и только после этого я допускался под сень струй).

Из мыльни отец выносил меня, взрослого, - на руках (!), и от этого я покрывался коростой позора. Оказавшись закутанным в домашние простыни, я доставал из сумки мандарины. Мандарины надо есть подробно, господа, этому учит нищета, а просто так быстро облупить мандарин и засунуть его в рот - в этом, поверьте, нет никакого вкуса.

Сначала надо было осмотреть мандарин - какая у него кожура и хорошо ли она будет прыскать душистыми тоненькими струйками на чистую, до писка отмытую кожу. Потом с долек надо было снять все белые прожилки, оставленные исподом кожуры, и только после этого, отжав всю кожуру, можно было смаковать дольки и осматриваться по сторонам.

Срамотой исподнего и бедностью верхнего платья никого в то время удивить было нельзя.

Я наблюдал за пространщиком Николаем и поражался многообразной его деятельности, чрезвычайно меня занимал мозольный оператор и загадочная надпись - «и пяточные шпоры».

Начало надписи было, видимо, утрачено, но, сколько я ни осматривал ноги мужского 1-го разряда, я не видел ни одной шпоры на пятке - ни острогой, ни репейником, ни колесиком со звездочкой.

Со шпорами я был знаком - сосед Александр Иванович, в молодости служивший в кавалерии, когда он выпивал «в плепорции», как он сам выражался, извлекал из своих столярных ящиков шпоры и прочие интересные причиндалы, но, заглянув еще пару раз в сарай и нарушив «плепорцию», он утрачивал добродушие и шел точить именные ножи: «на Левку нож точу, на Вальку, на Юрку», - приговаривал он, стоя у ножного точила.

Как правило, мы поджидали женщин, которые мылись быстро, но собирались медленно. Мы должны были возвращаться домой вместе, потому что в начале Трубной, между Печатниковым и Колокольниковым переулками располагался филиал столовой № 3 Дзержинского района, попросту шалман, «последний кабак у заставы» нашего несчастного отца.

 

Московский шалман

Теперь уже никто не скажет, была ли то продуманная мера властей или так получилось стихийно, но шалманов в Москве до 1958 года было, скажем так, много. Сколько путаницы и вздора по этому поводу я обнаружил в Интернете, что диву дался, нарушив собственное правило ничему не удивляться.

Шалманы были разных типов. Те, что были расположены в первых этажах капитальных зданий, обычно именовались филиалами каких-либо столовых или кафе. Иногда они скромно назывались «Закусочными», там действительно закусывали, но не в еде была там сила. Часто это были выродившиеся «американки», тип предприятий скорого питания, появившиеся во время войны, в которых цены были заметно ниже коммерческих ресторанов.

Там, где позволяло место, на площадках снесенных разбомбленных домов, в парках, на окраинах строились дощатые «павильоны» типа «Голубой Дунай». Много существует версий происхождения этого названия, распространившегося по всей Великой, Малой и Белой Руси. Безусловно, оно было принесено фронтовиками из освободительного похода: Дунай течет и в Румынии, и в Болгарии, и в Югославии, и в Венгрии, и в Австрии, и в Словакии, и в Германии. Предположения о том, что хибарки и сараюшки «Голубых Дунаев» были названы по цвету окраски - вздор, в Москве они были окрашены преимущественно в камуфляжный зеленый цвет, а некоторые еще и нагло маскировались вывеской «Пиво - воды», хотя правильно было бы: «Пиво - водки».

Во главе заведения стояла буфетчица, бой-баба, а уж если фронтовичка из прачек, как Маня-полбанки, или из санитарок, как Дуня-«потерпи, миленький», так от тех не позволяли себе отмахиваться ни фронтовики, ни блатные, ни даже инвалиды, кроме контуженых, «психических» в просторечии. Так ведь те себя не помнили, и это все понимали. «Потерпи, миленький, сейчас я тебя вытащу», - уговаривала было маленькая жилистая Дуня, выталкивая из заведения какого-нибудь раздухарившегося дебошира, и он, «батальонный разведчик», ее слушал.

В парке «Голубой Дунай» мог быть крошечным ларьком, но огороженное место с навесом или без него служило торговым залом, где вокруг столиков или стоек и собирались жаждущие. Над каждым из таких заведений можно было написать: придите ко мне, страждущие и обремененные, и я успокою вас. «Если душевно ранен, если с тобой беда, ты, ведь, придешь не в баню, ты ведь придешь сюда», - поется в песне. Это был клуб обездоленных, людей без будущего, калек, для которых годы военного ада были лучшим и самым ярким временем их куцей растоптанной жизни. И, наконец, это было место, где пьющий человек мог спокойно (здесь его никто не пилил и не ограничивал) удовлетворить свою насущную потребность в привычной обстановке, среди себе подобных. Многим и идти-то было некуда, их ждала либо койка в общежитии, либо спальное место в комнатушке коммунальной квартиры, где у мужика на голове топтались жена, теща, дети и прочие чада и домочадцы.

В забегаловке человек расслаблялся и слушал подчас невероятные истории бывалых людей. Нигде кровоточащий вопрос современности: «За что кровь проливали?» не ставился так прямо и резко. 58-я статья, пункт 10 (антисоветская агитация и пропаганда), прямо так и витала в прокуренной и проспиртованной атмосфере шалманов, но никого там не хватали; «Голубой Дунай» был своеобразным очагом свободы, Гайд-парком.

В филиале на Трубной прилавок был слева от входа, где рядом с полками висел диплом: заведение третьей категории с правом розлива. Заведующей была необхватных размеров нарумяненная и накрашенная Дора, а буфетчицами посменно - Дуня и Даша, и когда ее сменила Гюзель, все равно заведение называли: «У трех дур».

У входа висел незамысловатый прейскурант.

Разночтения относительно цен, которые встречаются у мемуаристов, объясняется тем, что в 1947—54 годах цены понижались восемь раз.

До денежной реформы декабря 1947 года талоны, по которым можно было купить водку по твердой цене («отоварить»), выдавались по месту работы нерегулярно (в отличие от продовольственных карточек). Судя по всему, отец, наборщик (верстальщик) «Красной Звезды», главной газеты Министерства обороны, трудностей с получением талонов не испытывал. Водка по коммерческим ценам (в десять раз дороже твердой цены) населению была не по карману, как и все остальные коммерческие товары. В декабре 1947 года коммерческие цены были отменены, но розничные власть поставила так высоко, что моя бабушка, работница регистратуры роддома на Миусах, могла купить, при желании, на месячную зарплату (280 рублей) 4 бутылки водки «Московской», а на закуску - только соленые огурцы. Но у нее почему-то подобного желания не возникало.

Уже с 1948 года началось снижение цен, но оно проходило вразнобой, по группам товаров. А с 1 марта 1949 года цены стали снижать на все товары одновременно, именно в этот день, и только, последнее снижение цен произошло 1 апреля 1954 года (шутка?). Снижение цен было нешуточным - до 70 процентов, а на водку годовое снижение было на 16-18 процентов.

Но для подавляющего большинства граждан все эти пропагандистские маневры властей представляли чисто академический интерес: в деревне торговля была мизерной, колхозники, как в Киевской Руси, жили преимущественно натуральным хозяйством.

В провинции выбор товаров в магазинах был поразительно скудным: кое-какая бакалея, постное масло, дешевые конфеты, иногда сахар. Ну и, конечно, - вино и водка, с пивом было много хуже. Ни мяса, ни колбас, ни сливочного масла, ни сыра там и в глаза не видели, а хлеб и многое другое продолжали выдавать по карточкам, переименовав их в талоны. В лучшем положении были ОРСы (отделы рабочего снабжения) железной дороги, военных заводов, металлургических комбинатов.

По первой категории снабжались Москва, Ленинград, Киев, но и в Москве за яйцами нужно было постоять в очереди, разливное (дешевое) молоко можно было купить часов до 11 утра. Вообще, чтобы купить что-либо, нужно было встать в очередь, причем полчаса до прилавка считалось пустяком, когда особо оговаривали: «пришлось, конечно, постоять в очереди» - это предполагало многочасовое стояние.

С мая 1946 года началось ежегодное размещение Государственного займа на восстановление народного хозяйства, заем был делом сугубо добровольным и жестко принудительным. Партийные и подхалимы подписывались на месячную зарплату, беспартийные - на половину; в провинции находились смельчаки, отказывались, их не сажали - Боже упаси, но на следующий год строптивые оказывались в первой шеренге энтузиастов - их воспитывали разнообразными суровыми методами. Так что одной рукой власть давала, а другой - отбирала.

В результате ценовой политики в шалмане установился такой баланс: на десятку, полученную работягой на обед от жены, он мог ублажить себя 150 граммами водки, кружкой «Жигулевского» пива («150 с прицепом») и двумя бутербродами с килькой или одним с салом.

Умеренные посетители этим и довольствовались, но большинство оставалось «повторить». Деньги зарабатывались всевозможной «халтурой», подработкой. Постоянная мишень сатириков - жэковский слесарь (электрик, кровельщик) добывал средства, обирая население, как и милиционер, и орудовец (организатор уличного движения). Рабочий-станочник точил что-нибудь на продажу, оставался сверхурочно, выносил все, что плохо лежало на родном предприятии («Ты здесь хозяин, а не гость, неси отсюда всякий гвоздь»), санитар продавал больничные простыни.

Мой отец, высококвалифицированный наборщик-универсал, имел халтуры, сколько хотел. Если он просто «повторял», он был в норме, но если он повторял без счета... «Мой батя видел твоего в пивной на Трубной», - сообщала какая-нибудь Таня Горячева, и я шел «извлекать».

За прилавком стояла пивная бочка, баллон углекислого газа для подачи пива из бочки, за занавеской хранились бочки пустые и полные. У буфетчицы был штат добровольных помощников, так что они сами бочки не катали, ящики не таскали - завсегдатай тут как тут, а ему - накапают.

Из горячего были сардельки свиные, иногда - раки. Вобла, селедка, килька, хамса, тюлька - соленый ряд, и даже бутерброды с красной рыбой по праздникам.

В Пасху шалман закипал пеной многоцветной яичной скорлупы. Московские умелицы, чье православие было чаще всего сомнительным, не только ухитрялись выжимать все оттенки желтого и коричневого из луковой шелухи, но при полном отсутствии подходящих красок получали верноподданнический кумачовый, алый, карминный, розовый цвет. Нежнейшая бирюза соседствовала с небесной голубизной, цвели васильками аквамариновые пятна, и зеленка всюду распускала свои ядовитые листья. И поверх всего этого великолепия весенними маками горели рачьи ломаные панцири. Как это было живописно!

Пасха была настоящим Праздником. Не знаю уж почему. Что я знал о Пасхе, о христианстве? Ничего. «Христос Воскрес! Воистину воскрес!» - и все. Но к Пасхе готовились, баба Маня доставала формы для куличей, мама-атеистка красила яйца, возникала предпраздничная кутерьма, а в день сталинской конституции - скучно выпивали и все.

В шалмане на закуску тратились не все - в двух шагах, на углу Сергиевского - овощной магазин, так что соленые огурцы (по собственному разнообразному опыту знаю - лучшая закуска к водке) всегда были на столиках. Пили стоя.

В шалманах курили преимущественно «Север», «Звездочку», те, что почище, - «Беломор» и даже «Казбек». Пивные кружки были массивные, толстого стекла, нынче таких не найдешь - серьезное оружие в драке. Стычки были часто, их гасили сами посетители или буфетчицы, генеральные сражения случались редко, иногда даже приезжал «черный ворон» из 18-го отделения, и в него бросали и правых, и виноватых. Снисхождение давалось только инвалидам: «Ты под стол-то посмотри, у нас три ноги на четверых» - и мильтон отступал.

В вытрезвитель забирали только тех, с кого можно было что-то взять, кредитоспособность милиционеры определяли с первого взгляда.

Женщин в шалмане было мало, и напиваться шлюхам не давали, во избежание истерик, визга, пьяных слез, так что желающие заработать стерегли клиента на выходе. «Здесь недалеко...», - так обычно начинался скоротечный роман.

Один приятель моего отца, куда мы ездили семьей в гости, жил в деревне Щукино (приблизительно там, где теперь Строгинский мост). Шалман в Щукино, на пристани, был деревенский, водка была в огромных бочках и стоила в 1,5 раза дешевле «Московской особой».

В войну стали гнать спирт из опилок и выпускать водку без названия, народ, впрочем, метко окрестил ее «сучком». Сучок был получше - белая головка (водку закупоривали пробкой и заливали сургучом разного цвета - традиция еще царских времен) и похуже, подешевле - красная головка. На складчинах начинали с белой головки, а потом шла в ход резко вонявшая сивухой красная головка.

Сам хозяин в Щукино не пил (выпивал для компании), пила его жена, зарывала бутылки в огороде, а когда денег на целую бутылку не хватало, перехватывала стакан в шалмане, но не торчала там подолгу, а сразу бежала домой.

Другой сослуживец жил в Сокольниках, в Полевом переулке, в невообразимом курятнике - к рубленому двухэтажному дому прилепились пристройки, галереи (дом имел глухую стену), надстроена мансарда; все это шаталось, скрипело, сквозило, грозило обрушиться.

Там неподалеку был классический шалман - павильон «Закусочная», где собиралась хевра - шпана, грабившая людей в парке «Сокольники»; посетителей «Закусочной» они, впрочем, не трогали. А уж в самом парке шалманов было несчетно, потом они выродились в кафе-стекляшки вроде многим известной «Сирени».

В шалмане на Трубной играл на аккордеоне Weltmeister обожженный слепой, Саша-танкист, музыкант от Бога. Он стоял или сидел на торном ящике у самого входа, перед ним лежала кепка, в которую опускали мелочь; песню можно было заказать, но тогда нужно было бросить не меньше рубля, желтого, почему-то напечатанного по вертикали. Иной раз среди меди и «серебра» можно было увидеть скомканную зеленую трешку. Время от времени Саша отправлял содержимое кепки в большой кошель (может быть - в дамскую сумочку), который держал за пазухой.

Болтали, будто бы Саша играет в каком-то ресторане (называли «Нарву») за занавеской, чтобы не смущать публику (некоторые брезгливо относились к инвалидам - я бы этим некоторым головы поотрывал). «Саша зарабатывает на операцию по зрению», - объясняли завсегдатаи. Пил он редко, только когда подносили.

Вечером за ним приходила жена, высокая сурового вида сухопарая женщина, всегда с кавказской овчаркой на поводке, и они молча поднимались по Печатникову переулку - жили они где-то у Сретенских ворот; я встречал Сашу и его жену с маленькой дочкой в филипповской булочной и продмаге на углу Рождественского бульвара и улицы Дзержинского (Лубянки).

Играл и пел Саша фронтовые песни; но не те, что передавали по радио, - блатные песни; все это играл и пел в той манере, которая принята была в шалманах и вагонах пригородных поездов. Публика была невнимательна, шалман слушал самого себя, каждый желал успеть выкрикнуть свою правду.

 Гоп со смыком это буду я!

 Граждане! Послушайте меня!

 Граждане же не желали слушать,

 Граждане желали выпить и покушать

...и поговорить!

Но иногда появлялся ценитель, в кепку летела трешка, Саша как-то по-особому склонял обожженную щеку к инструменту и начинал играть «Караван». Он играл аккордеонную классику, играл так, что иной раз замолкал шалман, своим истерзанным сердцем разделив чужую тоску.

Жизни моей хватило, чтобы понять: в грязи и слякоти пивной, в чаду дешевого табака и матерщины, в луже тротуара или собственной блевоты мне были явлены подлинные великомученики и чудотворцы. Невидимыми нимбами осиянны были их хмурые, а иной раз и звероподобные лики. Это они выиграли в прах проигранную Сталиным и отцами-командирами священную войну.

Это они в затрапезности и обносках сносили все тяготы и лишения послевоенной поры и спасли империю в тот миг, когда в стране, где тележные оси все еще смазывали, как при Владимире Красном Солнышке, дегтем, 29 августа 1949 года встал, оплывая и пучась, ядерный гриб. Зонт, подаривший нам жизнь. В первое послевоенное десятилетие большая часть их ушла, и многих могил уже нет.

Умер Саша-музыкант, так и не сделавший операции по зрению, умер летчик, носивший вместо лица восковую маску - щеки, нос, усы. За несколько лет она стала серой, стертой, страшной. Он всегда спал вечером у церкви Успения Богородицы, однажды его оттуда и забрали в морг. Умерла и двужильная Дуня-буфетчица: рак, медали и «Красная Звезда» на подушечках, духовой оркестр.

 Расплескалась в улочках окрестных

 Та мелодия, а поющих нет...

«Отечественные записки» 2012, №3(48)

 

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

АРЖАННИКОВ Дмитрий Михайлович (1910-1981 г.), талантливый салдинский поэт, прозаик и драматурга, ветеран Великой Отечественной войны, автор многочисленных стихов, прозы, сатирических миниатюр, поэм и пьес.

Дмитрий Аржанников всю свою сознательную жизнь посвятил творчеству, четверть века возглавлял городское литературное объединение «Голос».  Родился он 23 февраля 1910 года в поселке Красногвардейск Свердловской области. Детство и юность его прошли в Верхней Салде, где он окончил семь классов. Затем были годы учебы в Нижнетагильском горно-металлургическом техникуме и Московском институте повышения квалификации.

В 1934 году Дмитрий переехал на постоянное место жительства в Свердловск. В сентябре 1941 года ушел на фронт. Участвовал в боях под Москвой. Был тяжело ранен. Награжден орденом Красной Звезды, медалями. После войны работал в мартеновском цехе ВСМЗ мастером, мастером производственного обучения в ГПТУ №27, сотрудником газеты «Салдинский рабочий»… Писать стихи Дмитрий начал рано. Его первое стихотворение было напечатано в «Тагильском рабочем» в 1928 году. А всего в этой газете было опубликовано более 20 стихов и поэма «Пионерский поход». Наставниками и учителями в творчестве Дмитрия Аржанникова были известные уральские писатели А.П. Бондин и Н.А. Попова. Дмитрий Михайлович пробовал себя в разных жанрах: стихах, прозе, пьесах, зарисовках, поэмах. Однако наиболее ярко он проявился в сатире, в которой, как нигде более, от автора требуется меткость выражений, тонкая наблюдательность, лаконизм высказываний. Басни и зарисовки Аржанникова многие годы печатались в газетах «Салдинский рабочий», «Вечерний Свердловск», «Уральский рабочий», в журнале «Урал», в альманахе «Уральский современник». Участвовал  в выпуске сатирических сборников «Сорная трава», «А еще в шляпе…». Об уровне таланта сатирика Дмитрия Аржанникова и актуальности  проблем, им озвученных, говорит тот факт, что многие герои его произведений легко узнаваемы и сегодня. В последние годы жизни он тесно сотрудничал с нашим земляком, композитором, доцентом Уральской консерватории, заслуженным деятелем искусств РСФСР Николаем Пузеем. На стихи  Аржанникова написаны вокально-симфоническая поэма «Мемориал», «Серебристые облака», «Зоя», «Пожелание» и многие другие произведения.

Дмитрий Михайлович написал три пьесы. В 1965 году в Средне-Уральском книжном издательстве вышла в свет небольшая по формату книжка Д. Аржанникова «Без намеков». В 1972 году народным театральным коллективом «Маяк» на большой сцене ДК 1 Мая была поставлена драма-хроника по пьесе Дмитрия Аржанникова «Ручьи текут в реку». Пьеса была написана по материалам, собранным известным салдинским краеведом В.А. Шепоренко. В ней рассказывалось о трагических событиях, происходивших в поселке Верхняя Салда в годы Гражданской войны в начале ХХ века. Музыку к спектаклю написал уральский композитор Николай Пузей. Дмитрия Михайловича не стало 9 марта 1981 года. Похоронен он на новом кладбище в Верхней Салде.

 

Ручьи текут в реку

Драма-хроника в двух действиях – пяти картинах.

По материалам краеведа Шепоренко В.А.

 

Впервые спектакль «Ручьи текут в реки» поставлен на сцене ДК 1 Мая в Верхней Салде в 1972 году и рассказывает о борьбе за Советскую власть в поселке Верхняя Салда в годы Гражданской войны.

Музыкальное оформление спектакля – доцент Уральской консерватории Пузей Н.М. Художник – Усольцев В. Дипломная работа студента Челябинского института культуры Ивина Ю.Н.

В массовых сценах спектакля были заняты учащиеся 4-й группы ГПТУ №27.

 

Действующие лица и исполнители:

Клюев Н.Г., председатель Волостного совета – Бабкин В.,

Шепоренко А.И., комиссар финансов Волсовета – Лежанкин В., Цехановский А.,

Бабкин А.Г.,  военный комиссар Волсовета – Пьянков В.,

Рыбаков В.Г.,  комиссар охраны Волсовета – Моисеев В.,

Нестеров К.Н., бывший поручик царской армии, адъютант командира полка – Никитин Д.,

Пичугов С.Г., командир 1-го Горного полка Красной армии – Бабайлов Б.,

Муравьев И.И., комиссар 1-го Горного полка Красной армии – Олютин Л.,

Сухоросова Т.П.,  жена партийного секретаря Сухоросова М.П.,

Туранов М.,  разведчик красных – Татаринов В., Медведев Н.,

Надя  Капралова (Петрова), молодой фельдшер – Наговицина Н., Овчарова Г.,

Кешка, мальчик 8 лет, сын пропавшего на Германском фронте солдата – Боровков С.,

Василий,  посыльный Волостного Совета,

Павел Петров, молодой рабочий, красноармеец, связной второго батальона – Кондратьев А., Любин В.,

Телефонист полка -  Шушаков В.,

Солдат-перебежчик, белогвардеец рядовой Пупков –

Зобнин А.Б.,

Пугачев, белый офицер, комендант заводского поселка –

Борихин В.,

Остапчук, унтер, подручный коменданта – Распопов Е.,

Минин Т.А., заводской подрядчик, председатель следственной комиссии – Перевалов П.,

Талакин К.И., предатель – Черемных В.,

Кулак из Черемшанки, разведчик белых – Тимохов А.,

Первый уполномоченный фронтовиков – Кополухин С.,

Второй уполномоченный фронтовиков – Пермяков В.,

Третий уполномоченный фронтовиков – Емельянов Г.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Верхняя Салда, июнь 1918 года.

Восстание фронтовиков

Клюев, Бабкин, Рыбаков, Шепоренко, Нестеров, Василий, Кешка, Надя, Павел, уполномоченные фронтовиков.

Коридор Волостного Совета на втором этаже каменного здания (ныне ул. Ленина, бывшее здание нарсуда – ред.)

Налево от зрителя пять окон с большими простенками между ними. Вдоль всей левой стены длинные скамьи. Направо четыре двери, пятая в торце коридора. Между дверями тоже скамьи. Стенной телефон с ручным вызовом в среднем простенке.

На переднем плане перила лестницы, ведущей вниз. Лестница служит входом и выходом второго этажа. Окна распахнуты. Виден высокий деревянный забор, ограждающий двор.

Клюев идет по коридору на зрителя. Звонит телефон. Клюев снимает трубку.

Клюев: - Да! Салда слушает. Клюев. Кто говорит? Маслов? Из больницы? Что? Трое ранено. Один умер. Эх, Надя, Надя. Круглой сиротой осталась. Как Невьянск? Около пяти тысяч. Хотели взять Тагил. Отбили. Поступают отряды из многих мест? И из Екатеринбурга. Ждем с победой. (Вешает трубку).

Шепоренко входит из первой от зрителя двери.

Шепоренко: - С кем говорил?

Клюев: - Из Тагила звонил Маслов.

Шепоренко: - Что там?

Клюев: - Под Невьянском наших трое ранено. Маслов доставил их в Тагильскую больницу. Один умер.

Шепоренко: - Кто?

Клюев: - Егор Капралов, отец Нади-фельдшерицы.

Шепоренко: - Как ей скажем?

Клюев: - Надо как-то. Каждый день приходит, справляется об отце, будто чувствует.

Шепоренко: - Что в Невьянске?

Клюев: - Мятежников оказывается, около пяти тысяч вместе с кулаками и автомобилистами. Пытались Тагил захватить. Разоружили взвод охраны на станции, дошли до центра, да нарвались на ружейно-пулеметный огонь красногвардейцев. Еле ноги унесли.

Шепоренко: - Пакостники сволочные!

Кешка вбегает по лестнице босиком, концы штанов мокрые. Порывисто подходит к Клюеву.

Клюев:  (ласково) - Ну что, едрена корень?

Кешка: - Дядя Коля, что я узнал-то!

Клюев: - Давай выкладывай.

Кешка: (торопливо) – На Чернушке я рыбу удил. Хорошо клевала, даже червей не хватило. Ну, пошел их рыть в яме, за кустами. Там еще черемуха кругом…

Клюев: - Знаю, дальше.

Кешка: - Ну, рою, а тут подошли двое, сели за кустом. А меня не видят. Один говорит: «Покурим, давай, пока все соберутся»… Подожди, занозу достану…

Садится на пол, вытаскивает занозу из подошвы левой ступни.

Шепоренко: - Ну-ну, скорей.

Кешка: - Вишь какой прыткий. Она вкось залезла…

Достает занозу и говорит: - Закурили… Вот она!

Рассматривает занозу, бросает на пол, встает. - Ну, закурили. Потом тот дяденька говорит: «Весточку получил из какого-то Невьянска. Помощи ждут…» (Клюеву) Дядя Коля, а у тебя пуза красная?

Клюев: - Это почему, едрена корень?

Кешка: - А они говорили: «К ногтю всех краснопузиков. Захватим оружие и айда».

Клюев: (переглянувшись с Шепоренко) – Вот оно что. А еще что говорили?

Кешка: - Про вагоны на станции, и начальника посчитали…

Клюев: - А кто они, которые разговаривали?

Кешка: - А когда пошли от ямы, я поглядел – офицеры эти, с фронта…

Клюев: - Загоров и Бачков.

Шепоренко: - Больше некому.

Кешка: - Я посмотрел, а там на поляне полным-полно этих… Как их?

Клюев: - Фронтовиков.

Кешка: - Ага. Тыщ пять!

Клюев: - Не ври, едрена корень, сотня не больше.

Кешка: - Может, и сотня, только много. Встали вкруг, а я и дал деру сюда. Давно бы здесь был, да кошка дорогу перебежала. Вернулся по другой улице…

Клюев: - Спасибо тебе, Кешка. Большое спасибо. Молодец, одним словом! А теперь – давай домой, и никому ни слова, даже матери. Бегом, чтоб сшумело!

Кешка убегает по лестнице, слышно падение.

Клюев: – Чего там?

Кешка: (с лестницы) – Сшумело. Дядя Коля, штанину порвал…

Шепоренко: (смеясь) – Молодец, пострел!

Клюев: - Еще какой, едрена корень. Тоже сирота. Отец пропал без вести на Германском.

Телефонный звонок. Шепоренко слушает.

Шепоренко: (Клюеву) – Тебя. (Подает трубку).

Клюев: (берет трубку) – Я! Так-так. Понял. Ты там поосторожней. Виду не подавай. Пока (вешает трубку). Все ясно. Фронтовики затевают мятеж. Начальник станции Лытковский для них два вагона приготовил на Невьянск. Миша – дежурный по станции сообщил.

Шепоренко: - Смело, сволочи, берутся.

Клюев: - Берутся, да сорвутся!

Заходит Нестеров, во фронтовой форме поручика царской армии без погон.

Нестеров: - Здравия желаю! (подает руку Клюеву и Шепоренко).

Клюев: - Вовремя пришел, Капитон Никифорович.

Нестеров: - А что такое? Я узнать – будут ли сегодня военные занятия с красноармейцами.

Клюев: - Придется отложить.

Нестеров: - Почему?

Шепоренко: - Фронтовики с Чернушки нас громить идут.

Клюев: - Да, Капитон Никифорович, идут захватить оружие, перебить краснопузиков и податься в Невьянск. На станции их уже вагоны ждут.

Нестеров: - Это правда?

Клюев: - Точно! Вы идите, Капитон Никифорович. Здесь, наверное, жарко будет.

Нестеров: - Нет уж, извините. Я, как-никак, на Германской ротой командовал. Драться немножко научился, и что такое «жарко» не забыл еще. Разрешите мне остаться.

Клюев: - Хорошо (Высовывается в окно, кричит: - Василий!) Будем готовиться к встрече. (Нестерову). Найдем и вам дельце.

Вбегает Василий.

Клюев: - Василий, сколько у тебя конной охраны?

Василий: - Здесь пять. Ночных десять, но они по домам.

Клюев: - Оружие у всех?

Василий: - У всех.

Клюев: Двоих - быстро найти Бабкина и Рыбакова. Очень быстро! С Чернушки идут фронтовики. Нас бить. Остальным – по домам за ночными. Передайте по цепочке – всем немедленно к Совету. Боевая тревога! Действуй, едрена корень!

Василий убегает. Слышен удаляющийся конный топот.

Клюев: - Вот как дела-то повернулись. В собственном доме контра. Хотелось бы без крови, Капитон Никифорович. А?!

Нестеров: - Это как придется. Лучше, конечно, без крови, но… вы, Николай Гаврилович, всегда рассчитывайте на худшее. Дисциплинирует и заставляет подтянуться.

Шепоренко: - Верно, пожалуй. А что, есть у них оружие?

Нестеров: - У некоторых возможно. Имею же я трофейный немецкий пистолет (смотрит в окно). Отсюда, в случае чего, можно из пулемета. Мертвые зоны внизу – гранатами (Клюеву). Пулемет исправен?

Клюев: - Исправен. Сейчас прибежит Бабкин. Ключ у него (подходит к окну, показывает на двор рукой). Они сюда и пожалуют. Считают, что склад оружия все еще там, а мы вчера ночью перетащили его сюда (показывает на дверь в торце коридора).

Нестеров: - Отлично. Подождем.

Клюев: - Я против крови, но если начнут стрельбу,  пусть пеняют на себя. Как их ловко обмишурили. Ведь почти все фронтовики из рабочих, свой брат.

Шепоренко: - Первыми не начнем.

Нестеров: - Не начнем, но приготовимся. Был у меня случай на фронте. В мое отсутствие, когда я находился на КП командира полка,  немцы с белым флагом пришли в плен сдаваться. Рота высыпала из окопов, а они пулеметным огнем. Много полегло.

Клюев: - Понятно, доверяй, да с оглядкой.

Нестеров: - Это я и хотел сказать. На всякий случай.

По лестнице с шумом вошли Бабкин и Рыбаков.

Клюев: - Вот они, едрена корень, оба два!

Рыбаков: - У заводской проходной стояли. Конный подскакал. (Бабкин торопливо отворяет дверь склада, вытаскивает пулемет).

Клюев: - Это зачем?

Бабкин: - Я им, сволочам, покажу!

Клюев: - Не горячись, Александр Григорьевич! Тащи пулемет обратно.

Бабкин: - Как бы ни так! Они нас бить, а мы извиняться…

Клюев: - Надо будет – ударим, а пока убери эту штуку на склад. Нас тут пять голов, а, значит, и пять умов. Можно дров наломать. Нужна одна голова. Сделаем так: Бабкин и Нестеров займутся складом, чтоб сработал, если понадобится. Рыбаков своими конными. Пусть распахнут ворота во двор, а когда гости войдут, запрут их наглухо. Конных патрулей расставить вдоль забора снаружи. Но пусть пока где-нибудь схоронятся. Подъедут, когда фронтовики заполнят двор. Стрелять только по моей команде. А ну, шевелись, едрена корень, время не ждет!

Бабкин и Нестеров, захватив пулемет, уходят на склад, затворяют дверь. Рыбаков сбегает по лестнице.

Клюев: (Шепоренко) – А мы с тобой, Андрей Иванович, поджидать начнем.

Шепоренко: - Вот ведь, прохвосты, что удумали – на свою власть с ножом.

Клюев: - Офицерам-то не своя она. Из богатых семей.

Шепоренко: - Капитон Никифорович тоже из богатых, да за нас.

Клюев: - Нестеровы не богаты. Сам он на стипендию от земства учился. Подожди, придет пора – многие офицеры пойдут с нами. Дозреют, а пока еще зелены.

Шепоренко: - А ты, в самом деле, против крутых мер? Не мешало бы проучить.

Клюев: - Другие проучат.

Шепоренко: - Кто?

Клюев: - Тагильская чека.

Шепоренко: - Эти проучат.

Клюев: - Вот и я говорю.

Возвращаются Нестеров и Бабкин.

Нестеров: - Готово, Николай Гаврилович.

Бабкин: - И все-таки офицериков я, того, на мушку.

Клюев: (сердито) – Арестую и в чека.

Бабкин: - Ладно, черт с тобой. Здесь не стану, в другом месте сквитаемся.

Клюев: - Самосуда не допустим!

Бабкин: - Будет по закону.

Клюев: - По закону, так по закону. Горяч ты больно, товарищ Бабкин. Побереги огонек-то. Пригодится еще. Вон сколько кругом воронья кружит.

Нестеров: - Спокойней надо.

Бабкин: - Но арестовывать и допрашивать их буду я!

Клюев: - Это можно.

Слышится приближающаяся песня.

«Вдоль да по речке, речке по Казанке

Сизый селезень плывет,

Ой, люли, ой, да люли,

Сизый селезень плывет.

Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому

Добрый молодец идет.

Ой, люли, ой, да люли.

Добрый молодец идет.

Сам он с кудрями, сам он со русыми

Разговаривает.

Ой, люли, ой, да, люли,

Разговаривает.

«Кому мои кудри, кому мои русы

Достанутся расчесать?»

Клюев: - Нам, едрена корень. Маскировочка. Будто ученья проходят. Приготовиться! Мы кудри расчешем…

«Ой, люли, ой, да люли,

Достанутся расчесать?»

Вбегает Рыбаков: - Подходят! Все готово. Конники за церковью. Наблюдают, оцепят. Ворота отворены. Василий захлопнет, как войдут.

Все встают к окнам. Песня смолкает. Со двора слышен топот множества ног, потом глухие удары в стену.

Клюев: - Так и есть. Разбивают дверь склада. Там одна берданка без затвора.

Бабкин: (Клюеву) – Богом прошу, хоть одну очередь!

Клюев: - Не валяй дурака!

Со двора слышны крики: - Спрятали, сволочи! Давай оружие! Давай хлеба! Бей краснопузых! Э-э-э!

Все сливается в один режущий вопль… Вдруг становится тихо.

Рыбаков: - Конную охрану заметили.

Клюев: - А офицеров не видно.

Нестеров: - Я тоже не обнаружил.

Во дворе вновь крики: - Западня! Нас перестреляют! Обманули!

Клюев: (высовываясь в окно, громко) – В чем дело фронтовики?

Голос со двора: - Высылай представителя, говорить будем?

Клюев: (Бабкину) – Выйди, Александр Григорьевич. Пусть выберут уполномоченных. Остальным прикажи – по домам. Да не рычи, спокойно.

Бабкин уходит. При его появлении опять шум и гвалт. Постепенно становится тихо.

Слышен голос Бабкина: - Говорить будем только с уполномоченными. Выбирайте, и пусть они заходят наверх. Остальные разойтись!

Неясные крики, шум, но уже слабее.

Возвращается Бабкин, смахивая пот со лба: - Думал, разорвут вначале. Но хвосты, видать, поприжали. Офицеров среди них нет. Когда шел сюда, спросил одного, ответил – не знает, где они.

Клюев: (наблюдая в окно) – Выбирают самых горластых. Дожили, свои против своих. Уполномоченных придется задержать. Как думаете?

Рыбаков: - Надо.

Шепоренко: - Для острастки.

Клюев: - Идут! Человек десять. Остальные расходятся понемногу. Посадим их сюда (показывает  на скамьи по обе стороны коридора у лестницы). Здесь поставим столик (показывает, Шепоренко тащит стол из комнаты, ставит поперек коридора, перегораживает его, оставив узкий проход). В случае нападения… Понятно? (оглядывает всех).

Бабкин: - Ясно, без осечки!

По лестнице друг за другом поднимаются десять уполномоченных.

Клюев: - Оружие на стол!

Первый  уполномоченный: - Нет оружия.

Клюев: - Предупреждаю, за применение оружия расстрел на месте! Садитесь (указывает на скамьи, уполномоченные рассаживаются).

Нестеров и Бабкин стоят у двери склада, руки в карманах. Рыбаков и Шепоренко стоят в простенке.

Клюев: (подходя вплотную к столу) – Так, что же вы хотите, господа уполномоченные?

Второй уполномоченный: - Мы не господа. Господин здесь один – офицер Нестеров.

Клюев: - Бывший господин офицер, теперь – красный командир.

Третий уполномоченный: - Быстро приспособился.

Клюев: - Нестеров наш. А вы – господа, раз пошли против Советов вместе с эсерами. Вот вы – приспособились!

Первый уполномоченный: - Хороши Советы,  хлеба и того нет.

Клюев: - Хлеба пока нет. Знаете, где достать, скажите. Не знаете?  Тогда скажите, где ваши офицеры!

Первый уполномоченный: - Какие офицеры?

Бабкин: - Загоров и Бачков, которые коптили ваши мозги на Чернушке.

Первый уполномоченный: - Не было офицеров.

Рыбаков: - Врешь, сволочь!

Клюев: - Спокойно, спокойно! Офицеры были, а вот сюда пойти струсили.

Шепоренко: - В мутной воде рыбку ловят.

Клюев: - Слабоваты ваши вожди, едрена корень. С такими можно и до ручки дойти.

Второй уполномоченный: - Не заговаривай зубы. Короче!

Клюев: - Можно и короче… Расстрел!

Первый уполномоченный: - Вишь ты, за что?

Клюев: - За нападение на склад оружия, за попытку свергнуть Советскую власть!

Второй уполномоченный: - А чем докажете?

Бабкин: - Ему еще доказывать! Уж не мы ли склад разбили?!

Третий уполномоченный: - Да, ну их к черту! Пошли ребята, с ними каши не сваришь! (поднимается).

Клюев: - Ну-ну, едрена корень. Там вооруженная охрана (кивает на выход).

Первый уполномоченный: (ехидно) - Заманили в ловушку?!

Клюев: - Вы сами залезли, как рыба в морду весной, когда она идет против течения.

Второй уполномоченный: - Слушай, Клюев, кончай волынку. Главное наше требование – хлеб!

Клюев: - Главное ли? Во дворе вы кричали: «Бей краснопузых!» и «Давай оружие!» Для чего? Краснопузых бить?

Третий уполномоченный: - Защищать Советскую власть.

Иронически улыбаются члены Волсовета и даже фронтовики.

Рыбаков: - Советскую власть без комиссаров и коммунистов, как требуют эсеры. Так что ль?

Клюев: - Надо полагать, так. Нет, господа, защищать вы собирались невьянских эсеров, а не Советы. И момент удачный выбрали. Знали, что мы отправили своих на подавление восстания, маловато силенок. Только ничего бы вы не выиграли. Отряды красногвардейцев многих поселков и городов уже подходят к Невьянску. Крышка вашим эсерам, едрена корень. Не вышло у них отвлечь наши силы от Екатеринбурга, чтобы его белые захватили.

Бабкин: - Да чего их агитировать! Арестовать и крышка!

Клюев: - И поагитировать полезно бывает. Арестовать всегда успеем. Вот за офицерами съезди, привези сюда. Побеседуем.

Бабкин, показав Нестерову кивком головы на склад, уходит.

Клюев: - Теперь о хлебе. Мы тоже не белые булочки едим, лепешки из рубленной крапивы.

Рыбаков: - Да липовые листья.

Третий уполномоченный: - Кончай, Клюев, надоело!

Клюев: - А нам разве не надоело смотреть на рабочих-предателей?

Первый уполномоченный: - Мы предатели?!

Шепоренко: - Не мы же!

Клюев: - Уж больно ловко вас опутали эсеры. Наврали с три короба про молочные реки да кисельные берега, а вы и рты разинули. О Ленине слышали?

Второй уполномоченный: - Ну, слышали.

Клюев: - Так неужели революция делалась для того, чтобы мы плясали под эсеровскую дудку!?

Первый уполномоченный: - А что, надо под вашу гармошку?

Клюев: - Обязательно, да повеселее, едрена корень.

Третий уполномоченный: - Ясно.

Рыбаков: - Ясно, да не все. Пусть скажут, знают ли они, что всякие сборища и сходки запрещены?

Клюев: - Знают. Знают и то, что из Нижней Салды тайно ушел в Невьянск отряд эсера Распопова. Это их и подогрело. Так ли?

Первый уполномоченный: - Один черт. Думайте, если нравится.

Клюев: - Тут и думать нечего (Рыбакову). Все знали, Василий Григорьевич, все рассчитали, да просчитались.

Вбегает Бабкин, злой, руки дрожат. Подходит к Клюеву.

Бабкин: Эти гады скрылись.

Клюев: (спокойно) – Ты про господ офицеров? Я так и знал. Струсили… От чека не уйдут.

Фронтовики тревожно переглядываются.

Нестеров: (волнуясь) – Я молчал, не вмешивался, но больше молчать не могу. Поступок, позволенный себе, так называемыми офицерами Загоровым и Бачковым, во всех армиях мира и на всех языках называется подлостью и предательством (фронтовикам). Они вели вас на верную смерть. Один единственный выстрел с вашей стороны, и заработал бы пулемет, полетели гранаты, заговорили винтовки… Правомерная акция, вызванная необходимостью защиты, тем более в военное время. Но даже и без этого выстрела вы могли быть расстреляны на законном основании за разгром оружейного склада и агрессивные намерения против Совета. Скажите спасибо товарищу Клюеву. Это он запретил стрелять…

Движение среди фронтовиков.

Клюев: - Да, предали вас, едрена корень. Выходит: «Куда ни кинь – везде клин». Они в вас не нуждаются и мы пока тоже.

Первый уполномоченный: - Боитесь?

Клюев: - Давай-ка не ершись. Боитесь, говоришь? Боюсь, да не вас, а девушки Нади Капраловой. Она скоро придет справляться об отце, а он убит под Невьянском вашими эсерами.

Рыбаков: - Егор Капралов, из нашего отряда?

Клюев: - Да, умер сегодня в Тагиле после тяжелого ранения. Звонил Маслов.

Бабкин: - Что же ты молчал?

Клюев: - В такой кутерьме разве до того. Да, признаться, и не хотел распалять страсти…

Третий уполномоченный: - Постой, Клюев, у Нади недавно умерла мать. Выходит…

Клюев: - Выходит, круглая сирота.

Третий уполномоченный: - Эх, ты черт! Егор мой друг! (зло фронтовикам). Идите вы к чертовой матери со своими эсерами-офицерами! Я вам не товарищ! (срывает с головы фуражку, мнет ее и идет на выход).

Рыбаков: - Постой, постой! Куда?

Клюев: - Проводи его, Василий Григорьевич. Пусть идет. Он понял.

Уполномоченный и Рыбаков уходят.

Клюев: (фронтовикам) – Мы вас временно задержим. Хлеб, думаю,  достанем. Не обделим и вас, разумеется, если чека разрешит.

Первый уполномоченный: - Нас в чека?

Клюев: - В Тагильскую чека. Будь вы сынки кулаков да торговцев, до чека не дошло бы…

Второй уполномоченный: - Что они лучше нас?

Клюев: - Нет, просто вы были бы расстреляны именем революции здесь во дворе… Спускайтесь по одному вниз (показывает на лестницу). Бежать не советую, охране приказано стрелять. Давайте, давайте.

Фронтовики, что-то ворча, спускаются по лестнице.

Клюев: - Свои люди, рабочие, а веры им нет.

Шепоренко: - Не все фронтовики были на Чернушке, эти пошли. Двоит у них, значит.

Бабкин: - Вот чека вправит им мозги-то!

Нестеров: - Разберутся, невиновных отпустят.

Клюев: - Конечно.

Вернувшийся Рыбаков: - Уселись, как миленькие.

Клюев: - Бузили?

Рыбаков: - Испугались, не до этого. По всему видно, стыдно им. Тот, которого я выводил, сказал: «Извиняйте, запутались…»

Клюев: (Бабкину) – А ты хотел из пулемета (смотрит на карманные с цепочкой часы). Скоро придет Надя. Кто ей скажет об отце?

Рыбаков: - Не могу?

Бабкин: - Уволь уж.

Шепоренко: - Пасую.

Нестеров: - Я тем более.

Клюев: (с укоризной) – Хороши. Значит, мне?

Бабкин: - Тебе, Гаврилыч.

Клюев: - Я уведу ее отсюда, и дорогой… Фу, ты, господи, вот задача! (Бабкину). Ты, Александр Григорьевич, сообщи в чека. Пусть их завтра увезут, да и начальника станции захватят. Вот вагоны-то и пригодились… Надо, я думаю, ввести военное положение в поселке.

Рыбаков: - У меня проект постановления написан.

Клюев: - На то ты и комиссар охраны. Вечером утвердим.

Входят Надя и Кешка с перевязанной левой ступней, в больничных больших тапочках.

Надя: - Здравствуйте.

Клюев: - Здравствуй, Надя (на Кешку). А этот откуда взялся, едрена корен?

Надя: - Шел сюда. И я тоже. Вижу, хромает. Повела в больницу, нагноение. Сделала перевязку, а чтобы ранка не засорилась, тапочки надела.

Кешка: (Клюеву) – Ты почему говоришь – «едрена корень»?

Клюев: - Привычка, Кешка.

Кешка: - А это не матершинное?

Клюев: - Нет.

Кешка: - Тогда валяй (общий смех).

Клюев: (Шепоренко) – Где-то у нас, Андрей Иванович, детская обувь была. Для самых бедных учеников. Посмотри там, дай Кешке.

Шепоренко: (Кешке) – Пойдем! (уходят в последнюю дверь, за ними Бабкин, Рыбаков и Нестеров).

Надя: - Что слышно, Николай Гаврилович?

Клюев: - Пока ничего, Надюша.

Надя: - Тяжело на сердце что-то, неспроста это.

Клюев: - Теперь всем тяжело.

Надя: - Может быть, но мне особенно. Здесь у вас недавно какой-то шум был, и конные вдоль забора стояли?

Клюев: - Фронтовики собранье проводили. Разошлись по домам…

Вбегает Кешка с сапожками подмышкой: (восторженно) – Новые!

Надя: - Вот и носи.

Кешка: - Спасибо, дядя Коля.

Клюев: - На здоровье. Советской власти говори спасибо, Кешка (пробует сапоги на ощупь). Надолго хватит. В школу в них пойдешь.

Кешка: (заговорчески) – Эти, с Чернушки, я видел, шли и песни пели…

Клюев: - Убежали, разве мы дадимся.

Кешка: - Так им и надо.

Надя: - О чем это вы?

Клюев: - Секрет у нас один (Наде). Голова что-то разболелась. Пойду, пройдусь по улице. Если по пути, пойдем.

Надя: - Идемте (берет Кешку за руку).

Заходит Павел: - Здравствуйте, Николай Гаврилович! Надю ищу, сказали в больнице, сюда пошла. Ну и я…

Клюев: - Понятно, понятно, Павлуша. Я тоже за своей бегал.

Надя: (смущенно) – Скажете уж…

Клюев: - Без этого нельзя. Все бегают.

Кешка: - Я не бегаю.

Клюев: - Подожди, еще побежишь.

Кешка: - Не, не люблю девок. Нюнят (все смеются).

Клюев: (Павлу) – Мы немного побродим по улице. Идем с нами (уходят).

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Октябрь 1918 года.

Уходят последними

Клюев, Рыбаков, Шепоренко, Бабкин, Нестеров, Пичугов, Муравьев, Кешка, Надя, Павел, Минин, кулак-разведчик, красногвардеец.

Кабинет Клюева в Волостном правлении. Прямо от зрителя два окна на улицу. В простенке стол со стулом за ним. На столе телефон. Налево и направо по одной двери. Вдоль стен стулья и табуреты. Вход и выход – левая дверь. За столом сидит Кешка. Оттопырив губы, рисует.

Кешка: - Как дам штыком, взревешь! (рассматривает, склоняя голову направо и налево). А этого саблей, раз, и нет головы, едрена корень! Раз, раз, раз! (машет рукой, будто рубит).

Входит Клюев: - Видать, беляков гробишь?

Кешка: - Ага, смотри – валяются.

Клюев: (подходит, смотрит) – Ловко ты их, только и они нас лупят.

Кешка: (удивленно) – Лупят?!

Клюев: - Всыпают, аж тошно.

Кешка: - Немножко тошно-то ничего.

Клюев: - Шибко тошно, Кешка. Со всех сторон лезут. Уж Тагил заняли.

Кешка: - Мели больше.

Клюев: - И сюда скоро пожалуют.

Кешка: - А я как, а вы как?

Клюев: - Поживем, увидим – как. Освободи-ка стул, посижу маленько. Часа два, не больше, соснуть пришлось (Кешка встает, Клюев садится).

Кешка: - Дядя Коля, дай бумаги рисовать.

Клюев: (дает немного листов) – Бери, и дуй домой. Мешать будешь. (Кешка мается, не уходит). Что еще?

Кешка: - Карандаш бы красный, звезды рисовать.

Клюев: - Хорош друг, а где я его возьму? (вспомнил). Постой-ка, Капитон Никифорович мишени для стрельбы рисовал. Кажется, были цветные (ищет в столе, достает). На (Кешка берет).

Кешка: - У, какой большой! Спасибочко (уходит).

Входит Шепоренко: - Художник тебя тут ждал, Кешка.

Клюев: - Уже побеседовали. Как с подготовкой к эвакуации?

Шепоренко: - Заканчиваю, почти все упаковано.

Клюев: - Смотри, не оставляй ни одной бумажки. Машинку не забудь. И телефон заберем (показывает на аппарат).

Телефонный звонок, Клюев слушает: - Да! Клюев, председатель Совета. Командир полка со станции? Здравствуйте. Едете к нам? Хорошо, будем ждать (кладет трубку).

Входят Бабкин и Рыбаков.

Бабкин: - Из Черемшанки прибежали шестеро красногвардейцев. Там белые…

Клюев: - Давай старшого.

Рыбаков, приоткрыв дверь, делает знак рукой. Входит красногвардеец с винтовкой.

Красногвардеец: - Здравствуйте.

Клюев: - Здорово, едрена корень. Драпанули, говоришь?

Красногвардеец: - Они ж, сволочи, с пулеметом, а у нас по одному патрону.

Клюев: - Когда это было?

Красногвардеец: - Сегодня на рассвете. По дороге из Краснополья ворвались и сразу застрочили. Мы на окраине деревни были. Кулак один, я его запомнил, показал штаб наш в школе. Всех захватили, повели и в лесу зарубили шашками. Шесть человек… И Секерина – учителя, и парнишку даже, Мишку Пантелеева, разведчика нашего. Ему пятнадцать лет было…

Бабкин: - Белые в деревне?

Красногвардеец: - Не знаю, может, ушли. Разведку делали только…

Рыбаков: - Кто сказал, что их зарубили?

Красногвардеец: - Девчонка одна, Зойка Климова, догнала нас. Тоже в Салду спешила.

Клюев: - Берем вас в отряд. (Бабкину). Как комиссар?

Бабкин: (красногвардейцу) – Скажи своим, пойдете с нами.

Красногвардеец уходит.

Клюев: - Выходит, и в наших краях порохом запахло, едрена корень.

Входит Нестеров: - Здравствуйте, товарищи! На станцию прибыли воинские эшелоны.

Клюев: - Звонил командир полка, едет к нам (Нестерову). Как ваш отряд?

Нестеров: - К выходу готов. Сто десять человек.

Бабкин: - И еще шесть из Черемшанки, все с винтовками. От белых ушли…

Нестеров: (удивленно) – Белые в деревне?

Клюев: - Да, рядом.

Нестеров: - Так надо ж боевой заслон!

Клюев: - Пока полк здесь, не сунутся. Выставим на ночь. Пора, видно, и нам убираться. Хочешь, не хочешь…

Рыбаков: - А богатеи радехоньки. Улыбочки прячут. Ждут не дождутся своих избавителей. Подарки, наверно, готовят. Ко мне вчера подкатывался Минин, заводской подрядчик. Дальней родней приходится. Не проговорюсь ли, куда девались главные детали локомобилей.
Шепоренко: - Прокатный цех пустить намереваются.

Бабин: - Подарочек избавителям!

Клюев: - Черта с два! Машинист Сухоросов умело сработал, никакая собака не сыщет. Надо еще завалить входные пути завода, крушенье на них устроить.

Рыбаков: - Завтра перед уходом сделаем.

Входят Пичугов и Муравьев. Все встают.

Пичугов: - Здравствуйте, товарищи! (Клюеву, сдержанно). Вы, Клюев? (Клюев кивает). А эти товарищи?

Клюев: - Члены Совета и командир отряда.

Пичугов: (рекомендуется) – Командир 1-го Горного полка Пичугов (на Муравьева). Комиссар полка Муравьев (здороваются за руку с каждым).

Клюев: - Прошу садиться.

Все садятся. Пичугов к столу Клюева, Муравьев на табурет рядом с остальными.

Пичугов: - Разрешите, товарищ Клюев?

Клюев: - Ждем.

Пичугов: - Получается, что мы последними отходим с этого участка фронта. Слишком велико неравенство сил. Эшелоны полка на вашей станции. Продвижение по железной дороге исключено. Белые заняли Тагил, но и они не смогут продвигаться в нашу сторону. Мы уничтожили железнодорожные мосты. Выход один: двигаться пешим порядком на Кушву. Прошу выделить проводников и подводы.

Клюев: - Белые рядом, товарищ Пичугов, в деревне Черемшанка. Из Краснополья пришли…

Пичугов: - Когда появились и сколько их?

Клюев: - Сегодня утром, а сколько - не знаем.

Пичугов: (развертывая планшетную сумку, смотрит на карту, тоже делает и Муравьев) – Так-так, ясно… (Клюеву). Как соединиться с дежурным по станции? У меня там помощник…

Клюев: (звонит). Телефонная? Дайте вокзал! (подает Пичугову трубку).

Пичугов: - Кто? Говорит Пичугов. Немедленно два взвода с четырьмя пулеметами на усиление боевого охранения Южного и Юго-Восточного секторов! Усилить наблюдение! Враг в деревне Черемшанка. Как разгрузка? Закончили? Хорошо. До меня не взрывать (кладет трубку). Не думаю, чтобы там оказались значительные силы. Но, как говорят, береженого - бог бережет.

Муравьев: - Правильно, не стоит играть в жмурки.

Пичугов: (Нестерову) – Вы, я вижу, бывший офицер? Какое бы вы приняли решение в создавшейся обстановке?

Нестеров: (встает)  - Пошел бы тоже на Кушву, предварительно взорвав эшелон с боеприпасами, здание вокзала и стрелки подъездных путей. Но я сделал бы еще одно…

Пичугов: - Интересно, что же?

Нестеров: - Выделил бы семьдесят винтовок с патронами, разумеется, для отряда красногвардейцев, который завтра пойдет следом за вами на пополнение Красной Армии. Винтовки у меня бы нашлись, как имеются и у вас, если учесть потери в людском составе и возможные трофеи. Мы имеем только сорок винтовок… (все смеются).

Пичугов: - Хитер! (комиссару) Выделим, комиссар? Плохо у них, как видишь. До Кушвы, а там вольются в наш полк.

Муравьев: - Как откажешь такому дипломату.

Клюев: - Капитон Никифорович – командир этого отряда.

Пичугов: - Понятно (Нестерову). Коротенько о себе, если не возражаете.

Нестеров: - Бывший поручик. Ротный командир, а позднее – начальник связи 107-го пехотного полка. Контужен, травлен газами. Находился на излечении в госпитале. Гражданская специальность – учитель. Родился здесь. Беспартийный.

Пичугов: (переглянувшись с Муравьевым) Сомнений в правоте революции нет? Спрашиваю потому, что имею на вас виды.

Клюев: - Нет, и не будет. Мы отправили на пополнение Красной Армии пять отрядов. Это шестой. Всего около восьмисот человек. Военное обучение возглавлял товарищ Нестеров. Во время Невьянского восстания эсеров, к которому пытались примкнуть фронтовики, сразу и безоговорочно встал на нашу сторону.

Муравьев: - Интересно, что с теми фронтовиками?

Клюев: - Тагильская чека освободила их, уже защищают Советскую власть. Офицеры Загоров и Байков – расстреляны. Сообщник их, начальник станции, тоже.

Пичугов: - Я намерен рекомендовать вас, товарищ Нестеров, на должность адъютанта нашего полка. Ваше мнение?

Нестеров: - Солдат подчиняется приказу.

Пичугов: - Договорились. Жду в Кушве. Садитесь (Нестеров садится, Клюеву). Так что с нашей просьбой.

Клюев: (Бабкину) – Давай, военный комиссар.

Бабкин: (встает) – Сколько подвод надо?

Пичугов: - Минимум двадцать, и проводников. Направить на станцию.

Бабкин: - Попробую наскрести. Когда выслать подводы?

Пичугов: - Чем скорей, тем лучше.

Клюев: - Не подкачай, Александр Григорьевич.

Бабкин уходит.

Клюев: - Эти пятьдесят верст до Кушвы растянутся на трое суток. Стояло ненастье. Река Тагил вышла из берегов, брод еле виден. Дорожка, что надо, едрена корень, - болота, слякоть, грязь. Э, да где наша не пропадала!

Муравьев: - Вижу, не унываете. И правильно. Распустить нюни в такой обстановке, считай, гроб. А обстановка тяжелая, грозная. Белые заняли Егоршино, Алапаевск, Тагил, Невьянск, Екатеринбург. Завтра-послезавтра будут здесь, в Салде. Но успехи врага временны. Мы отступаем, чтобы наступать. На станции Алапаевск молодая женщина крикнула нам: «Драпаете, шкуры спасаете, бросили нас!» И многие так думают, к сожалению. Не сразу Москва строилась. Идет накопление сил, перестройка армии, создаются крупные соединения. Смею заверить, страшен будет наш удар по всей внутренней и внешней контрреволюционной сволочи. А пока, революция в опасности. Партия, Ленин, прямо говорят: «Или мы победим, или Советской власти не быть». Середины нет: или, или!..

Клюев: - Довели до кипения, значит!

Муравьев (не поняв) – Что до кипения?

Клюев: - Ярость народную.

Муравьев: (Пичугову) – Вот, Степан Герасимович, одно слово и все ясно. Именно довести до кипения… Теперь о вас. Понимаю, трудно вам, товарищи, тяжело. Семьи остаются. С собой не возьмешь. Коменданты белых и следственные комиссии пощады не дают. Даже стариков и детей расстреливают, если заподозрят в сочувствии красным. Жен тащат на допросы. Будут бить, пытать. Пусть наберутся мужества. Другого совета нет. Скажите об этом. И еще скажите, что Красная Армия победит. Мы скоро вернемся. Я хотел бы поговорить с коммунистами, товарищ Клюев…

Клюев: - Уже поговорили. Здесь их трое, остальные на фронте.

Муравьев: - И секретарь?

Клюев: - Моряк Балтийского флота Константин Рыбаков ушел с первым отрядом.

Пичугов: (Клюеву) – Вы идете завтра, почему бы не с нами, под защитой полка?

Клюев: - У нас так намечено. Завтра будет митинг. Пусть видят все, что мы уходим, как хозяева, которые скоро вернутся. Кое-кого подбодрим, а некоторых и припугнуть надо, чтоб не очень-то прислужничали, не лезли в холуи.

Муравьев: - Есть и противники нашей власти?

Клюев: - Где их нет. Время такое. Иной не знает, к кому и примкнуть.

Пичугов: - А те, кто наверняка переметнется к белым, имеются?

Клюев: - Думаем, да. Затаились. Правда, в сентябре Тагильская чека особо ярых отправила на тот свет. Тридцать три человека, но…

Пичугов: - Понятно. Что ж, завтра, так завтра. На ночь обязательно выставляйте усиленное боевое охранение на Черемшанку, чем черт не шутит…

Муравьев: - Белым ничего не оставляйте.

Шепоренко: - Ничего, кроме ненависти.

Клюев: - Завод закрыт. Главные цеха, мартеновский и прокатный, выведены из строя. Продукция вывезена на станцию Левшино.

Пичугов: - Это по-нашему (вставая). Ну, что ж, товарищи, выходит, до встречи в Кушве. Помните, вы войдете в состав нашего полка отдельной ротой Салдинцев. Отступление временное. Соберемся с  силами, переформируемся, и от беляков только перья полетят! (Нестерову) Вы, товарищ Нестеров, сейчас же со мной за винтовками (Нестеров поднимается, остальные тоже). Да, и еще: услышите взрывы на станции, знайте – это мы… Всего доброго! Жду подводы и проводников.

Прощается со всеми за руку. Уходят. Остальные за ними. Сцена некоторое время пуста.

Возвращается Клюев. Подходит к окну, смотрит на улицу. Потом звонит по телефону.

Клюев: - Телефонная, больницу. Кто? Здравствуй, Василий Михайлович. Клюев. Не узнал, едрена корень? Что выделяешь нам из медикаментов? Надя уже получила? Смотри, не обижай. Ну, будь здоров! (кладет трубку, снова подходит к окну, стоит спиной к зрителю).

В дверях появляется Минин: - Разреши, Николай Гаврилович?

Клюев: (поворачиваясь) – Двери для всех отворены, заходи.

Минин: (заходит) – Доброго здоровьица.

Клюев: - Здравствуй, садись (Минин садится на табурет у стены, Клюев стоит у окна).

Минин: - Зашел узнать о сыне своем, Николае. Как мобилизовали, ни одного письма.

Клюев: - Жив, здоров Николай твой. Недавно получил весточку от ребят. Только, кто же его мобилизовал, если он добровольно пошел?

Минин: - Как добровольно, а повестка?

Клюев: - Это по его просьбе.

Минин: - Отца, значит, обманул. Вот сукин сын!

Клюев: - Как же это ты о своей жене-то, Тимофей Артемьевич?

Минин: - Тьфу, ввел во грех!

Клюев: - Неувязка у вас. Сын за красных, а отец…

Минин: - …За белых, так что ли?

Клюев: - Похоже, так. Не выпытывал бы, куда детали локомобилей девались, едрена корень.

Минин: - Так ведь жить-то надо. Вы уходите, завод остановили.

Клюев: - Вернемся, пустим завод.

Минин: - Ну, когда-то это еще будет.

Клюев: - Вижу, не веришь, потому и ждешь белых.

Минин: - А если жду, - расстреляешь?

Клюев: - Этим занимается чека, но, между прочим, она зря никого не расстреляла.

Минин: - Как никого, а священников нашей церкви, отцов Петра и Алексея, царство им небесное.

Клюев: -  Попы были связаны с невьянскими эсерами. Сознался на допросе Загоров.

Минин: - Не верится что-то.

Клюев: - Твое дело, только мне врать не к чему. А что, Тимофей Артемьевич, пошел бы ты с нами? Сын-то у нас…

Минин: - Извини, нет. И возраст не тот, и…

Клюев: - Сомневаешься в нашей победе?

Минин: - Да, хоть как наказывай, не верю.

Клюев: - А за что тебя наказывать? Ты нам вреда не сделал. Просто интересно твое мнение.

Минин: - Силенок у вас маловато, оружия. Ученья вон проводили с деревянными ружьями…

Клюев: - Петр Великий тоже вначале из деревянных пушек пареным горохом палил, да Россию на ноги поставил.

Минин: - То Петр!

Клюев: - А это рабочие! Они посильнее Петра будут. Миллионы!

Минин: - Посильней, послабей – увидим. Там регулярные армии, генералы, оружия вдоволь. Нет, извини, маленьким вашим ручейкам не прорвать плотину такую.

Клюев: - Рассуждаешь вроде правильно, да не совсем. Дед мне рассказывал. Давно это было. После затяжного ненастья  Исинский пруд переполнился. Старая демидовская плотина не выдержала, и вода хлынула. Много бед натворила…

Минин: - К чему это?

Клюев: - Пруд переполнился почему? Ручьи да речушки воды натащили в реку, а она в пруд. Плотина же старая, так что все дело в ручьях, выходит. А ты говоришь…

Минин: - Ловок ты, Николай Гаврилович, образованье бы тебе.

Клюев: - Не мешало бы. Четыре класса маловато… И еще на прощанье. Мы уходим. Белые тебя, как подрядчика, наверняка в следственную комиссию назначат. Запомни, крепко запомни. За пытки и издевательства над нашими семьями спросим. Со всех спросим. Вот уж тут, если будешь виноват, расстреляем. Передай это всем своим. А вернемся мы обязательно. Обязательно и скоро. Плотина-то старая!..

Минин: - Темна вода во облацех.

Клюев: - Посветлеет! Будь здоров. Ко мне сейчас люди придут. Передавать ли привет Николаю, вдруг свидимся?

Минин: (подумав) – Кланяйся. Ну, я пошел, прощевай (уходит).

Входит Нестеров с наганом в кобуре на поясе. Под пазухой объемистая коробка, которую он ставит на подоконник.

Нестеров: - Привез оружие.

Клюев: - Полностью?

Нестеров: - Как обещал. Ребята уже получают. Полк, оказывается, сильно потрепан в боях. Выбыла почти половина состава, но дисциплина, по-моему, твердая (показывает на коробку). И вот еще…

Шум в коридоре. Рыбаков и Бабкин вводят человека с уздой за плечами, сзади идет красногвардеец.

Рыбаков: (на введенного) – На наши секреты нарвался, а патрули его сюда привели. Из Черемшанки шел. Лошадь, говорит, ищет. Купил ее здесь, в Салде. Думает, ушла к старому хозяину.

Клюев: - У кого купил коня?

Кулак: - Фамилию забыл, дом укажу.

Красногвардеец: - Врет! Я узнал его. Он привел белых в штаб…

Кулак пытается выхватить наган из кармана штанов. Бабкин выкручивает ему руку, Рыбаков помогает. Наган падает на пол. Рыбаков хватает его, отскочив, направляет на кулака. Нестеров тоже выхватывает наган.

Бабкин: - За услуги беляки наган подарили? Дурак, а еще в разведку пошел!

С силой отталкивает его к стене.

Клюев: (кулаку) – Белые в деревне?

Кулак: - Не знаю.

Клюев: - Не знаешь или не скажешь?

Кулак: - Ничего не знаю.

Клюев: (красногвардейцу) – Решайте с ним сами.

Рыбаков отворяет дверь. Выходит в коридор, держа наган наготове. Бабкин кивком головы показывает кулаку на дверь. Тот выходит. За ним Нестеров с наганом в руке, Бабкин, Клюев и красногвардеец. Сцена пуста.

Возвращаются Клюев, Бабкин, Нестеров, Рыбаков и Шепоренко.

Клюев: - Каков наглец.

Бабкин: - Полагал, мы лыком шиты.

Нестеров: (берет с подоконника коробку, ставит на стол) – А ну, подходи, получай личное оружие!

Клюев: - Ты что, едрена корень, откуда?

Нестеров: - От Пичугова. Берите, и по коробке патронов (подходят, берут, пристегивают кобуры к поясам, коробки с патронами прячут в карманы).

Клюев: - Молодец, Пичугов! Знает, когда надо подбодрить. Как вам, а мне веселее стало (оживление, улыбки).

Уходят, остается один Клюев. Входят Надя и Павел с винтовкой.

Клюев: - Ого, наш фельдшер уже с охраной?!

Павел: - Только что получил, иду в боевое охранение.

Надя: - Задержалась, простите. С фельдшером Душиным воевать пришлось. Йоду и марли мало выделил. Там, говорит, получите. Я сказала, если он предполагает, что там йод из речки черпают, а марля прямо на деревьях развешена, тогда другое  дело…

Клюев: (смеясь) – Ну и что?

Надя: - Поругался маленько, но дал.

Клюев: - Он ругается для вежливости. Знаю его…

В коридоре слышен плач.

Надя: - Кешка плачет.

Клюев: - Почему?

Надя: - С нами просится.

Клюев выбегает из комнаты. Вводит Кешку, поддерживая за плечи.

Клюев: - Ты что, едрена корень, разве мужики ревут?

Кешка: (трет глаза кулаками) – Да… Сам корень… Заревешь, раз не берете. Возьми, дядя Коля, хорошо воевать буду…

Клюев: - Ну, вот что, мы тебя возьмем, только не теперь. Подожди маленько. Когда все выясним, пришлю за тобой Надю и Павла. Согласен?

Кешка: (всхлипывая) – Ага (Наде). А ты скорей приезжай (Павлу) И ты тоже… Нечего целоваться.

Надя: (смущенно) – Кешка!

Клюев: (смеется) – Валяй, Кешка, валяй! Целуются, говоришь?

Кешка: - Ага, думают, я не вижу.

Клюев: - Так это ж хорошо!

Кешка: - Скажешь тоже.

Клюев: - Очень хорошо. Уверены, значит, что победят (достает из стола бумагу и синий карандаш, подает Кешке). Это тебе. Красным рисуй звезды, а этим – небо.

Кешка: - Синее – без тучей?

Клюев: (смеясь) – Лучше без тучей. Ну, идемте (направляются к двери, Кешка и Надя выходят, Клюев задерживает Павла). Кешка верно сказал?

Павел: - Правильно. Надя уже в моем доме.

Клюев: - Молодец, это по нашенски. Только свадьбу вот некогда справлять, едрена корень.

Павел: - Вернемся и справим.

Клюев: - После победы, значит?

Павел: - После, когда будет без тучей… (смеются, слышны сильные взрывы со стороны станции).

Клюев: - Пошел полк. Завтра мы…

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Зима 1918  года.

Черная година

Пугачев, Минин, Остапчук, Кешка, Сухоросова, предатель, Туранов.

Комната в штабе военного коменданта белых Пугачева. Прямо перед зрителем два окна. В левом углу стол с телефоном.

Несколько стульев возле стен. Направо и налево по одной двери.

Правая дверь служит входом и выходом. В верхнем правом углу икона, перед которой теплится свечка. Пугачев сидит за столом лицом к зрителю, просматривая какие-то бумаги.

Входит Минин, крестится на икону.

Минин: - Здравствуйте, господин комендант!

Пугачев кивает, предлагая рукой сесть. Минин садится на ближний стул.

Минин: (показывая на икону) – Все теплится свечка?

Пугачев: - Унтер Остапчук соблюдает, любит благолепие.

Минин: - Это тот, что порол арестованных баб?

Пугачев: - Он самый.

Минин: - Похвально, похвально-с.

Пугачев: (отрываясь от бумаг) – Слушаю вас, господин председатель.

Минин: - Дополнительные списочки большевиков и добровольцев (подает).

Пугачев: (просматривая) – Господи, как расплодилась эта зараза.

Минин: - Так точно-с.

Пугачев: - Пустой звук, мираж. Здесь-то их нет.

Минин: - А семьи?

Пугачев: - Что толку. Мы с вами арестовали семьдесят баб. Пороли, допытывались, конфисковали  имущество, скот. Одна даже бросилась в речку и утонула. Забыл фамилию…

Минин: - Анна Маслова, жена красного командира.

Пугачев: - Вот, вот. А что изменилось? Сколько раз водили на допросы (смотрит бумагу). Углову, Исакову, Майданских, Чачину, Рыбакову, Мосееву и других. Ни черта не знают эти бабенки. Единственно, что хорошо, так это страх, который мы внушили.

Минин: - А власть не уважают, нет почтенья.

Пугачев: - В этом вся соль. Пороть будем, конечно, но мне нужны большевики, живые большевики для превращения в трупы, господин председатель! Вы меня поняли?

Минин: - Как не понять, да где ж их взять-то?

Пугачев: - А вы уверены, что все красные ушли?

Минин: - Я знал бы, если кто укрывался.

Пугачев: - Ой, ли?! Послушайте-ка, что мне пишет начальство. По секрету, разумеется (Минин кивает, Пугачев находит одну из бумаг, просматривает). Изложу коротенько. По сообщению начальника контрразведки подполковника Белоцерковского, в Екатеринбурге арестовано три тысячи человек по подозрению в большевизме. Рабочие города идут за большевиками. В их среде ведется подпольным путем и находит себе благодатную почву агитация коммунистов, замечается соорганизованность. Усилились диверсии на железных дорогах. Арестованы подпольщики Розенберг, Мельников, Коковин, Чирухин, Еремин. Последний работал в штабе нашей Сибирской армии и передавал сведения Советскому командованию. Седьмой Чехословацкий полк и второй Казанский разложены большевиками. Семьсот чешских солдат арестованы. Ну-с, что скажете, господин председатель? И это только то, что вскрыто, выявлено… Предписано усилить вылавливание большевистских агентов, арестовывать всех подозрительных.

Минин: - Пора, давно пора (ухмыляется). Пишите! Рыбаков Григорий Алексеевич. Красный из красных. Старик, а туда же: землю – крестьянам, заводы – рабочим. Еще сватом приходится мне (Пугачев записывает).

Пугачев: - Ах, сволочь, ах, иуда.

Минин: - Четыре его сына сражаются против нас. Один, Константин, моряк Балфлота, партийный секретарь здесь, в поселке.

Пугачев: - Не жалко свата-то?

Минин: - Жить мешают эти Рыбаковы.

Пугачев: - Молодец, хвалю за усердие! Еще кто?

Минин: - Добротин Иван – неуважительно отзывается о новой власти. Назвал коменданта пьяницей и бабником.

Пугачев: (удивленно) – Меня?

Минин: - А что, ошибся?

Пугачев: - Нет, пожалуй. Но власть от бога, потому… Еще?

Минин: - Пичугин, Ильичев, Свинин, Егоров, Долбилов. Остальных потом, никуда не уйдут (Пугачев записывает).

Пугачев: - Так вот, ваша задача выявлять подпольщиков и подозрительных. Сколько у вас осведомителей?

Минин: - В каждом квартале.

Пугачев: - Надежные ли?

Минин: - Вполне. Головой ручаюсь.

Пугачев: - За каждого подпольщика – пуд белой муки.

Минин: - Ясно.

Пугачев: - Искать надо.

Минин: - Постараемся.

Пугачев: - В нашем деле каждая зацепка важна. Комендант Алапаевска раскопал интересную новость. Думаю, она нам пригодится, может и на след наведет. До Рыбакова кто был здесь партийный секретарь?

Минин: - Кажется, машинист Сухоросов.

Пугачев: - Правильно. Этот Сухоросов летом прошлого года ездил в  Алапаевск, где находились представители Екатеринбургского комитета партии Толмачев и Израилович, и привез их сюда. Для чего? Наверное, не в гости. Предполагаю, чтобы укрепить ряды красных. И об оружии наверняка речь была.

Минин: - Но Сухоросова нет.

Пугачев: - Зато жена здесь. На первых допросах мы об этом не ведали. Я послал за ней. Допросим вместе.

Минин: - Она может и не знать.

Пугачев: - Попытка не пытка, а вдруг…

Минин: - Удобно ли мне? Дело деликатное, вашего ума.

Пугачев: - Одной веревочкой виты. Ум хорошо, а два лучше. Демократия…

Минин: - Диктатура лучше-с.

Пугачев: - Лучше, конечно, но следственные комиссии помогают… (спохватившись). Да вот еще. Под Пермью  несколько ваших земляков попало в плен. И опять, разумеется, все мобилизованные. Не охота под расстрел-то. Пошлите члена вашей комиссии Наташу Ташкину. Прошлый раз она выявила добровольцев и большевиков. Расстреляли. Особенно был опасен большевик Чачин. Его на подпольной работе оставили.

Минин: - Это ее бывший жених, отказался только…

Пугачев: - Вот как. Так не забудьте.

Минин: - Пошлю. Нельзя ли взглянуть на списочек пленных?

Пугачев: - Пожалуйста (подает).

Минин: (просматривая) – Н-да, и мой сын попался.

Пугачев: (берет список, читает) – Минин Николай Тимофеевич.

Минин: - Он.

Пугачев: - Мобилизован?

Минин: - Не попал же добровольно.

Пугачев: - Наташа его знает?

Минин: - Не скажу. Может и не знать.

Пугачев: - Черкну записку в Пермь (быстро пишет на бланке, ставит печать, подает Минину). Отдайте Наташе вместе со списком.

Минин: - Спасибо.

Пугачев: - Сколько ваших расстреляли красные?

Минин: - Тридцать три человека.

Пугачев: - Не успокоюсь, пока не доведу счет один к трем.

Минин: - За каждого нашего трое красных?

Пугачев: - Совершенно верно. Военным обучением красных ведал какой-то здешний офицер?

Минин: - Бывший поручик Нестеров. Он и повел последний отряд.

Пугачев: - А что, если его семью прощупать?

Минин: - Не советую. Сам Нестеров холост, а его отец – главный механик завода, весьма благонадежный. Управитель ценит его и  заступится. Верховный не погладит вас по головке. Вам несдобровать.

Пугачев: (недовольно) – Черт с ним. Однако дали вы тут маху вместе с управителем. Почему позволили большевикам вывести главные цеха из строя. Куда глядели?!

Минин: - Я не разговаривал бы с вами теперь, если б глядел, куда вам надо. Да, да! Пуля, и нету! А что касается цехов, так их все равно не пустить. Рабочие ушли с красными…

Пугачев: - Ладно. Пусть управитель сам расхлебывает (лезет в стол, достает бутылку, две стопки, наливает). Давайте, господин председатель. Мне что-то не здоровится со вчерашнего (выпивают).

Минин: - Вы осторожней по ночам, еще стукнут из-за угла.

Пугачев: - Побоятся.

Минин: - Молите бога, что большевики мобилизовали молодежь.

Пугачев: - А то бы?

Минин: - Не помогли бы вам ни наган, ни солдаты.

Пугачев: - Пугаете?

Минин: - Что вы! Однажды здесь утопили полицейского и не смогли дознаться кто. Начальник уездной полиции две недели вел следствие, уехал ни с чем.

Пугачев: - А за себя не боитесь?

Минин: - Сегодня утром получил цидульку. В щель ворот засунули (подает Пугачеву бумажку).

Пугачев: (читает) – «Сволочь, своих гробишь. Берегись!» Это уже интересно. Кто, по-вашему?

Минин: - Ума не приложу.

Пугачев: (достает из стола наган, подает Минину) – Возьмите, стрелять умеете?

Минин: - Справлюсь (прячет наган в карман штанов).

Пугачев: - Выходит, не струсят.

Минин: - Похоже.

Пугачев: - Ничего. Кусачая собака мало лает.

Минин: - Дай-то бог.

Пугачев: - Так за что же утопили-то полицейского?

Минин: - Было это еще в 1912 году. Покойный частенько ко мне заходил. Иногда выпивали помаленьку. Понял я, что нащупал он подпольную партийную организацию. Обещал сцапать.

Пугачев: - И сцапал, царство ему небесное.

Минин: - И почище было. Как-то летом 1913 года служащие в воскресенье на пикник выехали. Управитель с ними, полиция. Веселимся, пляшем. А когда сели ужинать на лужайке – у каждого под тарелкой листовка: долой царя и прочее. И ведь никого посторонних, все свои, благонадежные.

Пугачев: - Замяли?

Минин: - Управитель запретил распространяться.

Пугачев: - Правильно (наливает еще, выпивает). А не могут подпольщики скрываться в окрестных лесах?

Минин: - Нет. Проверено. Надежные люди на двадцать верст кругом все обшарили. Никого.

Пугачев: - Похвально.

Минин: - Мне своя шкура тоже дорога.

Входят Остапчук и Кешка.

Остапчук: - Мальчишка к вам, ваше благородие, я велел дежурному пропустить (уходит).

Кешка: - Здравствуйте. Кто главный пугач?

Пугачев: - Здорово, парень. Главный – я. Только не пугач, а Пугачев. Господин Пугачев. Кто сказал, что я пугач?!

Кешка: - Какая-то бабушка на улице.

Пугачев: - Запомни: господин Пугачев.

Кешка: - А красные говорят – товарищ…

Пугачев: - У них товарищи, а у нас – господа. Как тебя звать-то?

Кешка: - Кешка.

Пугачев: - Имя нашенское, сибирское. Только вид у тебя уж очень затрапезный, и тощий ты больно.

Кешка: - Так нечего есть-то, последнюю картошку с мамкой доедаем, и одежды нет.

Пугачев: - Сапожки, правда, ничего.

Кешка: - Дядя Коля дал. Велел сказывать спасибо Советской власти.

Пугачев: (Минину) – Какой дядя Коля?

Минин: - Председатель Совета Клюев, ушел с последним отрядом.

Пугачев: - Значит, с красными дружбу вел?

Кешка: - Ага.

Пугачев: - А теперь дружи с нами.

Кешка: - Мне бы бумаги, рисовать.

Минин: - А в школе разве не дают?

Кешка: - Дают, да мало и бумага серая.

Пугачев: - Сначала скажи, что ты рисуешь?

Кешка: - Войну. Как белых красные лупят.

Пугачев: (удивленно) – Вот это фрукт! Откуда ты взял, что нас лупят?! Мы лупим красных!

Кешка: - Может и вы, да у меня все про красных.

Пугачев: - Теперь наоборот рисуй – белые лупят.

Кешка: - Так на чем рисовать.

Пугачев: (подает несколько листов бумаги) – Бери. Нарисуешь, покажешь.

Кешка: - Ладно. Спасибо. Мне бы еще карандаш, как шерсть у коровы, лошадей рисовать.

Минин: - Как буренка?

Кешка: - Нет, как гнедко.

Пугачев: (смеясь) – Вот это наговорились. Ну, Кешка, развеселил. На коричневый карандаш! (подает). Остапчук!

Входит Остапчук: - Чего изволите, ваше благородие?

Пугачев: - Вели накормить мальчонку, да посади в канцелярию, пусть рисует. Я потом позову.

Остапчук: - Темнеет, ваше благородие, забоится он домой идти.

Пугачев: - Проводим.

Остапчук и Кешка уходят.

Минин: - Это вы хорошо придумали накормить. И карандаш, и бумагу дали. Об этом узнают в школе, в поселке разнесется.

Пугачев: - Этого я и хочу. Умеем и мы добро делать. Поощряем таланты. Может это второй Верещагин, сукин сын.

Минин: - Кто таков?

Пугачев: - Художник Верещагин был, баталист.

Минин: - А…

Пугачев: - Занятный парнишка.

Минин: - Сын рабочего, отец пропал без вести на Германском.

Пугачев: - Не красный?

Минин: (презрительно) – Какое там!

Пугачев: - Не люблю рабочих, смутьяны… И дети такие же будут.

Минин: - Яблоко от яблони недалеко падает.

Входит Остапчук: - Привели Сухоросову, ваше благородие.

Пугачев: - Давай сюда ее (Минину). Попробуем поиграть, авось клюнет.

Остапчук выходит и сразу же возвращается вместе  с Сухоросовой, потом удаляется.

Сухоросова: - Здравствуйте.

Пугачев: - Здравствуй. Садись (Сухоросова садится на краешек стула у двери). Назови-ка себя, красавица.

Сухоросова: - Сухоросова Таисья Петровна.

Пугачев: - Не догадываешься, зачем тебя пригласили?

Сухоросова: - Догадываюсь, только о муже я ничего не знаю.

Пугачев: - А ты вспомни. Дело в том, что под Пермью многие красные попали к нам в плен. Твой муж, Сухоросов Михаил Павлович, тоже. Известно, что он большевик и бывший партийный вожак. С таким разговор один – к стенке. Расстрел, значит. Но мы выручим его, если ты ответишь на наши вопросы.

Сухоросова: - Но я ничего не знаю, ей богу!

Пугачев: - Не торопись отрицать, я тебя еще ни о чем и не спросил. Скажи, зачем твой муж прошлым летом ездил в Алапаевск и  кого он оттуда привез? Быстро! Ну!

Сухоросова: - Я даже не знаю, ездил ли он.

Пугачев: - Врешь, ей богу, врешь! Тогда, я отвечу. Он привез инструкторов Екатеринбургского комитета партии, неких Толмачева и Израиловича. В вашем доме провели собрание большевиков, а вот о чем говорили, расскажешь ты…

Сухоросова: - Господи, царица небесная, ничего-то я не знаю! На сенокосе с ребятишками была (на Минина). Вон и Тимофей Артемьевич знает, что все мы в это время страдуем.

Минин: - Ничего я не знаю, бабонька. Ничего-с…

Сухоросова: - Где тебе знать, за тебя другие страдуют.

Пугачев: - Молчать, стерва! Значит, ничего не знаешь. А кто стоял на охране этого сборища, кто на ставни окна закрывал? Вспоминай, вспоминай, плохо будет!

Сухоросова: (твердо) – Я не знаю ни чего!

Пугачев: - Хороша женушка! Муженька ждет расстрел, а она и пальцем не хочет пошевелить в его защиту. Что ж, прощайся с мужем (пишет на бланке, подписывается, ставит печать, читает вслух). «Военному коменданту города Перми. Сообщаю, что взятый в плен Сухоросов Михаил Павлович, житель поселка В.Салда, является большевиком и добровольцем Красной армии, к которому применимы соответствующие санкции». Все, красавица, амба! Может, скажешь чего-нибудь, а?

Сухоросова: - Что говорить, если я не знаю.

Пугачев: - И все-таки я не верю тебе! (вскакивает). Так исполосую, что на твоей паршивой шкуре живого места не останется! (подбегает к ней, ударяет кулаком под подбородок). Авансом, сучья кровь!

Сухоросова: (падает, но сразу встает) – Молодец, комендант! Ловко воюешь с беззащитными женщинами. Подожди, отольются тебе наши слезы. Послушаем, что ты запоешь, когда вернутся красные…

Пугачев: - Что-о-о! Стращать, подлюка!? Остапчук!

Входит Остапчук.

Пугачев: - Брось в подвал! Двадцать пять плетей! Потом, еще побеседуем…

Остапчук выводит Сухоросову. Пугачев нервно ходит по комнате, садится за стол, наливает стопки, выпивает с Мининым.

Пугачев: - Вот и поговори с такой сволочью.

Минин: - Трудно-с.

Пугачев: - Не возьму в толк,  или не знает, или не хочет сказать.

Минин: - Что была на покосе – это точно, но в то ли время.

Пугачев: - Я попрошу вас проверить, Тимофей Артемьевич.

Минин: - Будет сделано.

Пугачев: - Если соврала – расстреляю.

Минин: - Само собою разумеется. Только навряд ли соврала. Слишком напугали вы ее мнимым пленением и расстрелом. Ловко придумали!

Пугачев: (самодовольно) – Варит, значит, головушка.

Минин: - Варит-с.

Пугачев: - Удивительное дело, все они верят, что красные вернутся. И другие женщины на допросах кричат тоже самое.

Минин: - Верят.

Пугачев: - А вы?

Минин: - Не согласился бы возглавлять следственную комиссию, если бы верил. Не обижайтесь, господин комендант, на мои слова, но следствие надо вести несколько не так, в интересах дела.

Пугачев: - А как же?

Минин: - Деликатней, тоньше, что ли. Слишком быстро применяете вы мордобой и оскорбления. Не подумайте, что я против, нет. Бить надо, да только тогда, когда ясно видно, что человек врет. Я тоже ни черта не скажу, если меня будут бить.

Пугачев: - Нет, не могу не бить. Буду бить! Как взгляну в эти морды, в глаза с огнем ненависти – рука сжимается в кулак, а потом тянется к плетке или нагану. Так-то, господин председатель…

Минин: - Считайте, что я ничего не говорил. Дай бог вам встретиться с настоящим противником.

Пугачев: - И настоящий расколется.

Минин: - Дай бог.

Звонит церковный колокол. Минин и Пугачев крестятся на икону. Минин истово, Пугачев наспех.

Минин: - Вот и на вечернюю молитву благовестят. Не пора ли отдохнуть.

Входят Остапчук и предатель.

Остапчук: - К вам, ваше благородие.

Пугачев: - В чем дело?

Предатель: (низко кланяясь) – Здравия желаю, ваше благородие!

Пугачев: - Здравствуй. Говори, что у тебя.

Предатель: - Красные, ваше благородие, двое.

Пугачев: - Где?

Предатель: - Здесь в поселке, за рекой.

Пугачев: - Говори толком. Ну!

Предатель: - Перед сумерками забрались в овин у реки. Я видел из окна, мой дом как раз на овин глядит. Как стемнело, вылезли и, озираючись, пошли в поселок. Один Туранов Михаил, с красными ушел, к нему в дом и направились. Другого не узнал. Разведчики это, ваше благородие, не иначе.

Пугачев: - А не дезертиры?

Предатель: - Не должно. Туранов сильно за красных стоял, и буржуев матом крыл.

Пугачев: - Молодец. Ты на чем приехал?

Предатель: - На лошади верхом.

Пугачев: - Покажешь нашим. Остапчук, конную группу туда! Ты старший. Брать живыми. Убьете – расстреляю! Бегом, ну! (Остапчук и предатель выбегают, Пугачев потирает руки.) Видать, покрупней рыбешка попалась!

Минин: - Не сорвалась бы.

Пугачев: - Не сорвется. Вы знаете этого Туранова?

Минин: - Знаю. Рабочий завода. Молодой еще.

Пугачев: - Каков он?

Минин: - Ершистый, дерзкий, никого не боится. Может и в ухо дать.

Пугачев: - Большевик?

Минин: - Нет. С красными ушел по мобилизации.

Пугачев: - Мог он дезертировать?

Минин: - Как знать, навряд ли.

Пугачев: - Хорошо бы завербовать его к нам на службу.

Минин: - Попытайтесь. Я бы возглавил поимку, будучи на вашем месте. Тут опыт нужен.

Пугачев: - Справятся.

Минин: - Это верно. Пуля, она не разбирает…

Пугачев: - Вот именно. Впрочем, вы о чем?

Минин: - Опасно, говорю, а вы нам нужны. Не дай бог…

Пугачев: - Как фамилия этого деда?

Минин: - Талакин. Пустобрех. Нашим-вашим.

Пугачев: - По мне хорош даже трижды растреклятый человечишка, помогай лишь вылавливать красных.

Минин: - Такой предаст и вас, и меня. Жалит, как змея, без разбору. Есть подозрение в его причастности к смерти некоторых наших. Нашептал красным…

Пугачев: - Что ж вы молчали? Шлепнем… (подходит к столу, записывает). Талакин. Как имя?

Минин: - Кирилл Иевлевич.

Пугачев: - Восьмой кандидат на тот свет.

Минин: - Скоро приведут еще двоих.

Пугачев: - Это еще надвое. Вдруг согласятся работать на нас.

Минин: - Хорошо бы. Но вам придется попридержать горячку. Туранова нахрапом не возьмешь.

Пугачев: - Значит, взнуздать себя?

Минин: - И покрепче натянуть поводья…

Пугачев: - Вот что я надумал. С Турановым побеседуете сначала вы. А я послушаю, понаблюдаю через замочную скважину из этой комнаты (показывает на левую дверь). Присмотрюсь, прикину, как и что. Посадите сюда (показывает на стул возле стола), чтобы я мог видеть. За этих красных можно повышение получить, карьеру сделать, удайся мне перетянуть их на нашу сторону. Только бы не сорваться. Помоги, господи (крестится на икону).

Минин: - Готов удружить вам, давайте попробуем. А если Туранов пошлет меня ко всем чертям?

Пугачев: - Терпите во имя идеи. Ударит, и то терпите. В крайнем случае, выручу (смотрит на карманные  часы). Что-то, однако, задерживаются? Далеко это?

Минин: - Десять минут ходу пешком. Они ж на конях.

Пугачев: - Кто-то идет.

Входит Остапчук прихрамывая: - Привели, ваше благородие.

Пугачев: - Обоих?

Остапчук: - Одного, второй скрылся.

Пугачев: - Растяпы!

Остапчук: - Это не бабы.

Пугачев: - Молчать! (бегает по комнате) Говори!

Остапчук: - Стали ломиться в ворота. Они выскочили во двор и сразу из наганов уложили наших…

Пугачев: - Сколько?

Остапчук: - Троих.

Пугачев: - Тьфу!

Минин: - Царство им небесное.

Пугачев: (покосясь на Минина) – Дальше!

Остапчук: - Один, которого поймали, метнулся в огород, а там на снегу его хорошо видно. Стрелял, да я прошил ему правую руку. Наган куда-то бросил. Не найти, много снегу и метель…

Пугачев: - Не тяни!

Остапчук: - Второй как-то на улицу попал. Заколол этого, что донес. Он дожидался за поленницей. Метнулся туда, а в нас граната, потом другая…

Пугачев: - Задело кого?

Остапчук: - Упали, пронесло. Трех коней, правда, осколками насмерть, а четырех ранило. Сюда, какой-то, мужичек подвез, иначе пешком бы топали.

Пугачев: - Дальше!

Остапчук: - Ускакал на лошади доносчика. Она за поленницей стояла,  не задело…

Пугачев: - Кто ускакал?

Остапчук: - Второй

Пугачев: - Стреляли?

Остапчук: - Он сразу в переулок, а догонять не на чем.

Пугачев: - Дураки! Ждали третьей гранаты, лежали! Искать!

Остапчук: - Я не могу, ногу задело.

Пугачев: (Минину) – Полюбуйтесь на этих идиотов! На фронт! Всех на фронт! Там научат воевать! Да, скрылся, пожалуй. Все равно пошарим (Остапчуку). Пусть ищут! Направь резервную группу. Струсили, сволочи! Давай краснопузого.

Остапчук выходит. Пугачев, кивнув Минину, скрывается за левой дверью.

Возвращается Остапчук, ведет связанного Туранова, правая его рука висит плетью.

Минин: (доброжелательно) – Садись Туранов (показывает на стул).

Туранов: (садится) – Перед тобой стоять не намерен. Что-то плохо встречаете. Думал, сам комендант пожалует, а вижу  холуя.

Минин: - Господин комендант занят, скоро будет здесь.

Туранов: - Ищет второго? Напрасный труд.

Минин: - Что скажешь, Михаил, зачем пожаловал домой?

Туранов: - Сначала прикажи развязать меня, не укушу.

Минин: - Остапчук!

Входит Остапчук, сильно хромая.

Минин: - Развяжи.

Остапчук развязывает руки Туранова и уходит.

Туранов: (разглядывая комнату) – И икона со свечкой. Уютно. Здесь и порете народ?

Минин: - Ты на мой вопрос не ответил.

Туранов: - А я и не намерен отвечать.

Минин: - Остепенился бы. Господин комендант простит, если будешь покладистей.

Туранов: - Комендант пусть сам прощается передо мной за все, что натворил здесь.

Минин: - Об этом скажешь сам ему.

Туранов: - Тебя не заставлю.

Минин: - Трудно с тобой, на свою голову ершишься.

Туранов: - Знаешь что, Минин, иди-ка ты… Разговор ни с тобой, ни с комендантом не выйдет, пока не перевяжете руку.

Минин: - Перевяжем, только скажи, не ты подбросил мне угрожающую записку?

Туранов: - Слава богу, нашлись таки смельчаки! Нет, не я. У меня в почете пуля.

Минин: - Как поживает мой Николай, вы ведь в одном полку?

Туранов: - Велел продырявить тебе голову за измену и предательство.

Минин: - Врешь! Николай в плену.

Туранов: - Был в плену, да сбежал вместе с тремя солдатами белых. Начальника караула пришлось на тот свет откомандировать.

Минин: - Врешь, врешь мерзавец!

Туранов: - Мерзавец – ты, а я – боец Красной армии! Ну, где твоя перевязка?!

Минин: - Остапчук!

Входит Остапчук, еще сильнее хромая.

Минин: - Уведи на перевязку.

Остапчук и Туранов выходят. Появляется Пугачев из-за левой двери, садится за свой стол.

Пугачев: - Крепкий орешек! Дезертиром и не пахнет.

Минин: - Вот и поговори с таким.

Пугачев: - Попробуем.

Минин: - Я бы его ликвидировал, меньше одним свидетелем.

Пугачев: - Сомневаетесь в незыблемости нашей власти?

Минин: - На всякий случай.

Пугачев: - Расстрелять всегда можно, а вот переманить на свою сторону…

Минин: - Согласится и обманет?

Пугачев: - Согласится - вернется в полк, будет передавать сведения командованию. А обманет, наши вмиг разделаются. В корпусе генерала Пепеляева крепкая разведка. Н-да. Что ж это сынок-то ваш, видать, к красным льнет?

Минин: - Да врет он!

Пугачев: (многозначительно) – Проверим, проверим-с.

Минин: - Интересно, зачем они пожаловали?

Пугачев: - Ознакомиться с обстановкой в нашем тылу, выявить настроения, дислокацию войск. Не с нами же чаевничать. Липовые документы бесспорно уничтожил. Но главный тот, второй. Туранов, по-моему, подстраховка, для отвлечения внимания. И, надо сказать, провели они нас ловко! Второй наверняка ушел. Плохо, что этот шум с поимкой подбодрит кое-кого здесь. Шутка ли, красные за Пермью, а разведчики их сюда забрались.

Минин: - Это да, это так.

Входит Остапчук: - Перевязку сделали. И мне тоже.

Пугачев: - Не проверял Сухоросову?

Остапчук: - Смотрел. Без памяти лежит.

Пугачев: - Очухается, добавьте. Давай Туранова.

Остапчук вводит Туранова, выходит.

Пугачев: - Туранов Михаил - красный разведчик?

Туранов: - Он самый.

Пугачев: - Садись.

Туранов садится на тот же стул. Смотрит в глаза Пугачеву: - Видать, комендант Пугачев – палач и зверь?

Пугачев: - Что-то уж больно красочно.

Туранов: - Сам себя раскрасил.

Пугачев: (резко) – Хватит! Поговорим о деле. Откуда прибыл, с какой целью и кто второй?

Туранов: - Прибыл от красных. Чем занимается разведка, ты знаешь не хуже меня. Что касается второго, то зачем он тебе. Ушел и все. Не видать тебе его, как своих ушей.

Пугачев: - Что еще добавишь?

Туранов: - Жалею, погорячился, не оставил последний патрон для себя.

Пугачев: - Мы эту ошибку можем исправить.

Туранов: - Не сомневаюсь. Странно, почему ты не бьешь меня, не истязаешь. Ты, говорят, большой мастер.

Пугачев: - Дойдет и до этого, не торопись. Поедем дальше…

Входит Остапчук: - Ваше благородие, мальчишка домой просится.

Пугачев: - Тфу ты, я и забыл! Кстати напомнил. Веди его сюда (Остапчук уходит). Ты утверждаешь, Туранов, что Пугачев палач и зверь. Не напраслину ли возводишь? Я, между прочим, помогаю населению, кормлю детей, забочусь о талантах. Благодетель, можно сказать. Вот и сейчас у меня в канцелярии  сидит парнишка, будущий художник. Накормили его, приласкали, бумаги дали. Рисует, как белые красных лупят…

Входят Остапчук и Кешка. Остапчук уходит.

Пугачев: - Вот он, второй Верещагин! (на Туранова). Покажи дяденьке картинку (Кешка подает). Что, Кешка, хорошо накормили  тебя?

Кешка: - Не. Дали один черный сухарь, сказали: «Больше нету». Завтра велели приходить…

Пугачев: - Что-то не то, разберемся (Туранову). Ну, как, нравится?

Туранов: - Молодец мальчонка, все правильно. Ловко белые лупят жен красногвардейцев!

Пугачев подбегает к Туранову, выхватывает рисунок, рассматривает, мнет в руке. Берет Кешку за руку, ведет к левой двери. Отворив, толкает его в комнату, резко захлопывает, повертывая ключ в замке.

Пугачев: (Туранову) – Так-с, поехали дальше.

Туранов: - Поехали благодетель. Устами ребенка глаголет истина. Так, Минин?

Пугачев: - Молчать, красная сволочь!

Туранов: - Здесь только две сволочи – белые, правда, - ты и иудушка Минин…

Пугачев: - Молчи, гадина! (подбегает к Туранову, замахивается кулаком).

Туранов: - Вот оно, прорвало (Пугачев опускает руку, отходит, садится за стол).

Пугачев: - А если мировую?

Туранов: - Что предлагаешь?

Пугачев: - Жизнь! В твои годы не охота умирать, не так ли?

Туранов: - Ни какого желания, но придется.

Пугачев: - Не обязательно. Зависит от тебя. Какие силы у красных и когда готовится наступление?

Туранов: - Сил много, пополнение поступает нормально, даже и за счет ваших солдат. Недавно целый полк во главе с командиром перешел на нашу сторону. Некоторых офицеров солдаты постреляли, правда.

Пугачев: - Врешь, гад!

Туранов: - Спокойно, комендант. Потом сам узнаешь. А наступление будет обязательно. Полетят от вас перья! Вот о сроке мне командование не доложило, жалею…

Пугачев: - Издеваешься?! Берегись! (хватает плеть, но, подумав, кладет  ее на стол). Застрелил бы я тебя здесь же, да думаю, договоримся…

Туранов: - Не играй в прятки!

Пугачев: - Переходи на нашу сторону…

Туранов: - Ты, что - беленой объелся?! Эх, комендант, плохо знаешь рабочих парней. И где тебе?! Ты ведь из сибирских богатеев. Окопался в тылу, с бабами воюешь. Пьянствуешь да развратничаешь. Рабочий для тебя – скотина, низкая тварь. Только ошибаешься. Не будет рабочий предателем, как Минин, или тот старик, что на меня донес. Между прочим, он и на Минина доносил, да Клюев не поверил.

Минин: - Я так и предполагал.

Туранов: - Клюев мог тебя в чека передать. Зря не передал. Ошибся…

На улице слышится выстрел

Пугачев: - Что за чертовщина!? Остапчук!

Входит Остапчук.

Пугачев: - Узнай, кто стрелял!

Туранов: - …Так что кончай, комендант, сразу.

Пугачев: - Даю ночь на раздумье. Не согласишься, пеняй на себя.

Туранов: - Не соглашусь. Осечка у тебя будет…

Входит Остапчук: - Мальца нашего убили. На улице у стены лежит…

Пугачев: - Кто посмел!?

Остапчук: - Он полез в форточку из комнаты через двойные рамы, а мимо проходил милиционер. Ну, и выстрелил. Не разобрал впотьмах, думал, покушение какое.

Туранов: - Комендант, прикажи отвести меня. Больше ни на один вопрос не отвечу.

Пугачев: (Остопчуку) – Запри его в одиночку.

Туранов, выходя из комнаты: - Вот ведь дела-то, Остапчук. Бары целехоньки, а мы друг друга продырявили.

Пугачев: - Молчать, скотина!

Остапчук уводит Туранова.

Минин: - Неприятность какая с мальчишкой.

Пугачев: - Ничего, замнем.

Окна вдруг освещаются заревом пожара. Слышен отдаленный набат.

Минин: - Что это?

Пугачев: - Похоже, пожар.

Минин: - Где-то в наших краях (подходит к окну).

Телефонный звонок, Пугачев берет трубку: (Минину) Ваш дом горит (оба быстро выбегают).

 

ЧАСТЬ 4

Картина первая

Конец мая 1919 года.

Прорыв и начало освобождения Урала от Колчака

Пичугов, Нестеров, телефонист, солдат-перебежчик, Надя, Павел.

Командный пункт командира полка в старой лесной, врытой в землю избушке. Видны  торцы толстых бревен наката, покрытого дерном, с растущей на ней сосенкой. Под навесом, образованным этим же накатом, распахнутая дверь в избушку, стол на врытых ножках с двумя скамьями. В правом углу на ящике четыре полевых телефона. На заднем плане за избушкой, уходящая вверх скала, заросшая кустарником.

Пичугов и Нестеров сидят за столом, изучают карту.

Пичугов: - Они ударят здесь, в полосе обороны третьего батальона (показывает). Слева и справа не позволяет местность.

Нестеров: - Вы уверены, что именно сегодня?

Пичугов: - Да, по данным разведки (телефонный звонок, Пичугов подходит, слушает) Первый. Второй? Отлично. Готовь маневр (кладет трубку, показывая на телефоны). Пригодились трофейные. Служили вашим, теперь нашим (подсаживается к столу).

Нестеров: - Предлагаю усилить батальон…

Пичугов: - Нет, наоборот…

Нестеров: - Не понимаю.

Пичугов: (смотрит на карту) – Мы поможем им прорвать нашу оборону, отойдем немножко, заманим…

Нестеров: - И будем разгромлены.

Пичугов: - И будем вместе с кавполком разрезать, окружать и уничтожать.

Нестеров: - А, что этот полк с неба свалился?

Пичугов: - Уже свалился, Капитон Никифорович. Сегодня ночью, прямо на правый фланг, в лес. Белые о нем не знают.

Нестеров: - Так это ж здорово!

Пичугов: - Возможны, конечно, и осложнения, но основная идея замысла командования верна. Звонил комиссар. Он связался с командиром кавполка, он же возглавит маневр отхода батальона.

Нестеров: - Направьте меня.

Пичугов: - Вы нужнее здесь.

Входят Надя и телефонист, который садится к аппаратам.

Надя: - Товарищ командир полка, разрешите обратиться к адъютанту?

Пичугов: - Разрешаю.

Надя: (Нестерову) – Товарищ адъютант, принесла пополнение штабной аптечки (подает). Йод, вата, марля. Вы так быстро уехали на КП, что я не успела…

Нестеров: - Благодарю.

Пичугов: - Спасибо за заботу, товарищ военфельдшер. Готовы к приему раненых?

Надя: - Готовы, товарищ командир полка.

Пичугов: - Хорошо, но учтите, я запрещаю вам ползать по передовой. В каждой роте выделены санитары… Скоро увидите свою Салду.

Надя: (обрадовано) – Ну, уж?! Соскучились люди по работе, по дому соскучились…

Пичугов: - Мы сейчас, как боевая пружина на взводе, чуть нажми на спусковой крючок – и… Сковырнем с позиций, покатятся до Сибири беляки.

Надя: - Разрешите идти?

Пичугов: - Идите и помните мой приказ (Надя уходит).

Нестеров: - Очень смелая. Запретил правильно, всегда лезет в самое пекло.

Пичугов: Сердце доброе, людей любит и жалеет.

Входит Павел: - Связной второго батальона, красноармеец Петров. Прибыл по распоряжению комбата.

Пичугов: - А, что хмурый, связным не хочется?

Павел: - Комбат чуть не силой заставил. Я на передовую хотел.

Пичугов: - Он знает, кого назначить. И вовсе не второстепенное это дело. От связного иногда зависит жизнь сотен людей, судьба боя.

Павел: - Понятно, товарищ командир полка. Разрешите доложить, я не один. Привел девять перебежчиков от белых. Комбат приказал. Все в нашу форму переодеты. И офицер, их старший, тоже в нашей форме был. Они его убили. Хотели к вам с оружием идти, да наши так им накостыляли, что одного даже водой пришлось отливать. Вот их ракетница (подает).

Пичугов: - А какое оружие?

Павел: - Винтовки, гранаты, пулемет «Кольт».

Пичугов: - Занятно (телефонный звонок, телефонист подает Пичугову трубку). Да, Первый. Здравствуй, здравствуй, Василий Тимофеевич! Здесь. Только что. Я с ними еще не беседовал,

сейчас займусь. Как там у тебя? Тихо? Будь начеку! Что, что?! Имели задание штаб взорвать!? Меня и комиссара убить!? Ну и ну. Пока (подает телефонисту трубку, Павлу). А зачем же с оружием-то хотели идти?

Павел: - А чтобы показать, что не с пустыми руками перебежали, похвастать.

Пичугов: - Приведи старшего (Павел уходит).

Нестеров: - До авантюр дошло.

Пичугов: - Неважны, видать, у них делишки, если на такое решились.

Входит Павел, ведет перебежчика.

Пичугов: (Павлу) – Можешь идти (Павел, козырнув, уходит).

Перебежчик: (вытягиваясь, руку под козырек) – Здравия желаю, ваше благородие – товарищ командир!

Пичугов: - Здравствуй. Кто таков?

Перебежчик: - Добровольно перешедший к вам рядовой Пупков!

Пичугов: - Корпус генерала Пепеляева?

Перебежчик: - Так точно. Первая рота, второй батальон Иртышского полка.

Пичугов: - Что ж ты меня благородием-то?

Перебежчик: - По привычке. У нас товарищей нет, все благородия. В морду дают…

Пичугов: - Сколько вас?

Перебежчик: - Со мной девять. Десятый был из «ваших благородиев», да ослаб, пришлось в болотце оставить…

Пичугов: - Кто он по званию?

Перебежчик: - Поручик из штаба полка. Набирал добровольцев, мы согласились.

Пичугов: - Цель вашей группы?

Перебежчик: - Взорвать штаб, убить командира полка и комиссара.

Пичугов: - Как сообщили бы своим о выполнении задания?

Перебежчик: - Три красные ракеты.

Пичугов: - Что это дает?

Перебежчик: - У вас  паника, а наши – наступать.

Пичугов: - А если задание не выполнено, тоже наступать?

Перебежчик: - Не могу знать.

Пичугов: - Вы шли на верную смерть.

Перебежчик: - Офицер, да, а мы, чтобы сдаться.

Пичугов: - Почему сдались?

Перебежчик: - А ты бы посмотрел, что они вытворяют в деревнях. Богатеев не трогают, а нашего брата, сиволапых, и порют, и вешают. Девкам и бабам проходу нет. Не по пути нам с благородиями…

Пичугов: - Все по доброй воле перешли?

Перебежчик: - Все.

Пичугов: - Фамилию убитого вами офицера не знаешь?

Перебежчик: - Как не знать, знаю. Поручик Волков, он из графьев. Подбадривал всех: «За орденами ребята идете!» Бумаги его у меня (достает из-под гимнастерки, подает). Он свою сумку забыл оставить. Вернул меня, чтобы я передал командиру батальона.

Пичугов: (просматривая бумаги) – За это спасибо (передает Нестерову, тот изучает, разложив на столе).

Перебежчик: - Рад стараться. Ваше бла… Тьфу, товарищ командир!

Пичугов: - Я такое же благородие, как и ты, пахал и сеял.

Перебежчик: - Врешь, наверное, извиняюсь…

Пичугов: (смеясь) – Разве по роже не видно?

Перебежчик: - У иного рожа свинская, а барин.

Пичугов: - Бывает. Как же вы намеревались уничтожить штаб?

Перебежчик: - Забросать гранатами, а потом, из пулемета.

Нестеров: (Пичугову) – Разрешите вопрос, товарищ командир? (перебежчику). Где стоят резервы вашего полка?

Перебежчик: - Батальон в селе Покровском. Сейчас его придвинули к фронту.

Нестеров: - Куда?

Перебежчик: - Какой-то квадрат В, нерусское название. Случайно услышал от командира батальона. Он ротному сказал в траншее: «Подбросим в квадрат В»…

Нестеров: - Когда придвинули резервы?

Перебежчик: - Вчера. От взводного слышал.

Пичугов: - Не врешь?

Перебежчик: - Как перед богом!

Пичугов: - Срок вашего возвращения?

Перебежчик: - Сегодня ночью.

Пичугов: - Ясно. Что же с вами делать?

Перебежчик: - Не уж то в расход?

Пичугов: - До этого не дойдет. Уничтожаем только врагов. Недавно чека ликвидировала зачинщиков кулацкого восстания в одном селе.

Перебежчик: - Врали, значит, нам офицеры. В каждом селе будто бы у нас восстают. Советы не любят. Ненадежные тылы, дескать, потому легко красных разобьем. А, выходит, в одном только.

Пичугов: - Солдаты верят?

Перебежчик: - Верили вначале, а теперь задумываются. Дошло до нас, будто крестьянину и земля, и машины. Середняк от кулака отделяется. Правда, это? Не обман?

Пичугов: - Правда. Решение восьмого Съезда партии (достает из сумки газету, подает). Возьми, прочти своим. Это «Правда». Тут все обсказано.

Перебежчик: - Благодарствуем. Куда нам деваться теперь?

Пичугов: - Оружие пока не доверим. Кривить не буду. Временно направим в тыл, там посмотрим. Ты ничего не сказал о наступлении белых. Когда оно начнется?

Перебежчик: - Офицер, который нас вел, проговорился, сегодня ждут какого-то генерала.

Пичугов: - Ценные сведения, с генералом веселее удирать. Иди к своим. Вас отведут в деревню, накормят, отдохнете.

Перебежчик: - За недоверие нет обиды, принял хорошо. Понадобимся – позовешь. Будьте здоровы (уходит и сразу возвращается). Товарищ командир, я забыл сказать, что красные ракеты можно пустить и во время боя. Офицер объяснял, в суматохе легче громить штаб…

Пичугов: - Спасибо Пупков. Можешь идти (перебежчик уходит, Нестерову). Начнут атаку - дадим эти ракеты. Пусть идут уверенно, смело. У красных паника, управление боем дезорганизовано… Молодец этот Пупков (походит к Нестерову).

Нестеров: - Довольно точные наброски нашей обороны. Основные удары по стыкам полков – первому и третьему батальонам. Резервы Иртышского полка, по-моему, здесь (показывает на карте). Квадрат В, слева овраг, поросший леском. Это место их сосредоточения. Только здесь, дальше открытая местность.

Пичугов: - Согласен. Достанут наши пушки?

Нестеров: - Должны.

Пичугов: - Сообщим на батарею (подходит к телефону, телефонист звонит, подает трубку). Иван Александрович? Первый. Возьми-ка карту. Есть? Найди квадрат В. Нашел? Лесок видишь? Там резервы противника. Достаешь? Хорошо, надеемся. Нет, нет, не сейчас, жди команды (кладет трубку, телефонисту). Соедини с наблюдением (телефонист соединяет). Ястреб? Первый. Наблюдай за леском на горизонте слева. Заметишь движение – сообщи. Понял? Повтори (пауза). Правильно (телефонисту). Дай комбата три (телефонист соединяет). Дон? Позови второго. Второй? Первый. Думаю, скоро начнут. К маневру готов? Хорошо. Команды не жди, действуй по обстановке (подает трубку).

Слышится грохот пушек, разрывы снарядов. Телефонный звонок, телефонист передает Пичугову трубку.

Пичугов: - Ястреб? Слышим. Наблюдай (Нестерову). Пусть долбят. В наших окопах пусто, заранее ушли в укрытия… (грохот нарастает).

Нестеров: - А нам придется экономить. Семьдесят снарядов на четыре орудия… (звонок, телефонист передает трубку, грохот смолкает).

Пичугов: - Ястреб? Белые пошли в атаку? Наблюдай. Что-то изменили тактику. Хитрят, похоже (снова звонок, берет трубку). Что-что? Цепь противника залегла? (Нестерову) Этим нас не купишь, научены. Артналет, атака и артналет (снова гром артиллерии).

Нестеров: - Теперь, похоже, по-настоящему долбают.

Пичугов: - Перед генералом выслуживаются (звонок, телефонист подает трубку). Запрещаю! Только по моей команде. Это можно. Из одного орудия, под шумок. И не в самый овраг, потом доведешь (Нестерову). Командир батареи просит разрешить огонь на подавление. Велел одним орудием пристреляться к резервам.

Нестеров: - Правильно, зачем рисковать батареей (гром нарастает, неподалеку разрывается снаряд).

Пичугов: - Нащупывает.

Нестеров: - Бьет по тылам (рвутся еще несколько снарядов дальше в тылу). Связь бы не нарушили, да медсанчасть…

Пичугов: - Не исключено (грохот смолкает). Теперь пойдут (звонок, берет трубку). Ястреб? Пошли в атаку? Чуем. Наши как? Заняли окопы, отбиваются!? Наблюдай! (Нестерову) Давайте три красных! (Нестеров с ракетницей выбегает).

Нестеров: - Полетели красные уточки! Почему третий молчит, пора бы?

Пичугов: (телефонисту) – Проверить всех! (телефонист проверяет).

Телефонист: - Дон молчит, Марс молчит, возможен порыв. Ястреб и Якорь на линии.

Пичугов: - Связных во второй и третий, связистов на линию!

Нестеров выбегает.

Телефонист: - Дон на линии! (подает трубку).

Пичугов: - Кто? Ты, комиссар?! Удалось? Клюнули?! Втягиваются за тобой! Почему молчал? Порыв? Сами восстановили? Давай, давай! Не переборщи!.. (подает трубку).

Нестеров возвращается: - Ну что там?

Пичугов: - Удалось. Провели генерала…

Нестеров: - Эх, черт, на передовую бы!

Пичугов: - Сам рвусь, аж тошно, да комбриг запретил… (телефонный звонок, берет трубку). Ястреб? Конница белых!? Откуда? Справа? Это наша конница. Белые бегут? Здорово бегут? Отрезают? Некоторые офицеры стреляются? Молодцы! А резервы? Зашевелились? Наблюдай! (телефонисту). Батарею! (телефонист вызывает). Кто? Первый, давай по резервам! Да-да батареей,  давай! (Нестерову). Ну, Капитон Никифорович, кажется, наша взяла! (слышен грохот наших пушек). Так их, так! (звонок, берет трубку). Ястреб? Наши пошли в атаку!? Бегут? И резервы бегут!? Научили бегать! Это еще цветочки… (подает трубку). Ударила пружина, распрямилась! (телефонисту). Сообщите всем: Штаб полка - в селе Вишенки (Нестерову). Нужно сворачивать хозяйство, Капитон Никифорович! Я в войска (выходит, за избушкой слышен его голос: - Ординарец, коня!).

 

ЧАСТЬ 4

Картина вторая

20 июля 1919 года.

Возвращение с победой

Пичугов, Нестеров, Надя, Павел, молодой рабочий, красноармейцы, народ.

Площадь у церкви в Верхней Салде. Слева видна часть церковной ограды, возле которой на возвышении вполуоборот к зрителю стоит Пичугов. Справа, перегораживая улицу, ведущую на площадь, народ спинами к зрителю. Митинг.

Нестеров: (подходит к Пичугову, рапортует) – Товарищ командир полка, полк для участия в митинге построен!

Пичугов: - Здравствуйте, товарищи красноармейцы! (ответное «здраст!») Поздравляю вас и граждан Верхней Салды с победой! (троекратное «Ура!» всей площади).

Пичугов: - Вольно!

Нестеров: - Полк, вольно!

Пичугов: - Товарищи! Прошлый год, уходя отсюда, мы обещали вернуться с победой. Это слово мы сдержали! (многократное «Ура!»). Урал освобожден. Враг бежит, разбитые его дивизии откатываются в Сибирь. Мировая буржуазия и ее ставленник адмирал Колчак, просчитались. Никогда и никому не свергнуть Советскую власть, власть рабочих и крестьян! Тяжелы дороги войны  и тяжел труд солдата. Многие пали на поле боя, многие погибли и здесь, в тылу, от зверств колчаковских приспешников. Почтим светлую память ваших земляков: Клюева Николая Гавриловича, Чачина Павла Ефимовича, Туранова Михаила Афонасьевича, Рыбакова Григория Алексеевича, мальчика Кешки и в их лице всех, кто отдал жизнь за власть Советов (делает знак, над площадью звучит траурная мелодия «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Нестеров: (за сценой) – Полк, смирно! В память павших во имя революции! Рота, пли! (залп, залп, залп, звучит «Интернационал»).

Пичугов: - Пусть эти залпы будут одновременно и салютом нашей победы! Враг отступает, но еще не разбит. Впереди новые бои и новые победы. Только победы! Нет силы такой, которую не сокрушил бы рабочий и крестьянин, отстаивая святое дело свободы!

Ваши земляки тому порукой. Мы с гордостью отмечаем преданных делу революции борцов: комиссара батальона Бабкина Александра Григорьевича, комиссара Лунева Михаила Антоновича, адъютанта полка Нестерова Капитона Никифоровича, военфельдшера Петрову Надежду Егоровну, славных воинов – Рыбакова Василия Григорьевича, Шепоренко Андрея Ивановича, Недотко Федора Афонасьевича, Рыбакова Константина Григорьевича, Исакова Василия Ивановича, Гулева Александра Яковлевича, Ермакова Василия Тимофеевича, Пряничникова Никиту Михайловича, Сухоросова Михаила Павловича.

Будьте уверены, они не подведут вас, не подкачают в будущих боях. Не за горами день полного освобождения нашей Родины. Вперед к новым победам! Партия уполномочила нас вернуть вам Советскую власть навечно! (крики «Ура!», движение в народе).

Берегите ее, как самое ценное сокровище. Такой власти в мире нет. Выбирайте поселковый Совет, смело стройте новую жизнь, а в первую очередь – пустите завод. Без металла нет победы!

Объявляю митинг закрытым.

Нестеров: (за сценой) – Полк, слушай мою команду! Поротно разойдись! Часовой привал!

Движение, красноармейцы и жители поселка вместе. Объятия, женские слезы. Отдельные женщины угощают красноармейцев молоком, хлебом.

Молодой рабочий подходит к Пичугову: - Товарищ командир, нас пятнадцать человек, все с конями. Скрывались в лесу от мобилизации белых. Прими к себе, руки на беляков чешутся…

Нестеров приближается к Пичугову.

Пичугов: (Нестерову) – С нами просятся, возьмем пятнадцать конных…

Нестеров: - А почему не взять? (рабочему). Через час будьте готовы к маршу на Нижнюю Салду (рабочий неумело козырнув, ныряет в толпу).

Надя с перевязанной левой рукой и Павел подходят к Пичугову, приветствуют.

Надя: - Здравствуйте, товарищ командир полка.

Пичугов: (удивленно) – Здравствуйте, товарищ военфельдшер. (Павлу) Дисциплины не вижу, товарищ Петров. Нарочно дал отпуск устроить ее в Тагильскую  больницу.

Павел: - Виноват, товарищ командир полка, не подчиняется. Следом за вами на попутной подводе прибыли…

Пичугов: (Нестерову, смеясь) – На губу, товарищ адъютант?

Нестеров: - Учитывая боевые заслуги, ограничимся внушением…

Пичугов: (Наде) – Ладно, лечитесь дома.

Надя: - Да, я здорова, только вот рука…

Пичугов: - Дома, дома. Потом догоните полк. Муж пойдет с нами, еще встретитесь.

Надя: - Благодарю, товарищ командир полка.

Подходят к танцующим под гармошку красноармейцу и девушке. На всей площади веселье, песни…

Пичугов: (Нестерову) – Какой все-таки замечательный у вас народ на Урале!..

Конец

[Егор Королев]

СЛУКИН Всеволод Михайлович (род. 1936 г.), президент Общества уральских краеведов, Заслуженный работник культуры Российской Федерации, автор книги «Тайны уральских подземелий»

Всеволод Михайлович Слукин родился 11 февраля 1936 года. Окончил Свердловский горный институт (1963), инженер-геофизик, кандидат технических наук (1973), профессор (1992).

В 1963-1965 гг. работал в Центральной уральской партии 1-го Главного управления Министерства геологии и охраны недр СССР; в 1965-1975 гг. - в институте «УралпромстройНИИПроект»: руководитель научной группы, главный инженер лаб., заведующий лаб.; с 1975 г. - в Уральской государственной архитектурной академии: старший преподаватель, доцент, заведующий кафедрой, профессор кафедры «Архитектурно-строительная экология».

Руководил научными экспедициями (программа «Терра-80») по исследованию архитектурно-строительного наследия в городах: Ростов Великий, Новгород, Вологда, Ярославль, Можайск, Тула, Александров, Екатеринбург, Верхотурье, Невьянск, Верхний Тагил, Нижний Тагил, Староуткинск, Верхняя Салда, Сысерть. Член Европейского научного общества ПАКТ (методы науки и техники для изучения культурного наследия).

Один из основателей Общества уральских краеведов, в качестве Президента бессменно руководит его работой в течение 14 лет. Составитель и главный редактор 5-ти выпусков литературно-краеведческого альманаха «Уральская старина». Инициатор и организатор проведения «Татищевских чтений» – форума историков, краеведов, культурологов.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации. За краеведческую деятельность удостоен медали им. Н.К.Чупина. Награждён медалями. Живет в Екатеринбурге.

Писать начал в соавторстве с Евгением Карташёвым. В 1961 году они послали рассказ на конкурс журнала «Техника молодёжи». Рассказ не выдержал конкурса, но, возможно, это обстоятельство и вызвало еще больший интерес авторов к научно-фантастическому жанру.

В 1963 г. журнал «Искатель» напечатал их первый рассказ «100% объективности». Всеволод Слукин и Евгений Карташёв выступили с литературными пародиями и фантастическими

юморесками в «Литературной газете» и газете «Вечерний Свердловск».

В 1988 г. Слукин опубликовал сборник краеведческих очерков «Тайны уральских подземелий», в котором он рассказал и об исследованиях проводившихся в Салдинских подземельях.

 

Салдинские

подземные этажи

Чудо отца Михаила. Краеведы рассказывают о подземельях. Система подземных галерей и коридоров. Тайны церковноприходской школы. Тоннель под рекой? Спелеологи в подвалах усадьбы управляющего. Геофизический десант.

      Чудо, которое однажды произошло в Верхней Салде, таким же чудесным образом повторялось потом много раз.

      А дело было так. Приходят истовые верующие к храму, всяк норовит пораньше. Собирается толпа и ждет, когда откроют двери. Двери у собора железные, кованые, с тяжелыми засовами и замками - тут даже нечистой силе открыть не под силу. Идет пономарь, гремит ключами, снимает замки, разводит тяжеленные створки. Устремляются верующие в храм и... цепенеют от неожиданности: свет и лампады горят, а перед алтарем стоит в полном облачении батюшка Михаил и дожидается паству. Чудо!

      Конечно, бывалые прихожане посмеиваются в кулаки да бороды, а кое-кто давно знает разгадку поповского секрета. Иногда "чудо", начавшись утром, продолжалось вечером. Ждут верующие выхода отца Михаила из храма, чтобы получить благословение, а выходит пономарь и начинает деловито запирать церковь на все замки и засовы.

      - Что же это ты,- хочется закричать какому-нибудь нетерпеливому,- ведь батюшку ненароком закроешь!

      А батюшки не то что самого, но и духу его давно в храме нет. Отец Михаил уже сидит дома и пьет чай с земляничным вареньем.

      Сотворить такое чудо помогали подземные ходы, что буравят землю в старой части города и уже давно привлекают внимание. Не салдинские попы придумали этот способ дивить свою паству. В европейских городах, крепостях, рыцарских замках, в древнерусских городах, поселениях, монастырях неизменно прокладывался к собору подземный ход, а иногда и не один. Церковники активно участвовали в жизни городов и использовали для себя любую ситуацию. Салдинские попы были вдвойне неоригинальны - они пользовались старыми демидовскими норами.

      Демидовский завод в Верхней Салде начал действовать в 1778 году. Всего несколько лет назад огненной бурей бушевало, а потом с невероятной жестокостью подавлено пугачевское восстание. И, кажется, рассеяна грозная буря, нашедшая отзвук во всех уголках Каменного Пояса, но вихри ее, разлетевшись далеко, не смирились, только чуть притихли, и стоит подуть свежему ветру, как они могут вновь обрести силу и объединиться в новый ураган.

      На строительство завода народ собрался отовсюду. Управители понимали, что среди этих хмурых, забитых и сломанных людей есть не только сочувствующие пугачевцам, но и такие, кто радостно встречал народного вождя.

      Вот, наверное, одна из главных причин, толкнувшая хозяев завода к прокладке скрытых переходов и устройству тайников. Этой версии придерживаются и верхнесалдинские краеведы. Стоит упомянуть, что в Нижней Салде, где пуск завода и образование поселка приурочены к 1760 году, подземное строительство было меньше выражено.

      В Верхнюю Салду меня привело однажды письмо от местного краеведа В. И. Козлова. В письме было и волнение открывателя, и наблюдательность специалиста, и тревога гражданина.

      В. И. Козлов сообщал: под Верхней Салдой, по сказам старожилов, по его личным наблюдениям и кое каким другим свидетельствам, есть целая система галерей и коридоров. Эта система проложена под историческим центром в старой части города. Ходы соединяют старый завод, здание бывшей церковноприходской школы (там была когда-то первая, демидовских времен, церковь), дом управляющего заводом, здание волостной управы, поповские особняки. Есть как будто бы ответвление в другую часть города, проходящее под рекой.

      Может быть, последнее выглядит несколько фантастичным, хотя в принципе возможным, а вот на пятачке старого центра очевидцы наблюдали удивительные вещи. В. И. Козлов разыскал пятнадцать жителей Верхней Салды, кто своими глазами видел эти сооружения, ходил по галереям и коридорам, спускался в темень провалов. И не только разыскал, но и собрал однажды всех вместе в отделе культуры Верхнесалдинского горисполкома.

    Тихо крутятся магнитофонные кассеты. Неторопливо разговаривают участники встречи, вспоминают, уточняют детали, дают оценку виденному. Разные это люди, и по возрасту, и по профессии, и по служебному положению. Да и свидетельства их разделены временем - один вспомнил, что довелось видеть в 1909 году, а другой - в 1979-м. Но когда все это собирается вместе, когда совпадают детали, то убеждаешься, что лабиринты Верхней Салды - не легенда, а реальность.

      О чем говорили свидетели событий?

      С. Т. Скоропуп был свидетелем строительства гаража во дворе старинного особняка, принадлежавшего в далеком прошлом отцу Михаилу, где сейчас располагаются трансагентство и автостанция. Вынимая очередную порцию грунта из траншеи под фундамент, ковш экскаватора задел кирпичную кладку. От ударов в ней образовался пролом. Лопатой очистили находку от земли - походило на стенку из кирпича. Стенка под землей? Постукали - за стенкой гудела пустота. Пролом расширили и попали... в подземный ход. Тоннель был выложен большеразмерным демидовским кирпичом, свод тоже кирпичный, цилиндрический, массивный. Пол выстлан гранитными плитами. Размеры коридора типичны для сооружений этого типа: ширина полтора метра, высота около двух метров.

      Но самое главное ожидало следопытов впереди - через несколько метров ход разветвлялся на три рукава. Один уходил влево, по направлению к когда-то стоявшему на взгорке собору Иоанна Богослова (потом снесенному), второй направлялся прямо, в сторону здания волостной управы и дома второго церковника - отца Алексея, а третий ответвлялся направо - к зданию когда-то существовавшей церковноприходской школы. Выбрали путь прямо, но вскоре его перегородила кирпичная стенка сравнительно недавней кладки, датируемой примерно началом нашего века. Эта закладка вызвала у верхнесалдинских краеведов предположение, что она появилась неспроста. Не были ли за ней скрыты церковные и иные ценности, таинственно исчезнувшие в годы гражданской войны?

      В том же дворе, где строился гараж, есть яма, появившаяся давным-давно. Края ее даже забетонированы. Долгое время яма использовалась как приемник воды, стекающей от мойки машин, и поглощала эту воду в невероятных количествах. Однажды яму вычистили от ила и грязи и увидели, что она была обыкновенным провалом сводчатого хода. Устроен он точно так же, как и тот, что вскрыли у гаража, возможно, был его частью. Направление этого коридора угадывалось однозначно: от поповского дома к дому управляющего.

      А. Ф. Оносов учился в 1936 году в школе, что находилась в здании церковноприходской. Однажды с мальчишками проник в глухой отсек подвала. В центре этого тесного отсека они обнаружили лаз, спустившись в который, попали в тоннель. То ли этот ход направлялся в сторону собора Иоанна Богослова, то ли к дому отца Михаила, но так или иначе ребята прошли по нему более ста метров, истратив коробок спичек. О подземном путешествии узнали другие ученики, и экспедиции любознательных, позабыв об уроках, одна за другой ходили в таинственную темноту тоннеля, пока дирекция школы не воспрепятствовала этим посещениям.

      В. И. Козлов 14 мая 1979 года руководил группой энтузиастов и обследовал подвал бывшей церковноприходской школы, здание которой несколько лет назад сгорело. Однако подвалы должны были сохраниться. Краевед пишет: "Разобрав кирпичную кладку в проеме двери (подвала.- В. С.) с восточной стороны, мы вошли в комнату размером пять на шесть метров, высотой в рост человека. В противоположной стене находился узкий проход в полметра шириной... Это был потайной ход в подвал. В левой части подвала открылось большое помещение с гладкими стенами и вбитыми на уровне вешаемых икон и лампад коваными гвоздями. Судя по всему, это помещение использовалось как молельня. Затем мы сняли пол с двойным настилом и обнаружили глухой бункер с кирпичными стенами размером три на четыре метра, весьма загадочного назначения. Слева был еще такой же бункер, а в центре находился лаз в подземный ход (о котором говорил А.Ф.Оносов.- B.C.). На уровне пола в лазе находился лед..."

      Поисковая группа В. И. Козлова не смогла пробиться туда, слишком большим оказался объем расчистных работ.

      Л. Ф. Сухоросов еще в 1909 году, работая истопником в соборе Иоанна Богослова, хранил дрова в подвале. Знал, что из подвала идет ход к усадьбе отца Михаила, видел дверь, закрывающую этот коридор...

      А. И. Крашенинникова еще в 30-е годы, девчонкой, вместе со сверстниками ходила по тоннелю, который начинался за рекой, из здания, занимаемого когда-то школой N 6, вел под плотину и как будто бы выходил на другой берег, направляясь далее к старому центру Верхней Салды. По тоннелю ребята проходили более ста метров. Свод нависал низко, может быть, из-за мусора и земли, отложившихся на полу. Шли с факелами, временами было страшно, так как попадались человеческие черепа и кости. В самом начале коридор преграждала железная дверь, которая, правда, сравнительно легко открывалась. После двери начинался крутой спуск с лестничными ступенями. Крашенинникова приводит и такой факт: в 1978 году в этот тоннель снова попали дети. Они прошли его целиком, даже якобы под рекой, и вылезли на другом берегу в старом центре.

      О.Л.Сметанин подтверждает рассказ А. И. Крашенинниковой. Он учился в школе N 6 до войны и тоже не один раз бывал в подземном ходе. Ход этот, сначала очень узкий, расширялся затем до полутора-двух метров. По нему удавалось пройти около пятидесяти метров.

      Так что же, действительно существует тоннель, проходящий под рекой? Неужели может оправдаться версия об уральских подводных ходах?

      Поразмыслим на эту тему. Можно, конечно, сразу настроить себя на сомнение: мало ли что пригрезится человеку в детском возрасте. Именно в этом и будет слабость нашей позиции - психологи давно считают, что впечатления от событий, полученные в сознательном детстве и юности, всегда самые сильные, яркие, запоминающиеся до мельчайших деталей. К тому же многие путешественники говорят примерно одно и то же о виденном, приводят сходные описания устройства хода и его отдельных деталей (двери, ступени, уклон пола и т.д.).

      Что можно сказать о сооружении, имея несколько идентичных описаний? Здание бывшей школы N 6 - старинное, раньше входило в ансамбль заводских административных построек. Тоннель от него идет к плотине - это уже нам знакомая картина. Своды низкие - не канал ли это для сточных вод? На уральских заводах известны технологические каналы, отводившие стоки от некоторых производств и сбрасывавшие излишки воды, и водоводы, подводившие воду к технологическим узлам. Эти коммуникации сравнительно ограниченной длины и приурочены только к территории непосредственного производства. Городской канализации в населенных пунктах Урала практически не было вплоть до 20-х годов XX века. Да и впоследствии стоки отводились по трубам, а не по выложенному из кирпича коллектору. Наконец, если это коллектор, то зачем в нем делать лестничные спуски? Значит, все-таки ход?

      С Виктором Ивановичем Козловым мы спускаемся и подвал здания городской типографии. Когда-то оно тоже входило в комплекс усадьбы управляющего заводом. Интересное и, пожалуй, самое таинственное место. Во дворе усадьбы на окружающей территории часто бывали провалы грунта. В подвале цилиндрические кирпичные своды, покрытые современной штукатуркой. Форма подвала в плане довольно сложная, напоминающая изгибы и колена самого настоящего лабиринта. Сначала мы поворачиваем раза два налево, потом столько же направо. В последнем отсеке видна стенка современной кирпичной кладки. Стенка не цельная, кирпичи лежат друг на друге в шахматном порядке, оставляя отверстия. Так сделано, видимо, для вентиляции. Свет фонарика, направленный в одно из отверстий, высвечивает за закладкой уходящий куда-то узкий проход.

      Летом 1980 года на территории двора типографии была проложена траншея, которая вскрыла кирпичную кладку из большеразмерного старого кирпича демидовского образца на прочном известковом растворе. А что там, глубже?

      Рассказывают, что такие монолиты кладки были видны и в других таинственных воронках, куда проваливались тракторы и экскаваторы, а заботливые прорабы торопились бухать в зияющие дыры самосвалы щебенки. Несколько лет назад был отмечен провал на участке между домом управляющего и поповским домом - вот еще одно звено лабиринта.

      Мы выходим из подвала, поднимаемся по узкому проходу туда, где светится проем открытого люка. Если проход заложить, то получится неглубокое подполье для хранения припасов. Так, наверное, и делали, чтобы покончить с тайнами. Сразу вспоминается невьянская гостиница "Нейва" - вибрирующее и гудящее старинное здание, скрывающее под мелким подпольем таинственную бездну подвала с дверями "в никуда".

      В 1982 году спелеологи Свердловского архитектурного института проникли в узкий проход за решетчатой закладкой в подвале типографии. Задача у них была, казалось, простая - осмотреть подвал, составить его план, а самое главное, обследовать ту его часть, которая находится у фасадной стороны здания,- нет ли там входа в подземный тоннель, ведущий, по рассказам, к старому заводу. Однако, несмотря на всякие ухищрения, удалось обследовать не более четверти общей площади подвала. Везде капитальные перегородки, закладки, засыпки. В отсек, выходящий к фасадной части здания, спелеологи не попали...

      Нашлись новые свидетели и участники подобных экспедиций. Среди них оказался и директор верхнесалдинской школы N 9 Н. В. Сорокин. Школа эта тоже старинной постройки, расположена прямо в старом центре и как бы примыкает к четырехугольнику, в углах которого поповский дом, волостная управа, бывшая церковноприходская школа и снесенный главный собор. П. В. Сорокин утверждает, что подземным ходом он проходил из здания школы N 9 в церковноприходскую школу и дальше - в сторону, где стоял когда-то главный собор Иоанна Богослова. В ходе был найден пулемет времен гражданской войны. Вполне возможно, что в подземных этажах Верхней Салды скрывались участники подпольной борьбы и вооруженного сопротивления белогвардейскому нашествию.

      Известный уральский историк, доктор исторических наук, профессор Анатолий Григорьевич Козлов рассказал, что когда-то в середине 50-х годов, во время работы в секции участников гражданской войны на Урале, собиравшейся при Свердловском областном краеведческом музее, он слышал от старых бойцов такой факт: во многих (!) уральских городах и поселках во время белогвардейских карательных экспедиций красные партизаны скрывались под землей. Оказывается, в давние времена обычные колодцы копались особыми артелями из хорошо знающих свое дело специалистов. Копая новый колодец, они старались соединить его с уже действующим колодцем переходом выше уровня воды. Эту тайну хранили в своем кругу. Ею-то и воспользовались партизаны в трудное время. Спускаясь в колодец, они уходили в эти переходы и оттуда делали смелые вылазки против карателей.

      Но рассказы и свидетельства очевидцев, пусть даже многочисленные, могут являться лишь основанием к последующим кропотливым исследованиям подземелий. Таким исследованиям, когда специалисты, сняв все романтические слои фактов и легенд, находят сооружение, проникают в него, изучают состояние, определяют его историческую и общественную значимость. Попытка в какой-то мере подтвердить рассказы очевидцев и установить хотя бы в нескольких указанных ими точках наличие подземных ходов в толще грунта была сделана в 1982 году с помощью инженерно-геофизических методов. Скажем прямо, не было того мощного комплекса оборудования, которое не оставляет места для неоднозначности результатов. Была разведка, своеобразный десант, и успех его мог зависеть от случая. И близкие задачи походили на десантные: отсечь измерительными профилями, по направлению которых прощупывался грунт, основных "виновников" и "держателей" подземных тайн: дом управляющего, старый завод, поповские особняки, участки снесенного собора и церковноприходской школы, а также здание школы N 9. Словом, почти все главные сооружения старого центра Верхней Салды. Чуткие электроразведочные приборы заговорили языком своих индикаторов, цифры потекли в счетное устройство, и вот чрез каждый метр точка к точке стали появляться характеристики электрического поля, которое там, под поверхностью земли, на разных глубинах, собирает информацию о структуре и строении грунта. И вот у здания нынешней типографии появилась первая аномалия, которую можно было подозревать в причастности к пустоте. Но если это пустота и она обнаружена в нескольких метрах от фасада здания, то она может оказаться тем самым подземным тоннелем, что должен уходить к старому заводу! Аномалия располагается прямо против того места, где из-под фундамента торчит толстенный пень давным-давно спиленной березы, наверняка ровесницы дома.

      Две электроразведочных аномалии отметили подземные выходы из когда-то существовавшей церковноприходской школы. Как и говорили очевидцы, один направлялся в сторону дома управляющего и усадьбы отца Михаила, а другой, по-видимому, к снесенному собору. Особенно интересным оказалось пересечение электроразведочным профилем участка, где проходит подземный ход между школой N 9 и бывшей церковноприходской. Аномалии, зафиксированные над тоннелем, и по интенсивности, и по виду не дают оснований сомневаться в наличии такого сооружения, правда, по-видимому, наполовину заполненного водой.

      Ждали исследователи интересных результатов и вблизи усадьбы отца Михаила, там, где строители гаража наткнулись на развилку трех галерей. И ожидания оправдались. Точно над указанными участками появились аномалии электрического поля, тоже весьма характерные для полости в грунте.

      Конечно, десантные исследования еще не дают полной картины, оставляют лазейки для сомнений. Поэтому необходимы детальные, всеобъемлющие, комплексные работы на всей площади старого центра, подкрепленные не только энтузиазмом и желанием исполнителей, но и надежной поддержкой заинтересованных организаций.

      Салдинские подземные лабиринты - реликт бурного горнозаводского времени, они загадочны, ибо помнят, а возможно, скрывают следы малоизвестных в истории событий. Как и во многих уральских городах, они являются архитектурно-историческим памятником, отражая сложные архитектурно-пространственные исторические и социальные связи.

      Нам нужен такой памятник, тщательно изученный, отреставрированный, взятый под охрану, служащий великому делу патриотического воспитания.

Свердловск-Верхняя Салда. 1982 г.

Продолжение темы следует

 

 

 

 

[Егор Королев]

МАСЛОВА Надежда Михайловна (род. 1951 г.), автор книги «Контакты с внеземным разумом», экстрасенс.

Маслова Надежда Михайловна родилась 24 мая 1951 года. Окончила школу №1 им. А.С. Пушкина. Работала художником-оформителем  в аэропорту Кольцово (Екатеринбург).  Время от времени материалы о ее необычайных видениях-прозрениях появлялись на страницах «Уральского рабочего». Она рассказывала о друзьях-ученых, исследующих аномальные явления, экстрасенсорные способности людей – профессоре С. Сперанском, самом видном знатоке НЛО и других явлений В. Ажаже, о зеркалах Козырева…

По итогам 2007 года Маслова стала лауреатом российского журнала «Чудеса и Приключения» за лучшие публикации. Отмечена дипломом и памятным подарком за ряд публикаций по такой малоизученной еще теме, как ясновидение. О возможностях использования его в народном целительстве, прогнозирования глобальных событий и явлений в обществе и природе.

Два месяца спустя ее пригласили на международную профессиональную выставку «Пресса». Здесь ей, первой и единственной среди номинантов, нештатных авторов, был вручен диплом «Золотой фонд прессы ММ VIII ». Она была удостоена Знака отличия XV международной выставки «Золотой фонд прессы» (2008). Согласно статусу награды «Н.П. Маслова стала и Почетным членом общероссийской общественной организации и качественных СМИ Российский Союз прессы».

 

Птицы-Вестники

Природа полна чудес. Обделяя братьев наших меньших своим вниманием, не умея слушать мир природы, воспринимать его иначе, говорить с ним. С развитием технологий люди становятся всё более оторванными от земли и собственной внутренней мудрости. Затыкая уши наушниками, мы сами обворовываем себя, лишая уникальной возможности понять язык животного мира, услышать то, что рядом. И несказанно этому удивиться.

В окно комнаты раздался резкий стук. Птица, зацепившись коготками за раму, деловито стучала острым клювом в стекло. Долбила настойчиво, словно намеренно беспокоя тех, кто за стеклом. «Кыш – шугнула я вестницу, – Не зови беду!». В народе прочно существует поверье, что если птица стучит в окно – быть в доме покойнику.

Моя мама болела уже скоро как год. Парализованная, она лежала прикованная к постели. Силы её таяли с каждым днём. Известие птицы о смерти было совсем некстати – через две недели у мамы наступало день рождения, и девчонки с бывшей  работы обещали навестить её – хотели устроить праздник. Неугомонная же вестница всё стучала и стучала в окно: «Беда пришла!». Каким-то образом я отчётливо понимала, что она «говорит», как если бы я слышала человеческую речь. Птица словно сама умышленно выбрала время, когда я кормила маму, рассчитывая на то, что я услышу её крик. Встревожено поглядывая на бледное лицо, выступающее на высоких подушках, я сердито бросила: «Уходи!». Но через пару дней мама вдруг подняла к потолку худую, высохшую руку, покрытую синими прожилками, и странно смотря куда-то в потолок, произнесла: «ОНИ пришли. Говорят – пора умирать». «Кто – ОНИ?», – по-прежнему не желая верить в страшное известие птицы, спросила я, осознавая, что мама услышала зов ОТТУДА – Скажи ИМ, как ты обычно отвечаешь: «Некогда мне! У меня скоро день рождения!». Мама рассмеялась: «Правда? У меня день рождения?», но вдруг замолчала и, недоумевая и как бы смирившись, снова уставилась в угол. Глаза её расширились, словно ТАМ она встретилась с чем-то таким огромным, великим, что смирило её, подмяло и безропотно подчинило себе. «А ОНИ опять говорят – пора умирать!».

Через два дня мамы не стало. На похоронах, когда прозвучало последнее прощальное слово, на кромку памятника сел белый голубь. «Птица – первый вестник Бога, – сказал кто-то, тяжело вздохнув – Сам Господь послал вестника за её душой!».

В том, что птицы обладают способностью заранее видеть случающиеся вещи, а события - издалека и сообщать об этом людям, я убеждалась неоднократно. Как-то осенью мы с мужем приехали к бабушке убирать урожай картошки. Недалеко, за пригорком, строился наш дом, куда мы планировали зайти позднее. Картошка уродилась крупной и, неторопливо копошась в борозде, мы наполняли вёдра. Вдруг, яростно щебеча, над нами закрутилась маленькая стайка. Синички, сбившись в плотную тучку, кричали что-то громко и призывно. Я вслушалась. «Вас обокрали! Вас обокрали!» – голосили птицы. Их слова отчётливо звучали в моей голове.

– Олег, нас обокрали, – осторожно предупредила я мужа.

– С чего ты взяла? – хмыкнул он, продолжая спокойно накладывать

картошку в ведро.

– Птицы сказали.

Не поднимая головы, муж, как обычно, фыркнул в ответ недоверчиво и скептически: «Нечего у нас красть. Придумываешь ты всё». Но стайка всё кружила, не улетала, готовая потащить мужа за полу пиджака, лишь бы он поторопился: «Вас обокрали!»

Лишь к вечеру, сдав бабушке последние вёдра картошки, мы отправились к своему дому. Всю дорогу с лица мужа не сходила ухмылка, но исчезла сразу, как только подошли к месту. Гараж, где хранились рабочие инструменты, был вскрыт, двери раскурочены, сняты с петель. Вынесли сварочный аппарат, весь слесарный, столярный инструмент, топоры, молотки, дрели, и много чего ещё, что требуется для строительства дома. Ущерб был нанесён значительный. «Нас обокрали», – в отчаянии произнёс муж – Но как птицы могли знать об этом? И тем более – говорить?»

Мир полон тайн. Мы не можем понять то, что происходит вокруг нас, мы не можем понять то, что происходит внутри нас. Но надо стремиться к тому, чтобы это понять. Если перед вами садится птица, расположившись на ветке, словно на диване, то не сомневайтесь, что говорить она будет именно с вами. «Чик-чирик!» – это для простаков, у которых в ушах вата или наушники, а для вас «чирик» - это важное сообщение.

Когда мама моя была ещё жива, её как ветерана войны положили в госпиталь ВОВ в Екатеринбурге. После выписки она получила право на социальную помощь (медицинские простыни и пр.). Несколько месяцев я пыталась получить то, что полагалось маме, но тщетно – то не было товара, то не выделили денег. Время шло. Мама угасала. Отчаявшись, я позвонила начальнику соцслужбы в Н-Тагил.

– Ждите до конца года!

– Но мне вещи нужны, пока мама жива! – умоляла я.

– Купите всё сами. Чеки позднее оплатим, деньги вернём.

Так и не дождавшись услуг от социальной службы, умерла мама. Денег мне не выплатили. Не оставляя надежды вернуть их, я решила ехать в Н-Тагил.

Прохладное утро стояло укутаное хмурым небом, как шалью. На остановке «29 цех» у завода ВСМПО я ожидала маршрутку из В-Салды до Н-Тагила, держа в руках папку с документами. За серым забором виднелась сосна с пушистыми лапами, за ней, расчерчивая небо, тянулись провода. Большая сорока, усевшись на них, звонко застрекотала. Она кричала, раскатывая над козырьком остановки скрипучие очереди из звуков, и трясла длинным хвостом. Боясь опоздать, я, не обращая на неё внимания, всё высматривала машину. Сорока наверху трещала, не переставая, словно требуя: «Ну обернись, ну услышь меня! Я же для тебя это говорю!». В какой-то миг в стрёкоте сороки я вдруг услышала нормальные, человеческие слова: «Всё ерунда! Всё ерунда!», да ещё произнесённые так уверенно, так настойчиво. «Как это – ерунда?» – забыв о том, что передо мной птица, возмущенно обратилась я к ней – Мне должны оплатить все чеки! Я осталась совсем без денег!». Растопырив оперенье и подбоченившись крыльями, как сварливая соседка, сорока кудахтала: «Всё это ерунда!». «Значит, мне не надо ехать? Значит, обманут? Но они же обещали!» «Всё это ерунда!», – ещё раз авторитетно заявила сорока и взлетела вверх.

Я всё же попала в центр социальной помощи, потратив в общей сложности больше двух часов на дорогу. «Мы ничего вам не дадим, – категорически сказали мне. – Ваша мама умерла и теперь вам ничего не полагается» Меня гоняли по кабинетам, затем посоветовались с адвокатом, нашли обоснования и – отказали. Денег не дали. Расстроенная от беспомощности перед государственной машиной, я поехала обратно, ничего не получив. «Всё это ерунда!» – повторяла я сквозь слёзы слова сороки. Поразительно, но откуда птицы знают о предстоящих событиях? Как узнают, какая поездка закончится неудачей? Каким образом они формулируют слова, выбирая самые нужные и правильные, чтобы сказать суть? Как получилось, что информация, сообщенная сорокой, полностью соответствовала действительности – всё обещанное в соцслужбе Н-Тагила оказалось полной ерундой!

В литературе про птиц есть необычная трактовка – «слышать, как птицы переговариваются, предвещает огромную ясность восприятия». Недалеко от истины, не правда ли? Ясность восприятия происходящего словно лежала на поверхности. Это подтвердил ещё один случай.

После смерти мамы возник спор по квартире, которая осталась в наследство. Дело оказалось сложным и длилось несколько месяцев.

Назначили суд. Я не была уверена в исходе суда в мою пользу. Всё висело на волоске. Раннее утро накануне суда выдалось солнечным. В аллее, ведущей к зданию городского суда и укрытой осенней листвой, топтались сороки. Выстроившись в ряд серой шеренгой, они трясли хвостами, словно чего-то ожидая, и подставляя свои хвосты для этого «чего-то». «Время новостей! Время новостей!» – неожиданно застрекотали они, кося чёрным глазом. Я сделала шаг в их сторону - сороки оказались на удивление не пугливы. «Время новостей!» – громче прежнего загалдели птицы, расправляя перья. «Новости! Так вот в чём дело! Сороки уже готовы разносить новость на хвостах! Неужели решение судьи будет в мою пользу? – догадалась я. – Суд ещё не состоялся, а сороки уже знают эту новость. Но как они узнали об этом? Невероятно!»

Произошло так, сказали птицы – суд вынес решение в мою пользу. На улице уже ждали сороки – они галдели, как цыгане, шумно поздравляя друг друга. Затем, взмыв в небо, понеслись, торопливо переговариваясь, разнося новости на длинных, с перламутровой синью, хвостах.

Люди всегда получали знамения, подсказки, следя за происходящим вокруг. В каждое мгновение своей жизни мы, сами того не осознавая, проходим сквозь «лес символов», постоянно отражающий нашу реальность. Надо только уметь понять эти сообщения.

Несколько лет назад я уговорила маму поехать на свою родину в Кольчугино, что недалеко от Владимира. В тех краях находилась знаменитая Церковь Покрова на Нерли, которую мы решили посетить. Церковь стояла у самого горизонта, на границе неба и земли, украшая раскинутое вширь зелёное поле трав вязью белого камня. Мы уже тронулись в путь, когда погода неожиданно стала портиться. Небо хмурилось. Густые облака обретали чернильный окрас, тяжелели, придавливаясь к земле. Назревала гроза. Человек, сопровождавший нас, предупредил: «Сейчас начнётся дождь. Хорошо, если в церкви будет служитель, тогда она будет открыта и мы сможем укрыться от дождя». «А разве церковь может быть закрыта?» – прокричала я сквозь ветер. «Конечно! Служитель в церкви один и он может находиться у себя в келье».

Ветер вдруг загудел, как в трубе и, взвившись смерчем, понёсся по полю, поднимая в воздух стаи птиц. Широкая волна, мягко сминая травы, покатилась в сторону церкви. «Они идут! Они идут!»,– запели травы, склоняясь и передавая слова от травинки к травинке, словно упреждая о нашем прибытии. В воздухе происходило что-то несусветное – птицы галдели, взъерошенные ветром. Подпрыгивая на струях воздуха, они кричали куда-то вдаль: «Откройте двери! Откройте двери!» Стайка птиц улетела вперёд, затем снова вернулась, кружа над нами, словно подбадривая и поторапливая: «Вас ждут! Вас ждут!»

Расстояние до белостенной Церкви было не близким. Мы прошли уже большую часть пути, осталось совсем чуть-чуть. Ещё издали мы увидели, что церковь закрыта. «Не повезло!» – сказал провожатый. Ветер всё усиливался. Тучи лохматились, распадаясь на хлопья. Гром расколол небо, как скорлупу. Воздух захолодел. Небо вот-вот готово было рухнуть на голову, обдав нас холодным дождём. Казалось, ещё мгновенье, и мы промокнем до нитки – укрыться было негде.

Вдруг из-за угла вынырнул монах и, глядя себе под ноги, торопливо направился к церкви. Словно не замечая нас, он ловко достал из глубин чёрной рясы связку ключей и быстро открыл дверь. Шагнув в тепло храма, он смиренно сказал: «Проходите», и растворился в темноте. В этот миг за порогом громыхнуло, и на землю обрушился шквал дождя.

Филигранная стыковка разных обстоятельств настолько поразили меня, что не сдержав любопытства, я подошла к служителю:

– Скажите, вы случайно пришли в церковь? Или был назначен час службы?

– Нет, не случайно. Я узнал, что вы идёте сюда и вам надо укрыться от дождя.

– Но КАК вы узнали об этом?

– Птицы рассказали – смущённо ответил монах. – И травы. Они очень просили вам помочь. Вот я и пришёл.

– Значит, мне не показалось, что я тоже слышала их?

Монах с любопытством вскинул глаза, буквально на минутку, и снова спрятал их. Он был немногословен и сдержан. Мягкий свет от зажжённых свечей озарял скромную обитель, выбирая отдельные очертания храма. За разговором закончился дождь. Небо распогодилось. Выглянуло солнце. Отблагодарив за гостеприимство, мы стали прощаться. Монах задержался в дверях: – Не каждый может слышать и понимать голоса птиц. Вам этот дар дан от Бога. Берегите его, – смиренно сказал он и исчез за дверью храма.

После дождя Церковь Покрова на Нерли расплывалась белыми стенами в золотых лучах солнца и таяла, окутанная небесами, как мираж. Травы выпестовали лучики стеблей вверх. Зелень стала сочной и яркой, упругой и дерзкой, как будто ей не было дела до людей. «Неужели мне всё послышалось? – глядела я на молчаливое поле травы – Но ещё полчаса назад трава говорила со мной?!» «Приходите ещё! – вдруг закричали птицы, разбивая все мои сомнения – Приходите ещё!».

Мир – живой. Он говорит на своём языке. Между всеми вещами в мире существует глубокая невидимая связь. Нам дана возможность узнавать о важных событиях до того, как они произошли, надо лишь научиться слушать этот сложный мир. Порой он посылает нам срочные сообщения, работая как самый современный беспроводной телеграф.

На днях я гостила у знакомой. Перед кухонным окном тревожно защебетали синички. Они, будто впопыхах, торопились сообщить нечто важное. «Что там у вас?» – спросила я и прислушалась. «Брат приедет! Брат приедет!» – закричали они наперебой. «Не может быть!» – возразила я. «Он едет! Едет!» – шумели птицы. Действительно, поверить в это было трудно. Брат живёт далеко, и мы договорились, что он обязательно сообщит о своём приезде, но птицы – кричали! Прошло три дня, и вечером, ближе к полночи, раздался телефонный звонок: «Я приехал. Решил это сделать тайно от тебя. На всякий случай». Всё тайное в мире когда-то становится явным. Какой нелепицей оказывается ложь, какими посредственными и никчёмными выглядят все тайные и самые коварные замыслы, созданные человеком, когда природа, посылая своих вестников, начинает говорить с тобой на одном языке. И если суметь проскользнуть за покров невидимого, то можно будет удивиться тому, как нежданно-негаданно раскрываются самые сокровенные и дивные тайны, и как всё в жизни вдруг приобретает новое значение, делая очевидным, что «Чик-Чирик!» – это для простаков.

Верхняя Салда – Екатеринбург, 2008

Продолжение темы следует

 

[Егор Королев]

МАМИН-СИБИРЯК Дмитрий Наркисович (1852-1912 г.), известный уральский, российский  писатель

Жизнь и творчество Мамина-Сибиряка неразрывно связаны с Салдинским краем, а многие жители салдинских заводов стали прототипами героев произведений писателя.

Мамин родился 6 ноября 1852 в семье заводского священника. Получил домашнее образование, затем учился в Висимской школе для детей рабочих, позднее в Екатеринбургском духовном училище (1866—1868) и в Пермской духовной семинарии (до 1872 года, полный курс не окончил). В 1872 году поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию на ветеринарное отделение. С 1874 для заработка писал для газет отчёты о заседаниях научных обществ. В 1876 году, не окончив академии, перешёл на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Проучившись год, вынужденно оставил университет из-за материальных трудностей и резкого ухудшения здоровья (начался плеврит).

Летом 1877 года вернулся на Урал к родителям. В следующем году умер отец, и вся тяжесть забот о семье легла на Дмитрия. Чтобы дать образование братьям и сестре и суметь заработать, переехал в крупный культурный центр Екатеринбург, где женился на Марии Якимовне Алексеевой, ставшей для него не только женой и другом, но и прекрасным советчиком по литературным вопросам. В эти годы будущий писатель совершил много поездок по Уралу, изучал литературу по истории, экономике, этнографии Урала, знакомился с народной жизнью.

С начала 1880-х занимался литературным трудом, неоднократно выезжал в Санкт-Петербург.

В 1890 году развёлся с первой женой, женился на артистке Екатеринбургского драматического театра Марии Абрамовой и переехал в Санкт-Петербург. Через год Абрамова умерла при родах, оставив больную хореей дочь Алёнушку (Елену) на руках потрясённого этой смертью отца.

Своей дочери Алёнушке Дмитрий Наркисович посвятил цикл своих произведений для детей, который он так и назвал: "Алёнушкины сказки". Не без труда добился писатель прав на отцовство, и в итоге Елена Дмитриевна Мамина была признана законной дочерью Мамина-Сибиряка. Она прожила совсем не долгую жизнь, так же как и мать: в 1914 г. скончалась от туберкулёза.

4 августа 1911 года Дмитрий Наркисович перенёс кровоизлияние в мозг, результатом которого стал паралич руки и ноги. Летом 1912 года вновь заболел плевритом.

Умер 15 ноября 1912 года в Санкт-Петербурге. Похоронен на Волковском кладбище в Санкт-Петербурге.

 

Легенды

ВСТУПЛЕНИЕ

 Пять легенд, созданных Маминым-Сибиряком, занимают небольшое, но своеобразное место в его творчестве. В 1889 году писатель обратился в «Общество любителей российской словесности» со следующими строками: «Каждое лето мне приходится путешествовать по Уралу, и по пути я не упускаю случая записывать все, что касается этнографии и вообще бытовой обстановки этого обширного и разнообразного края. Между прочим, мне хотелось бы заняться собиранием песен, сказок, поверий и других произведений народного творчества, поэтому решаюсь обратиться к Обществу с просьбой - не найдет ли оно возможным выдать мне открытый лист для указанной выше цели…»

 15 апреля 1889 года Мамин-Сибиряк получил свидетельство на «право собирания песен и других произведений народной словесности».

 Урал Мамин изъездил вдоль и поперек, всюду общаясь с людьми из народа. «Умел Мамин располагать к себе людей. Приезжаешь, бывало, в деревню,…а около него целая группа мужиков. Дмитрий Наркисович их расспрашивает, они рассказывают. Говорят и о земле, и о местных чудесах и легендах», - вспоминает И. В. Попов, постоянный попутчик Мамина в его путешествиях (статья за подписью «П.Б.» в сборнике «Урал», Екатеринбург, 1913 г., стр. 79).

 Особенно интересовало и волновало Мамина положение малых народностей. Еще в своих ранних очерках «От Урала до Москвы» писатель, чуждый буржуазному национализму и великодержавному шовинизму, глубоко возмущался преступной  политикой царизма, обрекавшего многие народы на истребление. Он считал, что «Вопрос… о судьбах населяющих Сибирь инородцев представляет капитальную важность, если проследить его шаг за шагом, вплоть до наших времен, когда все эти жалкие самоеды, остяки, вогулы, тунгузы, юкагири, коряки, камчадалы и прочие на наших глазах вымирают не по дням, а по часам. Водка, сифилис, кабала и эксплуатация русских промышленников, произвол и безучастное отношение русской администрации… - вот плоды той роковой цивилизации, от одного прикосновения которой инородцы гибнут и вымирают…» («Русские ведомости», 1881, № 288).

 В одном из очерков этой серии, «Пермь - Казань», Мамин говорит о Чердынском уезде, где еще «живы все обычаи, существуют все поверья»: «…Мы можем указать, как на пример, на свадебные обряды и целый, в высшей степени замечательный цикл свадебных женских песен. Даже в чтении эти обряды и песни производят потрясающее впечатление своей глубокой, выстраданной поэзией и исторической правдой. Эти песни богаты такими оборотами, сравнениями, образами, не говоря уже о прекрасном старинном языке, каким они сложены…»

 В записных книжках писателя имеется множество народных поговорок, пословиц, упоминаются мотивы народных песен, легенд.

 Изучение устного народного творчества помогало писателю понять думы и чаяния народа, проникнуть в его характер, изучить его обычаи и нравы.

 В письме к В. А. Гольцеву, редактору «Русской мысли», от 31 мая 1898 года Мамин писал: «Книжка легенд образовалась по следующему поводу. Меня поразил шекспировский тип хана Кучума, и я хотел написать на эту тему историческую трагедию. Пришлось заняться историей и этнографией, а главное - языком. Пришлось сделать так: для трагедии я решил написать сначала легенду о Кучуме, а чтобы написать эту легенду, пришлось написать в смысле упражнения остальные» («Архив В. А. Гольцева», т. 1. Книгоиздательство писателей, М., 1914).

 Создать трагедию шекспировского типа Мамину не удалось, но и в написанных легендах герои - сильные, яркие личности, они динамичны, в них побеждают благородные чувства. В журнале «Русская мысль» (книга V, 1898 г.) появилась рецензия, в которой неизвестный рецензент писал: «Мамин-Сибиряк передает стародавние сибирские сказания, в которых вымыслы народной фантазии тесно переплетаются с подлинными историческими преданиями, сохранившимися в памяти зауральских инородцев. Господин Мамин собрал пять легенд и придал им изящную литературную форму, причем, мастерски сохранил дух и тон киргизов, сложивших эти повествования.

 …Одна легенда, озаглавленная именем ее героя, «Баймаган», представляет нам старинное житье-бытье кочевых киргизов - богача Хайбибулы, его красавицы дочери Гольдзейн, его старой жены и бедняков - рабочих Баймагана и Урмугуза, пасших его табуны… Остальные легенды - «Майя», «Лебедь Хантыгая» и «Слезы царицы» - имеют в своей основе, несомненно, исторические предания и очень интересны тем, что изображают нам суровое, грозное великолепие среднеазиатских ханов, живших в сказочно-роскошных дворцах».

 Мамин-Сибиряк, несомненно, гордился этим видом своего творчества. Поэтому его не удовлетворила роль «собирателя» легенд, отведенная ему рецензентом. В том же письме от 31 мая 1898 года к В. А. Гольцеву Мамин отстаивает свою самостоятельность в создании легенд: «Если что мной заимствовано, то исключительно язык, восточные обороты речи и характерные особенности в конструкции самой темы. Затем из истории взята только основа легенды о Кучуме, за исключением завязки. Все остальное, то есть содержание всех легенд, характеристики действующих лиц, типы и завязки, всецело принадлежит мне и никакими посторонними материалами я не пользовался и ничего не собирал» («Архив В. А. Гольцева», т 1, Книгоиздательство писателей, М., 1914).

 В 1898 году все пять легенд были выпущены отдельной книжкой.

 

МАЙЯ

 Впервые опубликована в «Московской газете», 1892, №№ 352 и 355. Печатается по тексту Д. Н. Мамин-Сибиряк, «Легенды», 1898.

 

I

 

 Шум жестокой сечи стихал… Разбитый наголову неприятель бежал, оставив победителю родной город Гунхой. Часть победителей порывалась в погоню, без пощады убивая всякого, а другая часть, с ханом Сарымбэть во главе, приготовлялась занять открытый город. Издали это был настоящий пчелиный сот из низеньких белых домиков с плоскими кровлями, глухими белыми стенами и узкими грязными уличками. Отдельно возвышались куполы мечетей и стройные иглы минаретов, отдельно стоял дворец бежавшего хана Олоя, потонувший в зелени садов.

 - Пленных не будет, - говорил молодой хан Сарымбэть, подъезжая к городским воротам. - Победу дает аллах… Город будет могилой для тех, кто был нашим врагом больше ста лет. Развалины покажут нашим потомкам, как мы умели мстить нашим врагам. Пленных не будет, а победу дает аллах.

 Красив хан Сарымбэть, молод, полон отваги - настоящий молодой лев, который в первый раз отведал горячей крови. Но жестокие слова сказал не он, а их придумала старая голова главного ханского советника Кугэй. Беззубый старик точно для того прожил восемьдесят лет, чтобы внушить молодому хану жестокие слова.

 - Так нужно, хан, так нужно, - шамкал старик, едва держась в своем мягком седле. - Аллах дает победу, но нужно уметь ею воспользоваться… Недаром наша кровь лилась целых сто лет. Огонь гасят огнем, а кровь кровью.

 Хищный старик заметил колебание на лице молодого хана, в его глазах мелькнула жалость, и Кугэй залил ее ядом своих старых слов.

 Молча махнул рукой хан Сарымбэть, и тысячи всадников ринулись грабить беззащитный город, в котором оставались старики, женщины и дети. С гиком неслась страшная смерть… В городе некому было даже защищаться, а только протягивались беззащитные руки с мольбой о пощаде. Но ханское слово - закон, и пустела одна улица за другой, каждый шаг вперед усеян был трупами, а по канавам лилась кровь, как вода. Кто умирал под ударом сабли, кто был приколот пиками, многие растоптаны лошадиным копытом, а детей разбивали головками о каменные стены родных домов. Это была настоящая бойня, целый ад… Тысячи людей столпились на базаре, в мечетях и около мечетей - их и убивали тысячами, точно человеческую жизнь косила острая коса, а смерть висела в воздухе.

 Хан Сарымбэть смотрел на побоище из своей ставки и слышал только отчаянные вопли, заглушаемые веселым гиканьем победителей. Восточная часть города уже горела, и некому было тушить огонь. Показалось облако дыма и в противоположной стороне.

 - Я хочу видеть город, - заявил хан Сарымбэть.

 Старый Кугэй нахмурился, но спорить не смел.

 Хан Сарымбэть въезжал в Гунхой, окруженный блестящей свитой, точно всходило утреннее солнце. Несчастный город был завален трупами, залит кровью, лютое пламя довершало жестокое дело человеческих рук. Не смущалось сердце хана пылом кровавой сечи, когда он летел впереди других, а тут и он задумался, когда редкой красоты его боевой конь начал храпеть и шарашиться в сторону при виде теплых трупов. Убитые старики, женщины и дети загораживали дорогу. Белые стены сбитых из глины домиков были обрызганы кровью. Лошадь хана фыркала и дрожала. Сам хан Сарымбэть опустил голову, пораженный страшной картиной всеобщего избиения. А там - заваленный трупами базар, площадь перед мечетью… трупы, трупы и трупы.

 Оставался нетронутым один ханский дворец, оцепленный стражей. В нем было тихо, как в могиле.

 - Едем назад, - сказал Кугэй.

 Но тут случилось что-то необыкновенное. Из дворца вырвалась целая толпа женщин и бросилась навстречу молодому победителю. Они бежали с распущенными волосами, обезумев от страха, бросались ниц, моля о пощаде. Другие хватались за стремена и целовали ханские ноги, полы его халата, его кривую саблю.

 - Бей! - скомандовал Кугэй.

 Началось избиение… Это было самое ужасное, что только видел хан Сарымбэть. Женщин и детей топтали лошадьми, резали и кололи. Вид этой резни отуманил и его голову. Ведь эти женщины - матери, жены, сестры и дочери его исконных врагов, они родили проклятое племя гунхой, они призывают своими воплями и слезами только свою бессильную ненависть к нему, они, вот эти женщины, выкололи глаза его деду, попавшемуся в плен, то есть их бабушки, они народят еще несметное число его врагов, а счастье переменчиво. Вперед!.. Ханский конь врезался в живую толпу, а ханская сабля косила головы направо и налево. О, разве может быть счастье больше, как видеть поверженного в прах своего злейшего врага и наслаждаться его предсмертным хрипением… Вперед! Бей! Пленных не будет…

Ханский скакун вылетел вперед и вынес его к дворцу. Вот оно, это проклятое гнездо. Хан Сарымбэть в пылу погони на коне въехал прямо во дворец. Здесь тоже было много женщин… Одни лежали ниц, другие, стоя на коленях, поднимали кверху маленьких детей… Нет никому пощады! Кугэй ворвался во дворец следом за ханом, и началась страшная резня.

 - Бей… бей… бей!..

 В одной из дальних комнат дворца хан увидел сидевшую на ковре молодую женщину поразительной красоты. Она сидела, обняв колени руками, и не шевелилась, не молила о пощаде, не плакала, а с достоинством ждала своей смерти. Старый Кугэй, задыхавшийся от кровавой работы, подбежал к ней и уже замахнулся саблей, но хан Сарымбэть протянул руку.

 - Кто ты, женщина? - тихо спросил он.

 - Я - Майя.

 Она даже улыбнулась и злобно посмотрела на него своими темными, как ночь, глазами. Кугэй скрежетал зубами от ярости. А хан Сарымбэть сделал уже знак, что дарует жизнь смелой женщине, позабыв собственный приказ о всеобщем истреблении. 

 

II

 

 Город Шибэ торжествовал, ожидая возвращения победителей. Да, проклятое племя гунхой было уничтожено, город Гунхой срыт до основания, и не осталось в нем камня на камне. Такова воля аллаха… Племя шибэ и племя гунхой враждовали издревле, как враждует собака с волком, и вот свершилось то, чего не могли предугадать самые умные. Гунхоя нет, а есть Шибэ…

 Возвращавшийся в свою столицу хан Сарымбэть был встречен, как молодой месяц. Многотысячная толпа ликовала, везде горели веселые огни, слышались веселые песни и клики радости.

 - Да живет хан и да радуется ханское сердце!..

Грустен возвращался один старик Кугэй. Воля аллаха не была исполнена, и ханское слово изменило самому себе. Много добычи взяли с собою войска, и великая радость ожидала их у себя дома. Но старого Кугэя беспокоила пленница, которую везли вместе с добычей в Шибэ. И для чего она понадобилась хану Сарымбэть? Разве не стало у него своих женщин: тридцать жен, тридцать прислужниц - можно еще столько же добыть. Так нет, увидел Майю и везет ее к себе, точно сокровище.

 - Майя была наложницей Олой-хана, - шептал Кугэй хану Сарымбэть, чтобы возбудить в последнем чувство ревности.

 - Знаю… - коротко отвечал молодой хан. - Ты можешь прибавить, Кугэй, что Майя во дворец попала уже не девушкой. Она попала пленницей… Ее муж - степной батырь.

 - Ее муж, хан?.. Вот цветок расцветает в поле и дает плод, - разве у него есть муж?.. Не один батырь был у Майи… Она переходила из рук в руки, как старая монета.

 - Старые золотые монеты ты сам любишь, Кугэй… - смеялся хан. - Они имеют только один недостаток, именно, принадлежат только тому, кто их держит в руках.

 Шибэ веселился, а Майя сидела в ханском дворце и горько плакала. Да, у нее теперь явились и слезы… Зачем она не умерла вместе с другими?.. Страшно жить… Она часто просыпалась ночью и вздрагивала: перед ее глазами проносилась ужасная картина. Отчаянный крик матерей, защищавших своих детей, стоны раненых, мольбы о пощаде и смерть, смерть, смерть…

 У Майи было свое отдельное помещение во дворце, куда никто не смел входить, кроме хана Сарымбэть. Да, он пришел к ней, но не как к пленнице, а как слуга.

 - Не нужно ли тебе чего-нибудь, Майя? У тебя заплаканные глаза… Может быть, с тобою дурно обращаются?..

 Майя сделала отрицательное движение головой.

- Может быть, ты оплакиваешь хана Олоя? - тише спросил Сарымбэть.

 - Нет…

 - Что же тебе нужно?..

 - О, если бы у меня было столько глаз, сколько у ночи звезд, то и тогда я не выплакала бы всего своего горя… Вот ты радуешься, ты счастлив, а мне тебя жаль. Оставь меня с моим горем… Тебе - радость, мне - горе.

 - Знаю, ты оплакиваешь своего батыря! - гневно сказал Сарымбэть. - Женщина принадлежит только тому, кто первый ее взял… И всей крови, пролитой в Гунхое, не хватит на то, чтобы смыть с тебя одно имя твоего батыря. Я все знаю, Майя…

 - Убей меня, хан! Я желаю умереть…

 Заскучал молодой хан Сарымбэть, и ничто ему не мило. Так и тянет его к Майе, а пришел туда и - слов нет. Чужими глазами она смотрела на него… Не то ему было нужно. Самому себе удивляется хан Сарымбэть, - так приворожила его полонянка Майя. Да, и ночью он ее видит, и протягивает руки, и говорит ласковые слова, а днем смелость оставляет его, и хан бродит по своим садам, как потерянный. Не мил ему и собственный дворец, не милы и любимые жены, и охота, и всякие другие удовольствия. Ничто не мило хану, и ходит он по собственному дворцу, как тень.

 - Майя… Майя…

 Иногда он сердится на нее, припоминая ее батыря и хана Олоя. «Да, ты вот кого любила, Майя… Ты думаешь о своих любовниках. О, змея, змея… Мало было убить тебя, а нужно замуровать живой в стену. Нужно отрубить руки, обнимавшие батыря, вырвать язык, лепетавший любовные слова, выколоть глаза, глядевшие на хана Олоя ласково… вырвать живым это змеиное сердце, бившееся для других!» - И много таких жестоких мыслей роится в голове хана, а увидит Майю, оробеет сам, чувствуя, как бессилеет тело и путаются мысли в голове.

 - Ты меня спрашивал, что мне нужно, - проговорила однажды Майя, глядя на него своими темными глазами. - Да, мне нужно… Когда я умру, похорони меня в степи, в вольной степи, где гуляет вольный степной ветер… Есть там озеро Кара-Куль: на его берегу похорони меня. Не нужно мне ханской могилы, не нужно тяжелых камней на могилу.

 - Все будет исполнено, Майя, но зачем ты говоришь о смерти?..

 - О, я скоро умру, хан… я знаю это.

И опять молчит Майя, только смотрит на молодого хана своими большими глазами. Жутко сделалось хану Сарымбэть, опустил он свои глаза и чувствует только, как замирает в груди его собственное сердце. Приворожила его Майя… Ах, если бы она хоть раз взглянула на него ласково - он сам готов умереть. Но смотрит Майя по-прежнему чужими глазами…

 Старый Кугэй давно заметил, как изменился хан Сарымбэть. Похудел, сделался задумчив, перестал улыбаться и не желал ни с кем говорить.

 - Скучает хан… - говорил вкрадчиво хитрый старик. - Позволь старому Кугэю зайти к Майе, и он вышиб бы из нее своей нагайкой память о батырях и хане Олое… А любовь Майи в твоих руках. Когда я был молод, то брал любовь силой!..

 - Ах, не то… - стонал хан Сарымбэть. - Мало ли у меня своих красавиц? Не то, старый Кугэй… Ты поглупел от старости.

 - Я поглупел?.. - смеялся зло старик. - Я поглупел, старый Кугэй? А кто говорил тебе, чтобы не брать пленных из Гунхоя? Вот теперь ты сам сидишь в плену у ничтожной пленницы… И какой хан - молодой, красивый, храбрый! Хочешь, добудем десять новых красавиц, десять новых жен… Одна другой краше, как цветы в поле, а Майя пусть им служит. Вот как сделаем, хан, а ты говоришь: «Кугэй - старый дурак».

 

III

 

 Так прошло полгода, а через полгода гордые глаза Майи опустились сами собой, когда вошел к ней хан Сарымбэть.

 - Что с тобой, Майя? Ты нездорова?

 Она отвернулась.

 - Майя…

 - Нет больше Майи… Зачем ты пришел сюда? Уходи к своим женщинам… Там каждый взгляд куплен, каждая улыбка - насилие. Они все готовы сделать для своего повелителя, потому что рабыни не телом, а всей душой. Они ждут тебя… иди!..

 Радостно забилось сердце хана Сарымбэть. Это были знакомые ему слова женской ревности. Майя начинала его любить и сердилась на самое себя. Да, вот это не берется ни насилием, ни деньгами. О, велика сила любви, и приходит она против воли человека, как пожар.

 Тихо подошел хан Сарымбэть к Майе, обнял ее и прошептал:

 - Я давно тебя люблю, Майя… Люблю с первого раза, как увидел.

 Задрожала Майя, как молодая зеленая травка, закрыла глаза и ответила:

 - Твоя любовь убьет меня… Я это чувствую.

 - Ты скажи, Майя: ты любишь меня?

 У нее не было слов, а только протянулись теплые руки, и счастливое лицо спряталось на груди хана.

 На другой день Майя сказала хану:

 - Я тебя вчера любила, а сегодня ненавижу…

- За что же, моя радость?

 - А помнишь, как ты истреблял Гунхой? Я смотрела в окно, когда ты своим конем топтал беззащитных женщин, и вот эта рука рубила женские головы… Да, я тебя ненавижу и вместе с тем люблю… Меня приводит в ужас это двойное чувство.

 - Того хана уже давно нет, Майя, как нет и Гунхоя. Такова воля аллаха… Он дает и победу и счастье. Да и чего тебе жалеть: ты была только пленницей у Олой-хана…

 Майя гордо выпрямилась и посмотрела на хана потемневшими глазами.

 - Я была пленницей Олой-хана, но не любила его… А вот тебя люблю, и в том моя погибель.

 - И моя, Майя…

 Каким счастьем пахнуло на хана Сарымбэть!.. Не было ни дня, ни ночи, а одно только счастье. Смеялась Майя - и он смеялся, хмурились ее темные брови - и он хмурился. Она думала, а он говорил, - и наоборот. Они читали мысли друг у друга в душе, и это даже пугало их. Иногда Майя задумывалась, и хан Сарымбэть хмурился, точно над их головами проносились тяжелые тени.

 - Майя, о, я знаю, о чем ты думаешь!..

 Он скрежетал зубами и падал на подушки в бессильной ярости, чувствуя, что много есть такого, что не в состоянии вырвать даже любовь. Ах, как много… Майя чувствовала его мысли, и лицо у нее бледнело, точно она умирала. Да, она страдала и за себя и за него, и чем была счастливее, тем сильнее мучилась.

 - Майя, не думай ни о чем, - утешал ее хан Сарымбэть. - Что было, то прошло, а я счастлив настоящим… О, как я счастлив, Майя!.. Я до сих пор даже и приблизительно не знал, что такое любовь…

 Хан Сарымбэть часто говорил и думал о счастье и все-таки не знал, что такое счастье… Здоровый не чувствует в полном объеме своего здоровья, так и счастливые люди. Он даже потерял счет времени, а оно шло так быстро, как колесо, которое катится по хорошей дороге.

 Раз Майя припала своей красивой головкой к груди хана и, краснея, проговорила:

 - Мой повелитель, мое счастье, моя радость, я тебя подарю скоро величайшим счастьем, каким только может подарить любимая женщина… Твоя радость отпечаталась в моем сердце, и я тебе подарю маленького хана. Да… Подарю, а сама умру. Я это чувствую…

 - Майя, свет моих глаз, дыхание моих уст, что ты говоришь?!

 - Да, да… Воля аллаха неисповедима, и ты скоро будешь отцом. Помни, что ты похоронишь меня в степи, на берегу Кара-Куль, где носится вольный степной ветер. Это мое последнее желание…

 Задумался хан Сарымбэть и потом засмеялся. Все женщины боятся родов, но ведь родят же бедные и больные женщины, а его Майя будет окружена и лучшим уходом и всякими удобствами. Все, что можно купить или достать силой, - все будет у Майи…

 Майя не обманулась. Она готовилась быть матерью, и счастливый хан Сарымбэть ухаживал за ней вдвойне, как не ухаживала бы за ней родная мать. О, он все делал для нее и спал в ее комнатах, как последний раб, чтобы ничто не нарушало покоя царицы Майи. Да, она была царица вдвойне… Как он караулил ее сон, как угождал малейшей ее прихоти и как был счастлив! Ожидаемый ребенок должен был покрыть собою все прошлое Майи, и с ним рождалась новая жизнь.

 - Ты меня забудешь… - говорила грустно Майя со слезами на глазах. - У тебя столько красивых женщин, а Майи не будет. Только одна ее тень пронесется вот здесь, где она была так счастлива… Помни это, хан, и впредь всякая твоя радость будет отравлена. Вот здесь будет незримо бродить моя тень… Здесь я была счастлива своим коротким счастьем.

 Не верил хан этим тяжелым предчувствиям, а случилось именно так, как думала Майя.

 Она родила хану наследника, а сама умерла на другой день.

 Хан не отходил от ее постели и, когда она лежала мертвою, все смотрел на нее. Даже холодная рука смерти пощадила эту царственную красоту. Никогда Майя не была еще так красива, как мертвая, - лицо такое строгое, бледное, точно выточено из слоновой кости.

 - Майя… Майя… Майя… - повторял хан Сарымбэть, хватаясь за голову… - Моя Майя. Моя дорогая… Майя, ты не слышишь, не слышишь меня?!

 Майя уже ничего не слыхала.

 За ханом ухаживал один старый Кугэй и повторял:

 - Такова воля аллаха, хан… Мы все умрем…

 - Отчего же не ты умер, а умерла она, моя Майя?.. - стонал хан, ломая руки. - Ты, старая гнилушка, живешь, а Майя умерла… Нет справедливости на земле. Я не верю аллаху.

 Старый Кугэй в ужасе затыкал уши от такого богохульства и закрывал глаза.

 

IV

 

 Похоронили Майю на высоком берегу озера Кара-Куль, и вольный ветер насыпал над ней могилу.

 Хан Сарымбэть каждый день просыпался в слезах и в слезах засыпал. Его молодое сердце умерло вместе с Майей, закрылась радость, погас яркий свет, - ничего не осталось у хана, кроме глаз, чтобы оплакивать свое черное горе. Опостылел ему и дворец, и зеленые сады, и красавицы жены. Нет Майи, и ничего не нужно хану… Нет Майи, слышите?..

 Единственное утешение осталось хану: каждое утро он уезжал на могилу Майи. Приедет, пустит коня пастись, а сам сидит на могиле, горько плачет и все зовет ее, Майю.

 - Майя… Майя… Майя… Слышишь ли ты меня? Ведь я здесь, я с тобой… Смерть нас разлучила, но она же и соединит нас. Рядом я лягу с тобой, Майя… Дорогая, родная Майя, я здесь… Горлинка моя, свет мой, я здесь!..

 Громко кличет молодой хан Майю, а ветер разносит его жалобу, - один вольный степной ветер слышит ханское горе, да зеленая степная трава, да ясные зори. И ни от кого не получал ответа хан… Один он со своим горем.

 По целым часам сидит хан на крутом берегу и смотрит на шелковую гладь степного озера, обложенную зелеными ресницами камышей, точно рамой из дорогого рытого бархата. Давно ли он ездил сюда на охоту, и радовалось ханское сердце молодецкой забавой, а теперь ничего не нужно хану. Майя, Майя… Все ты унесла с собой, а оставила одно черное горе. Хан Сарымбэть, слышишь ли? Какой хан - нет и хана, как нет Майи, а ходит одно черное горе, и плачет, и. жалуется. Нет хана - это люди придумали. Если бы он был сильнее других, то удержал бы Майю, отогрел ее холодевшие руки своим дыханием, раскрыл своими поцелуями ее чудные глаза и теплотой своего сердца согрел эту грудь… Ведь живут же другие женщины?.. Ах, Майя, Майя… Нет Майи, нет и хана!..

 Так прошел и год, и другой, и третий.

 По-прежнему горюет хан Сарымбэть, по-прежнему ездит на могилку Майи и по-прежнему плачет над ней и громко зовет ее, Майю, и по-прежнему не получает ответа. Похудел, постарел хан, точно прожил тридцать лет, а в бороде уже серебрится седина. Хан Сарымбэть старится, а молодой хан, сын Майи, растет: в нем проснулась красота матери. Но не радует хана и любимый сын… Тошно ему у себя во дворце, скучно, все надоело.

 - Кугэй, старая лисица, мне надоело быть ханом, - сказал Сарымбэть своему старому советнику. - Да, надоело… Я оставляю вам ханом сына Майи, а сам уйду. Нет моих сил больше… Какой я хан, когда не мог сохранить посланную мне аллахом жемчужину.

 Низко поклонился хитрый Кугэй, счастливый тем, что мог управлять всем, пока ребенок-хан подрастал. У всякого были свои мысли…

 Так и ушел хан Сарымбэть из Шибэ, распустив жен и оставив все сокровища. Даже не взял он с собой лишней пары одежды. Для чего?.. Ведь и хан и последний нищий одинаково будут лежать в земле, для чего же обременять себя лишним платьем? Так и сделал хан: надел рубище дервиша, взял его кошель и палку и ушел из Шибэ.

 Поселился Сарымбэть на берегу Кара-Куль, около могилы Майи. Выкопал землянку и живет как отшельник. Перечитал он все мудрые книги, долго и много молился и тысячу раз передумал всю свою жизнь, полную легкомысленных радостей, суетных желаний и мыслей. Он не видел той пропасти, которая была сейчас под ногами…

 Каждый день, каждый час, проведенный с Майей, был сокровищем, а он его не замечал, ослепленный собственным счастьем. И так все люди живут, обвеянные счастливой слепотой…

 Жил Сарымбэть на берегу Кара-Куль до самой смерти, пока не сделался седым и дряхлым стариком. К нему приходили издалека, чтобы поведать какое-нибудь горе и научиться мудрости. Да, состарился Сарымбэть, и глаза уже плохо видели, а он все оплакивал свою

Майю, точно она умерла только вчера. Ведь она открыла ему свет жизни, она отдала ему сердце и душу, и проснулось его сердце…

 - Майя, слышишь ли ты меня? - повторял он каждый день над могилой своей возлюбленной. - Уж скоро я приду к тебе, Майя, мое счастье, моя радость… Скоро, скоро!..

 Сарымбэть вырыл себе могилу рядом и спал в ней, чтобы быть ближе к ней, к Майе.

 Раз он молился и слышит незнакомый голос:

 - Хан Сарымбэть…

 - Нет здесь никакого хана, а нищий Сарымбэть.

 - Ты меня не узнаешь?

 Посмотрел Сарымбэть - перед ним стоял старый-старый человек с пожелтевшей от времени бородой.

 - Я хан Олой…

 - А, это ты… Что же, садись рядом: места довольно.

 Они долго сидели и молчали.

 - Сарымбэть, много ты пролил напрасной крови, но и искупил ее своим подвижничеством. Я пришел мириться с тобой…

 Заплакал Сарымбэть, припоминая истребление Гунхоя, и сказал:

 - Похорони меня рядом с Майей, хан Олой… Я завтра умру. Видел я здесь на озере чудо. Когда я был ханом и ездил на озеро на охоту, то убил лебедушку. Чудная птица лебедь… Когда я переселился сюда, то лебедь, оставшийся без лебедушки, каждую весну прилетал сюда и каждое утро выплывал на озеро и жалобно кликал свою лебедушку. Тридцать лет он прилетал, тридцать лет горевал, а в последний раз прилетел, поднялся высоко-высоко и грянулся оземь. Я это видел и подумал, насколько человек хуже даже глупой птицы… Моя Майя открыла мне глаза, и я знаю только одно счастье, чтобы похоронили меня рядом с ней.

 Сбылись слова праведного человека: когда хан Олой проснулся на другой день, Сарымбэть был уже мертв. Бывший смертельный враг похоронил его рядом с Майей.

Так было, и сейчас на высоком берегу озера Кара-Куль красуется двойная могила хана Сарымбэть с красавицей Майей. Издалека приходят люди, чтобы поклониться их праху: так любили они друг друга… Ровно через сто лет племя гунхой напало на Шибэ и разрушило город, как прежде был разрушен Гунхой: то сделал внук Олой-хана. Все было истреблено, выжжено и разрушено. Но даже враги не тронули могилы Майи, а внук хана Олоя сам приехал посмотреть святое место и прослезился.

 - Хан Сарымбэть показал, как нужно любить, - сказал он. - Все проходит, разрушается, исчезает, а остается одна любовь…

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

СИВКОВА-СОЛОХИНА Нина Михайловна (1929-1996 г.), известный салдинский поэт

Нину Солохину узнали на салдинской земле и далеко за ее пределами в середине пятидесятых годов благодаря песне «Едут новоселы», музыку к которой сочинил уральский композитор Евгений Родыгин. Очень быстро эта песня стала поистине народной, прославив ее авторов на всю страну…

Нина Солохина (в девичестве – Соколова) родилась в Нижней Салде 28 января 1929 года. В шесть лет она с матерью переехала в наш город. Училась в школе имени А.С. Пушкина, которая тогда располагалась на улице Ленина. Затем стала работать дежурным электриком на заводе № 519, затем на ВСМОЗ. Стихи начала писать со школьных лет. В начале пятидесятых вошла в состав городской литературной группы при газете «Салдинский рабочий». Однажды, в 1954 году руководитель группы М.П. Замураев посоветовал Нине послать свои стихи молодому уральскому композитору и нашему земляку Евгению Родыгину. Нина так и сделала и вскоре получила от него письмо, где он писал, что стихотворение «Мечта новосела» заинтересовало его. Завязалась переписка, композитор предлагал свои поправки. Наконец, текст будущей песни приобрел тот вид, в котором его сегодня знают тысячи людей. В клубе имени 1 Мая состоялась премьера песни «Едут новоселы». А вскоре эта песня в исполнении Уральского русского народного хора была записана на Московском радио. Ее начали транслировать на всю нашу огромную страну. Это были годы освоения Целины, и песня «Едут новоселы» попала, что называется, в точку. Ее полюбили миллионы советских людей. Так началась долгая жизнь песни, у которой есть авторы, но которую по праву можно назвать народной. За долгую творческую жизнь отечественные композиторы не раз обращались к стихам Нины Сивковой-Солохиной. И в содружестве с ними было написано немало песен: «Новогодний вальс», «Встретил месяц молодой», «Расскажите мне березки», «Молодежная», «До скорой встречи», «Девочки-подруженьки» и многие другие. Но в памяти народной имя Нины Солохиной навсегда будет связано с истинно народной песней «Едут новоселы», которую и поныне можно услышать в самых отдаленных уголках России и ближнего зарубежья…

Нина Солохина автор повести «Незабываемый октябрь», опубликованной в газете «Салдинский рабочий» в 1958 году.

Нина Михайловна Сивкова-Солохина скончалась 27 октября  1996 года в деревне Рудня в Белоруссии.

 

НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ОКТЯБРЬ

Повесть

 

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

По скованному первыми морозами тракту со стороны Нижнего Тагила промчалась казачья разведка, а через полчаса грянули церковные колокола, извещая о вступлении белых в Верхнюю Салду. Воспрянувшие духом торгаши, церковные служащие и полицаи вышли навстречу колчаковским отрядам с хлебом-солью.

По улицам, размахивая шашками, гарцевали казаки, останавливали прохожих, стучали в окна.

- Эй, где тут красные прячутся? За укрывательство – пуля в лоб!

И почти везде слышали один ответ: «Нет у нас таких, проезжай мимо».

«Молчать!» - орали бандиты и вихрем носились по улицам. Из населения по списку, предложенному полицией, была организована дружина по вылавливанию большевиков. Но лишь не многие взялись за это гнусное дело.

Первой жертвой доносчиков был отставший от своих частей раненый красноармеец И.И Мещанинов.

 

ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Над Салдой нависла темная октябрьская ночь. Кто-то перепрыгнул через прясло в огород Пичугиных. Слегка скрипнули и задрожали жерди. Человек прижался к стене дома. Огляделся. Прислушался. Тихо. Постучал в боковое окно. Знакомый стук. Тревожно забилось сердце матери: «Неужели сын?» - подбежала, откинула занавеску: «Петя, ты?». Распахнулись створки. Еще раз оглянувшись в темноту, Петр влез в избу. Дрожащие руки матери долго не могут закрыть окно. «Господи, - полушепотом говорит она, - как же это ты, откуда? Белые в Салде-то». Проснулся отец. Сел на кровати, опустив босые ноги на пол. Разуваясь, Петр вполголоса рассказывает: «Разбили наших на Анатольевской. Кто жив остался, разбежались по лесу. Мы с Добротиным Иваном домой подались, может,  из Салды, думаем, наши еще не ушли».

- Через Пряньково отступили на Кушву, задумчиво пробасил отец, набивая табаком «козью ножку». – Беляки-то из Тагила пришли.

Вспыхнула в темноте спичка и угасла. Запахло махоркой. Молча, с открытыми глазами лежат сестры Леля и Лиза, не спит на полатях братишка Виктор. Петр рассказывает, как около деревни Северной они с Иваном наткнулись на белогвардейский дозор, как  род свист пуль разбежались в разные стороны и затаились до ночи на покосах, как пробрались в Салду… И вот он дома.

- Спрятаться бы тебе, Петя, - говорит мать, - пронюхают, что ты здесь – беда.

- Прятаться я не буду, к своим уйду, - твердо говорит сын. Домашние знают, что уговаривать бесполезно, - все равно не усидит.

- Уходить и надо, - соглашается отец, - вон Илью Мещанинова вчера схватили, раненый от своих отстал.

- Сидит?

- Сидит.

Петр глубоко задумывается: «Может, не стоит  уходить из Салды, может, что-нибудь здесь организуем?» Свет не зажигали. Мать принесла из сеней кринку холодного молока, отрезала хлеба: «Поешь, сынок, до утра-то еще долго». А Петя Пичугин один из первых  комсомольцев фабрично-заводского поселка Верхняя Салда уже мысленно строил  рискованные планы. Он хотел сейчас же, немедленно мстить белогвардейцам за потерянных друзей своих, за убитых красных воинов.

 

ОБЫСК

Предатели делали свое гнусное дело, сводя с большевиками старые счеты. В «чижовке», как назывались здесь камеры для арестованных, которые находились внизу под волостным управлением, сидело уже несколько  человек. Их избивали, грозили расстрелом,  стараясь дознаться фамилии тех, которые оставались еще на воле и ночами расклеивали революционные листовки, призывающие народ на борьбу с белогвардейцами. Каждый день около волости толпились родные арестованных. Передачи не принимались, свидания не разрешались.

Петр Пичугин днем отсиживался дома, помогал по хозяйству отцу, а ночами уходил, настойчиво разыскивая  друзей. В одну из таких ночей, возвращаясь, он заметил испуганно метнувшуюся тень от окон своего дома. Человек, очевидно, подслушивал, заглядывая в щели между ставнями. «Следят», - подумал  Пичугин. Кровь ударила в виски, хотелось подойти и взять за глотку белогвардейского прислужника, задушить его тут же, около своего дома.  «Этого сейчас делать нельзя, поднимет шум», - решил Петр. И как бы ни был крут его нрав,  он заставил себя спокойно пройти мимо. Но предателю слишком знакома была фигура и походка Петра. На утро к дому Пичугиных прискакали трое верховых.  На крыльцо вышла взволнованная мать.

- Где твой большевик? Где твой сын? – закричал один из колчаковцев.

- Да что вы, - взмолилась мать, - давно сына дома нет, сами не знаем где.

Во двор кошачьей походкой прошел сосед Федор Маслов.

- Врет она, ваше превосходительство, сам видел, как Петька ночью домой возвращался.

- Ах, так?! Ты у меня заговоришь! – в бешенстве крикнул белогвардейский холуй Иван Крюков, по прозвищу «Ванька-Лягушка». Со свистом взвилась и опустилась плетка на спину Петиной матери.

- О господи, да что же это творится, - заговорили наперебой сбежавшиеся соседи, - беременную женщину бьют.

- А ну, марш отсюда! Нагайки захотели? – заорали казаки, наступая лошадьми на людей.

Долго искали:  рылись в сене, заглядывали в подполье, шарили в хлеве, но никого не нашли.

Обозленный бесполезным обыском, Ванька –Лягушка крикнул плачущей матери Петра:

- Слышишь, баба, собирайся в волость, там ты скажешь, почему твой муж укрывается от обоза, а сын по ночам рыскает. Будешь сидеть в «чижовке» - сами придут!

Во двор вбежала запыхавшаяся девушка. Бросилась к матери, затем к казакам:

- Оставьте маму, не троньте ее, лучше меня возьмите!

- Это что еще за птичка? – спросил казак топтавшегося у крыльца Федора Маслова. Тот с поспешностью ответил:

- Это сестра Петькина, Лелька.

Казак крутнул ус.

- А ну, пошли, коли мать жалко.

- Доченька, да куда же ты?

- Мама, я знаю, что делаю, - тихо проговорила девушка. Красивое лицо ее слегка побледнело. Леля решительно вышла на улицу. Белогвардейцы лукаво переглянувшись, тронули коней… А к вечеру мать родила мертвого  ребенка.

 

АРЕСТ

Нет, не такой характер у Петра, чтобы усидеть дома. Опять мать просила не уходить по ночам, затаиться недельки на две, не показываться на улице.

- Ой, Петенька, не сносить тебе головы, - говорил отец.

- Ну и пусть. Если все спрячутся, кто нашим помогать будет? Подождите, мы еще им покажем!

И Петр грозит в темноту, стиснув до боли зубы.

- Жаль только, что ребят мало осталось.

А когда сын засыпает, мать подходит к кровати, гладит его русые волосы и, вздыхая, говорит: «Горячая головушка, беспокойная. Господи, спаси ты его».

Лелю через два дня выпустили.

- Били? – спросил Петр.

- Нет, только спрашивали о тебе.

- Ну, а ты что?

- Не знаю, говорю, ничего, как с красными ушел – не бывал больше.

- Поверили?

- По моему, нет. Говорят: иди, а его все равно поймаем. Федора Маслова вызывали, божится, что своими глазами тебя видел.

- Да, придется у кого-нибудь пожить, чтобы вас не беспокоили. Схожу сегодня ночью к Ванюшке Добротину, может, что решим.

Огородами Петр вышел на другую улицу, а через полчаса уже возвращался домой: комсомольца Ивана Добротина арестовали еще вечером. Мозг напряженно работал. Как быть? Что делать?

Пронзительный свист внезапно оборвал его мысли. Из переулка выскочили трое. Короткая схватка. Неравные силы. Петра скрутили.

- Попался, молодчик? – злорадно хихикнул. Будто из-под земли выросший Федор Маслов. – Ну, я свое дело сделал, - проговорил он, заискивающе поглядывая на белогвардейского офицера, который только что подъехал к месту схватки.

- У, гад! – рванулся к нему Петр, но в тот же миг взвилась над Пичугиным офицерская нагайка. Удар по лицу. Резкая боль, а затем теплая струйка крови на щеке.

«А ну, шагай!» Петру все еще не верилось, что он арестован и накрепко, до боли скручены руки.

 

В «ЧИЖОВКЕ»

Петра втолкнули в темную камеру. Как только закрылась дверь, находившиеся в камере люди обступили прибывшего.

- Петька! Пичугин! – услышал Петр  голос Ивана Добротина.

Глаза постепенно привыкали к темноте. В камере было семь человек. Почти всех Петр узнал. Друзья наперебой задавали вопросы: «Что делается на воле? Как там наши? Скоро ли вернутся в Салду?

- Тебя-то как схватили? – спросил Гриша Ильичев.

- Сейчас все расскажу, дайте-ка местечко.

- садись. – Петр присел на корточки, прислонившись спиной к сырой стене.

- Табак есть? – глухо спросил кто-то из темноты. Пичугин разделил чудом оставшуюся в кармане махорку.

- Да и рассказывать-то почти нечего, сами вы недавно с воли, - начал он. – Мало остается членов союза рабочей молодежи в поселке. Кто сюда попал, кто в лес ушел, а некоторые решили до красных частей пробираться. Есть еще несколько человек, специально оставленных с заданием, но сейчас работать совершенно невозможно – следят за каждым домом.

Бесшумно открылось маленькое оконце в стене. Сторож Андрей Шаин молча передал мешочки с хлебом и табак – он делал так уже не первый раз, рискуя быть замеченным. Хлопнула входная дверь. Сторож быстро прикрыл оконце, тихо щелкнула задвижка. В коридоре послышались шаги и голоса. В камере насторожились.

- Это, наверно, за мной, - проговорил погрустневший белокурый Илья Мещанинов, - в Нижнюю Салду хотят везти…

- Знаем мы эту дорожку, - отозвался Яша Свинин.

Дед Андрей, как ни в чем не бывало, заложив руки за спину, шел по коридору навстречу колчаковцу и белогвардейскому офицеру.

- Отпирай!

Сторож звякнул ключами. Загремел тяжелый засов. Со скрипом отворилась массивная дверь.

- Мещанинов Илья, на выход!

- Иду, - ответил из темноты слегка дрогнувший бас Ильи.

- Ну, друзья, прощайте, наверно, мне - конец.

Все поочередно обняли боевого товарища. Александр Егоров задержал руку на его плече: «Не обижайся, что не утешаем, сам понимаешь…»

- Пошевеливайтесь! – рявкнул офицер.

- Ну, теперь начнется, - проговорил Тосов, - чуют гады свою погибель, торопятся.

Закрылась дверь за Ильей, и в камере наступило молчание: каждый о чем-то думал.

- Э-Эх! Махорочка-то какая хорошая, закури-ка, дед, - обратился Петя Пичугин к Рыбакову Григорию Алексеевичу. – Закури, да, расскажи, ты-то сюда как попал?

- Шестьдесят три года не курил и сейчас не буду, ну, а ваше дело другое.

В разговор вступил Иван Добротин: - Не будем унывать, товарищи, умирать, так уж по-большевистски, а кто жив останется, пусть расскажет потом, как люди в борьбе за Советскую власть умирали.

- Правильно, Ваня, - одобрил Пичугин. – Вот мы с тобой из-под пуль ушли, когда в Салду пробирались, а дома попались. Обидно, что организовать ничего не пришлось.

- Может, еще убежать сможем?

- Без посторонней помощи не убежишь, наших – единицы, а их – сотни.

В эту ночь к переданному хлебу никто не притронулся, а когда наступило хмурое утро, Рыбаков Григорий Алексеевич кончал свой рассказ о том, как зажиточный мужик Осьминин, чудом породнившийся с Рыбаковыми, - постоянно бунтовавшими против несправедливости царского режима и эксплуатации бедноты, - стал сватом Григорию Алексеевичу. И вот однажды подвыпивший Рыбаков в кругу захмелевшей компании сказал: «Да всех этих мирских захребетников – к ногтю надо!» Услыхав такой разговор, Осьминин подошел к столу и, положив руку на плечо Григория Алексеевича, заглянул с хитрецой ему в глаза.

- Что, сват, про меня говорят, что я тоже порядочный человек, - и меня к ногтю?

- И тебя к ногтю, - спокойно ответил Рыбаков.

С тех пор и затаил злобу Осьминин на свата. Когда красные в Салде были, он прятался, а как белые вернулись, - припомнил старый разговор и при содействии предателя Шульгина быстро упрятал в «темную».

- Значит, дед, ты тоже большевик?

- Так, выходит.

- Светает, ребята, а Ильи все нет, наверно, больше не вернется.

- Да-а…

И вновь наступило молчание.

 

ПО САЛДИНСКОМУ ТРАКТУ

Илью Мещанинова долго допрашивали в эту ночь. Били и издевались, но он молчал. Затем бросили в повозку, и двое колчаковцев погнали лошадей по Салдинскому тракту. Летели, кружась, крупные хлопья снега. Безмолвно стояли дома. Салда спала. Сзади сопровождал повозку верховой казак. Вдруг вдали послышались глухие пушечные выстрелы. Колчаковцы переглянулись. «Наши, - подумал Илья, - снова под Тагилом началось…» Он уже представил быстро наступающие части Красной Армии и удирающих колчаковцев.

- Эй, послушайте, куда вы меня везете?

Искаженное злобой лицо колчаковца повернулось к Илье:

- Морду твою большевистскую фотографировать! Понял?!

- Угу, понял, - полушутливо ответил Илья.

- Только напрасно стараетесь, белогвардейские подхалимы. Все равно вам скоро конец всем будет.

Избитый, полураздетый красноармеец был вполне спокоен, и это еще больше бесило его «телохранителей».

Последние салдинские дома. Впереди замаячило темным, остроконечным ельником кладбище.

- Небось, крест зарабатываете, а? – продолжал издеваться Илья над колчаковцами.

- Кресты-то при Советской власти не в моде будут.

- Замолчи! – не своим голосом завопил скакавший сбоку повозки казак.

- Сворачивай! – приказал он правившему лошадьми.

Теперь Илья уже окончательно понял, в чем дело.

«К ямам, за кирпичные сараи», - мелькнуло у него в голове. Не помня себя, он рванулся, хотел вскочить на ноги, но в этот момент гарцевавший сбоку казак выхватил шашку и наотмашь ударил Мещанинова по голове. Еще на миг задержалось сознание в его мозгу. Красный воин мысленно прощался с родными и товарищами, а вдали в ответ на последнюю думку эхом пронесся орудийный залп.

 

СВИДАНИЕ

-Дед Андрей, пусти с ребятами повидаться, - умоляюще просил худощавый паренек Саша Мещанинов (ныне Александр Емельянович Мещанинов - пенсионер).

- Уйди по добру, - говорит строго сторож, но глаза его светятся добротой.

- Попадешься, Сашка, беда будет, злые они, как черти, ишь, как зверствуют.

- А может, не попадусь, пусти, дед, - настаивает Саша.

- Ну ладно, - соглашается сторож, - приходи ужо попозднее вечером, будто ужин мне принесешь.

И вот Саша у окошечка, а дед Андрей, волнуясь, дежурит в конце коридора. Для каждого есть у Александра весточка: родные арестованных передали через него кто записку, кто сверток.

- Держитесь, ребята, - говорит он, наши скоро вернутся, беляки волнуются – удирать ладят. А Илью-то нашего… вчера ночью шашками зарубили, утром за кирпичными сараями на снегу нашли.

Саше трудно говорить, комок подступает к горлу. Минутное молчание, но медлить некогда, - сторож уже подкашливает – пора уходить.

- Петя, - торопливо шепчет Александр, - вот тебе тут из дома передать велели.

- Спасибо, друг, - говорит Пичугин, принимая сверток.

Дед Андрей кашляет сильнее. Саша бесшумно скользит по узкому коридору, преследуемый собственной тенью, а когда он выходит на улицу, караульный, на миг задержав на худощавом пареньке взгляд, отворачивается – он знает, что это больной внук сторожа, которого нечего опасаться.

Александр идет домой по темным улицам, прислушиваясь к тревожным паровозным гудкам… Бесконечной вереницей плывут в памяти воспоминания о том, как они подростками работали на заводе вместе с Петей Пичугиным у маятниковой пилы, а затем – учениками слесарей. И не раз приходилось им стоять на карауле, когда начались первые тайные рабочие собрания. Вспомнилось, как организовался первый союз молодежи, как он, Саша, и Павел Рябов ночью ездили в Нижнюю Салду к товарищу Пузанову за Уставом РКСМ. А когда друзья уходили добровольцами в Красную Армию, Сашу внезапно приковала к койке болезнь. Очень обидно было отставать от своих и бездействовать.

Сейчас болезнь понемногу отступала, дома уже не сиделось, мысли настойчиво искали выход из создавшегося положения: как помочь друзьям? Как устроить побег, когда на каждом шагу колчаковцы и предатели? Не успел Саша раздеться, как кто-то забарабанил в окно. На вопрос: кому, мол, и чего нужно ночью? – человек на улице крикнул: «Мещанинов Александр, ты назначен в караул на Исинскую плотину. Староста приказал явиться утром прямо на место!»

- Староста знает, что я больной, - ответил спокойно Саша.

- Мы знаем, какой ты больной, было бы сказано! – крикнул белогвардейский подхалим и ускакал.

Семья заволновалась. Посоветовались и решили: болезнью прикрываться больше невозможно – надо прятаться.

 

РАССТРЕЛ

Снова усилились бои под Нижним Тагилом. Растущие за счет добровольцев части Красной Армии героически сражались с превосходящими силами  Колчака. В лесах, окружающих Салду, действовали партизаны. Почти одновременно были взорваны железнодорожные мосты через речки Озерку и Чернушку. В белогвардейских частях началась суматоха. Ночью арестованных вновь допрашивали и зверски избивали, но чем слышнее были залпы орудий, тем тверже стояли на допросах большевики.

В десятом часу утра загремел засов, и офицер по списку выкрикнул: «Пичугин, Добротин, Тосов, Ильичев, Егоров, Свинин, Рыбаков, - собирайтесь, хватит сидеть без дела, в Алапаевск на работу поедете!»

И вот повозка, дергаясь и подпрыгивая по замершим кочкам, выступающим из-под тонкого слоя снега, направилась в сторону вокзала. Белогвардейские холуи Иван Крюков и Николай Медведев погоняли лошадей. Арестованные молча сидели в коробе, жадно вдыхая свежий морозный воздух. Резало до боли глаза от непривычного снежного блеска. Утро было ясное, голубонебое. Солнечные лучи серебрили заснеженные крыши. Кое-где из труб вились запоздалые кудрявые дымки. Люди останавливались по дороге, спрашивая друг друга: «Куда это их?»

Сидевшие в повозках оглядывались, старались найти знакомые лица среди прохожих. Сзади, побрякивая бубенчиком, шла мягкой рысью красивая серая лошадь. Когда кошевка поравнялась, седок осадил коня.

- Крюков, куда это вы их повезли? – спросил весело он и Рыбаков узнал голос Осьминина.

- В Алапаиху, - с ухмылкой, многозначительно подмигнул Лягушка.

- Ах, вот оно что!.. – удивленно протянул Осьминин, - значит, сват, тебя к ногтю-то, а? – издевательски спросил он у Григория Алексеевича.

Из-под кружка темных волос и упрямо сдвинутых бровей глянул Рыбаков свинцовым взглядом в подлое осьмининское лицо.

- Напрасно петухом поешь, придут красные, свернут тебе башку-то.

Не по себе стало предателю от этих слов, со злобой ударил он и без того рвавшего коня.

- Это еще по воде вилами писано! – крикнул он и, притворно захохотав, умчался в другую улицу.

Подъехали к станции, остановились у коновязи. Подскакали всю дорогу державшиеся на расстоянии два казака. Ванька-Лягушка поспешно ушел в помещение. Вдруг Петр заметил знакомое девичье лицо. Это была соседка Маша Данилова. Подойдет или струсит? – мелькнула мысль в голове у Пичугина. А Мария шла прямо к повозке, и вскоре все услышали ее сбивчивый волнующийся голос.

- Петя, Ваня, прощайте, вас расстреляют!

Глаза девушки блестели. Она не замечала, что казак наступал на нее лошадью, но девушка обходила вокруг короба и все говорила: «Вернутся товарищи, отмстят за вас, мужайтесь, ребята, умирать, так уж по-большевистски!» Все сидевшие в повозке  были взбудоражены и удивлены смелостью девушки. Ее уже оттолкнули от повозки, но она не уходила.

В дверях показался Лягушка.

- Вылезай! – крикнул он.

- маша! – позвал Пичугин, - передай нашим, - голос его дрогнул, пусть не поминают лихом… А это возьми. Отдай маме, все равно сдерут! – и он, сняв с пальца, бросил ей золотое кольцо.

- Марш отсюда! – крикнул казак, - обручаться на том свете будете.

Но Маша уже успела поднять кольцо и, прижав его крепко к груди, крикнула не своим голосом: «Будьте вы прокляты, сволочи!»

- К-а-ак!? – позеленел Лягушка и хотел броситься за Даниловой, но в это время показавшийся в дверях офицер крикнул:

- Ведите!

Арестованных погнали через станционные пути к смольным ямам. Последний раз оглянулся Петр на Машу и помахал ей рукой.

Ванька-Лягушка исчез и вскоре появился с командой солдат в 7 человек во главе с офицером. Офицер приказал арестованным встать. Солдаты окружили их и повели. Арестованным стало ясно, что их ожидает. Они попрощались с родственниками и через железнодорожные пути пошли под конвоем карателей. Идущие на смерть не просили пощады. Они крепко, по-братски, обняли друг друга, а затем, когда услышали окрик «стой!», взялись за руки и повернулись лицом к смерти.

Нет, не хватило больше силы-воли у Маши, она резко повернулась и бегом побежала в сторону дома. От злобы и бессилия прорвались горячие слезы. Никого не замечая, девушка рыдала. Ей казалось, что ноги плохо повинуются. Она старалась скорее бежать, как будто зависело от быстроты бега спасение товарищей.

Сухие винтовочные выстрелы хлестнули морозный воздух.

- Все! – тяжело стукнуло сердце Марии. Она на миг остановилась, повернулась лицом к вокзалу. Новый залп.

- Все…, - повторил угасающий разум Петра, а Маша Данилова вновь бежала, неся в дом Пичугиных страшную весть.

На взмыленной лошади прискакал отец Пичугина к вокзалу. Солдаты нехотя забрасывали мелко вырытую яму. Причитали матери и жены,  просили отдать им расстрелянных, чтобы похоронить их по-настоящему. Гарцевали казаки, размахивая нагайками, отгоняя родных от места расстрела.

- Отдайте сына! – настаивал отец Петра. – Отдайте, пока не зарыли, а то сам возьму!

- Только притронься, тут же ляжешь! – орал офицер и грозил наганом.

Солдаты сочувствующе поглядывали на родных, и вяло работали лопатами.

- А ну и стреляй! – упрямо сказал Пичугин.

Не успел офицер глазом моргнуть, как Петр лежал уже в коробе, а отец,  ударив по лошади, помчался в поселок.

Колчаковец несколько раз выстрелил. Где-то рядом одна за другой просвистели несколько пуль.

В тот же день в четыре часа дня Петю Пичугина схоронили. А через несколько дней не стало Марии Даниловой и еще многих, которые стали жертвой предателей и доносчиков…

…Шел незабываемый октябрь тысяча девятьсот восемнадцатого года.

1958 год

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

СИВКОВА-СОЛОХИНА Нина Михайловна (1929-1996 г.), известный салдинский поэт

Нину Солохину узнали на салдинской земле и далеко за ее пределами в середине пятидесятых годов благодаря песне «Едут новоселы», музыку к которой сочинил уральский композитор Евгений Родыгин. Очень быстро эта песня стала поистине народной, прославив ее авторов на всю страну…

Нина Солохина (в девичестве – Соколова) родилась в Нижней Салде 28 января 1929 года. В шесть лет она с матерью переехала в наш город. Училась в школе имени А.С. Пушкина, которая тогда располагалась на улице Ленина. Затем стала работать дежурным электриком на заводе № 519, затем на ВСМОЗ. Стихи начала писать со школьных лет. В начале пятидесятых вошла в состав городской литературной группы при газете «Салдинский рабочий». Однажды, в 1954 году руководитель группы М.П. Замураев посоветовал Нине послать свои стихи молодому уральскому композитору и нашему земляку Евгению Родыгину. Нина так и сделала и вскоре получила от него письмо, где он писал, что стихотворение «Мечта новосела» заинтересовало его. Завязалась переписка, композитор предлагал свои поправки. Наконец, текст будущей песни приобрел тот вид, в котором его сегодня знают тысячи людей. В клубе имени 1 Мая состоялась премьера песни «Едут новоселы». А вскоре эта песня в исполнении Уральского русского народного хора была записана на Московском радио. Ее начали транслировать на всю нашу огромную страну. Это были годы освоения Целины, и песня «Едут новоселы» попала, что называется, в точку. Ее полюбили миллионы советских людей. Так началась долгая жизнь песни, у которой есть авторы, но которую по праву можно назвать народной. За долгую творческую жизнь отечественные композиторы не раз обращались к стихам Нины Сивковой-Солохиной. И в содружестве с ними было написано немало песен: «Новогодний вальс», «Встретил месяц молодой», «Расскажите мне березки», «Молодежная», «До скорой встречи», «Девочки-подруженьки» и многие другие. Но в памяти народной имя Нины Солохиной навсегда будет связано с истинно народной песней «Едут новоселы», которую и поныне можно услышать в самых отдаленных уголках России и ближнего зарубежья…

Нина Солохина автор повести «Незабываемый октябрь», опубликованной в газете «Салдинский рабочий» в 1958 году.

Нина Михайловна Сивкова-Солохина скончалась 27 октября  1996 года в деревне Рудня в Белоруссии.

 

НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ОКТЯБРЬ

Повесть

 

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

По скованному первыми морозами тракту со стороны Нижнего Тагила промчалась казачья разведка, а через полчаса грянули церковные колокола, извещая о вступлении белых в Верхнюю Салду. Воспрянувшие духом торгаши, церковные служащие и полицаи вышли навстречу колчаковским отрядам с хлебом-солью.

По улицам, размахивая шашками, гарцевали казаки, останавливали прохожих, стучали в окна.

- Эй, где тут красные прячутся? За укрывательство – пуля в лоб!

И почти везде слышали один ответ: «Нет у нас таких, проезжай мимо».

«Молчать!» - орали бандиты и вихрем носились по улицам. Из населения по списку, предложенному полицией, была организована дружина по вылавливанию большевиков. Но лишь не многие взялись за это гнусное дело.

Первой жертвой доносчиков был отставший от своих частей раненый красноармеец И.И Мещанинов.

 

ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Над Салдой нависла темная октябрьская ночь. Кто-то перепрыгнул через прясло в огород Пичугиных. Слегка скрипнули и задрожали жерди. Человек прижался к стене дома. Огляделся. Прислушался. Тихо. Постучал в боковое окно. Знакомый стук. Тревожно забилось сердце матери: «Неужели сын?» - подбежала, откинула занавеску: «Петя, ты?». Распахнулись створки. Еще раз оглянувшись в темноту, Петр влез в избу. Дрожащие руки матери долго не могут закрыть окно. «Господи, - полушепотом говорит она, - как же это ты, откуда? Белые в Салде-то». Проснулся отец. Сел на кровати, опустив босые ноги на пол. Разуваясь, Петр вполголоса рассказывает: «Разбили наших на Анатольевской. Кто жив остался, разбежались по лесу. Мы с Добротиным Иваном домой подались, может,  из Салды, думаем, наши еще не ушли».

- Через Пряньково отступили на Кушву, задумчиво пробасил отец, набивая табаком «козью ножку». – Беляки-то из Тагила пришли.

Вспыхнула в темноте спичка и угасла. Запахло махоркой. Молча, с открытыми глазами лежат сестры Леля и Лиза, не спит на полатях братишка Виктор. Петр рассказывает, как около деревни Северной они с Иваном наткнулись на белогвардейский дозор, как  род свист пуль разбежались в разные стороны и затаились до ночи на покосах, как пробрались в Салду… И вот он дома.

- Спрятаться бы тебе, Петя, - говорит мать, - пронюхают, что ты здесь – беда.

- Прятаться я не буду, к своим уйду, - твердо говорит сын. Домашние знают, что уговаривать бесполезно, - все равно не усидит.

- Уходить и надо, - соглашается отец, - вон Илью Мещанинова вчера схватили, раненый от своих отстал.

- Сидит?

- Сидит.

Петр глубоко задумывается: «Может, не стоит  уходить из Салды, может, что-нибудь здесь организуем?» Свет не зажигали. Мать принесла из сеней кринку холодного молока, отрезала хлеба: «Поешь, сынок, до утра-то еще долго». А Петя Пичугин один из первых  комсомольцев фабрично-заводского поселка Верхняя Салда уже мысленно строил  рискованные планы. Он хотел сейчас же, немедленно мстить белогвардейцам за потерянных друзей своих, за убитых красных воинов.

 

ОБЫСК

Предатели делали свое гнусное дело, сводя с большевиками старые счеты. В «чижовке», как назывались здесь камеры для арестованных, которые находились внизу под волостным управлением, сидело уже несколько  человек. Их избивали, грозили расстрелом,  стараясь дознаться фамилии тех, которые оставались еще на воле и ночами расклеивали революционные листовки, призывающие народ на борьбу с белогвардейцами. Каждый день около волости толпились родные арестованных. Передачи не принимались, свидания не разрешались.

Петр Пичугин днем отсиживался дома, помогал по хозяйству отцу, а ночами уходил, настойчиво разыскивая  друзей. В одну из таких ночей, возвращаясь, он заметил испуганно метнувшуюся тень от окон своего дома. Человек, очевидно, подслушивал, заглядывая в щели между ставнями. «Следят», - подумал  Пичугин. Кровь ударила в виски, хотелось подойти и взять за глотку белогвардейского прислужника, задушить его тут же, около своего дома.  «Этого сейчас делать нельзя, поднимет шум», - решил Петр. И как бы ни был крут его нрав,  он заставил себя спокойно пройти мимо. Но предателю слишком знакома была фигура и походка Петра. На утро к дому Пичугиных прискакали трое верховых.  На крыльцо вышла взволнованная мать.

- Где твой большевик? Где твой сын? – закричал один из колчаковцев.

- Да что вы, - взмолилась мать, - давно сына дома нет, сами не знаем где.

Во двор кошачьей походкой прошел сосед Федор Маслов.

- Врет она, ваше превосходительство, сам видел, как Петька ночью домой возвращался.

- Ах, так?! Ты у меня заговоришь! – в бешенстве крикнул белогвардейский холуй Иван Крюков, по прозвищу «Ванька-Лягушка». Со свистом взвилась и опустилась плетка на спину Петиной матери.

- О господи, да что же это творится, - заговорили наперебой сбежавшиеся соседи, - беременную женщину бьют.

- А ну, марш отсюда! Нагайки захотели? – заорали казаки, наступая лошадьми на людей.

Долго искали:  рылись в сене, заглядывали в подполье, шарили в хлеве, но никого не нашли.

Обозленный бесполезным обыском, Ванька –Лягушка крикнул плачущей матери Петра:

- Слышишь, баба, собирайся в волость, там ты скажешь, почему твой муж укрывается от обоза, а сын по ночам рыскает. Будешь сидеть в «чижовке» - сами придут!

Во двор вбежала запыхавшаяся девушка. Бросилась к матери, затем к казакам:

- Оставьте маму, не троньте ее, лучше меня возьмите!

- Это что еще за птичка? – спросил казак топтавшегося у крыльца Федора Маслова. Тот с поспешностью ответил:

- Это сестра Петькина, Лелька.

Казак крутнул ус.

- А ну, пошли, коли мать жалко.

- Доченька, да куда же ты?

- Мама, я знаю, что делаю, - тихо проговорила девушка. Красивое лицо ее слегка побледнело. Леля решительно вышла на улицу. Белогвардейцы лукаво переглянувшись, тронули коней… А к вечеру мать родила мертвого  ребенка.

 

АРЕСТ

Нет, не такой характер у Петра, чтобы усидеть дома. Опять мать просила не уходить по ночам, затаиться недельки на две, не показываться на улице.

- Ой, Петенька, не сносить тебе головы, - говорил отец.

- Ну и пусть. Если все спрячутся, кто нашим помогать будет? Подождите, мы еще им покажем!

И Петр грозит в темноту, стиснув до боли зубы.

- Жаль только, что ребят мало осталось.

А когда сын засыпает, мать подходит к кровати, гладит его русые волосы и, вздыхая, говорит: «Горячая головушка, беспокойная. Господи, спаси ты его».

Лелю через два дня выпустили.

- Били? – спросил Петр.

- Нет, только спрашивали о тебе.

- Ну, а ты что?

- Не знаю, говорю, ничего, как с красными ушел – не бывал больше.

- Поверили?

- По моему, нет. Говорят: иди, а его все равно поймаем. Федора Маслова вызывали, божится, что своими глазами тебя видел.

- Да, придется у кого-нибудь пожить, чтобы вас не беспокоили. Схожу сегодня ночью к Ванюшке Добротину, может, что решим.

Огородами Петр вышел на другую улицу, а через полчаса уже возвращался домой: комсомольца Ивана Добротина арестовали еще вечером. Мозг напряженно работал. Как быть? Что делать?

Пронзительный свист внезапно оборвал его мысли. Из переулка выскочили трое. Короткая схватка. Неравные силы. Петра скрутили.

- Попался, молодчик? – злорадно хихикнул. Будто из-под земли выросший Федор Маслов. – Ну, я свое дело сделал, - проговорил он, заискивающе поглядывая на белогвардейского офицера, который только что подъехал к месту схватки.

- У, гад! – рванулся к нему Петр, но в тот же миг взвилась над Пичугиным офицерская нагайка. Удар по лицу. Резкая боль, а затем теплая струйка крови на щеке.

«А ну, шагай!» Петру все еще не верилось, что он арестован и накрепко, до боли скручены руки.

 

В «ЧИЖОВКЕ»

Петра втолкнули в темную камеру. Как только закрылась дверь, находившиеся в камере люди обступили прибывшего.

- Петька! Пичугин! – услышал Петр  голос Ивана Добротина.

Глаза постепенно привыкали к темноте. В камере было семь человек. Почти всех Петр узнал. Друзья наперебой задавали вопросы: «Что делается на воле? Как там наши? Скоро ли вернутся в Салду?

- Тебя-то как схватили? – спросил Гриша Ильичев.

- Сейчас все расскажу, дайте-ка местечко.

- садись. – Петр присел на корточки, прислонившись спиной к сырой стене.

- Табак есть? – глухо спросил кто-то из темноты. Пичугин разделил чудом оставшуюся в кармане махорку.

- Да и рассказывать-то почти нечего, сами вы недавно с воли, - начал он. – Мало остается членов союза рабочей молодежи в поселке. Кто сюда попал, кто в лес ушел, а некоторые решили до красных частей пробираться. Есть еще несколько человек, специально оставленных с заданием, но сейчас работать совершенно невозможно – следят за каждым домом.

Бесшумно открылось маленькое оконце в стене. Сторож Андрей Шаин молча передал мешочки с хлебом и табак – он делал так уже не первый раз, рискуя быть замеченным. Хлопнула входная дверь. Сторож быстро прикрыл оконце, тихо щелкнула задвижка. В коридоре послышались шаги и голоса. В камере насторожились.

- Это, наверно, за мной, - проговорил погрустневший белокурый Илья Мещанинов, - в Нижнюю Салду хотят везти…

- Знаем мы эту дорожку, - отозвался Яша Свинин.

Дед Андрей, как ни в чем не бывало, заложив руки за спину, шел по коридору навстречу колчаковцу и белогвардейскому офицеру.

- Отпирай!

Сторож звякнул ключами. Загремел тяжелый засов. Со скрипом отворилась массивная дверь.

- Мещанинов Илья, на выход!

- Иду, - ответил из темноты слегка дрогнувший бас Ильи.

- Ну, друзья, прощайте, наверно, мне - конец.

Все поочередно обняли боевого товарища. Александр Егоров задержал руку на его плече: «Не обижайся, что не утешаем, сам понимаешь…»

- Пошевеливайтесь! – рявкнул офицер.

- Ну, теперь начнется, - проговорил Тосов, - чуют гады свою погибель, торопятся.

Закрылась дверь за Ильей, и в камере наступило молчание: каждый о чем-то думал.

- Э-Эх! Махорочка-то какая хорошая, закури-ка, дед, - обратился Петя Пичугин к Рыбакову Григорию Алексеевичу. – Закури, да, расскажи, ты-то сюда как попал?

- Шестьдесят три года не курил и сейчас не буду, ну, а ваше дело другое.

В разговор вступил Иван Добротин: - Не будем унывать, товарищи, умирать, так уж по-большевистски, а кто жив останется, пусть расскажет потом, как люди в борьбе за Советскую власть умирали.

- Правильно, Ваня, - одобрил Пичугин. – Вот мы с тобой из-под пуль ушли, когда в Салду пробирались, а дома попались. Обидно, что организовать ничего не пришлось.

- Может, еще убежать сможем?

- Без посторонней помощи не убежишь, наших – единицы, а их – сотни.

В эту ночь к переданному хлебу никто не притронулся, а когда наступило хмурое утро, Рыбаков Григорий Алексеевич кончал свой рассказ о том, как зажиточный мужик Осьминин, чудом породнившийся с Рыбаковыми, - постоянно бунтовавшими против несправедливости царского режима и эксплуатации бедноты, - стал сватом Григорию Алексеевичу. И вот однажды подвыпивший Рыбаков в кругу захмелевшей компании сказал: «Да всех этих мирских захребетников – к ногтю надо!» Услыхав такой разговор, Осьминин подошел к столу и, положив руку на плечо Григория Алексеевича, заглянул с хитрецой ему в глаза.

- Что, сват, про меня говорят, что я тоже порядочный человек, - и меня к ногтю?

- И тебя к ногтю, - спокойно ответил Рыбаков.

С тех пор и затаил злобу Осьминин на свата. Когда красные в Салде были, он прятался, а как белые вернулись, - припомнил старый разговор и при содействии предателя Шульгина быстро упрятал в «темную».

- Значит, дед, ты тоже большевик?

- Так, выходит.

- Светает, ребята, а Ильи все нет, наверно, больше не вернется.

- Да-а…

И вновь наступило молчание.

 

ПО САЛДИНСКОМУ ТРАКТУ

Илью Мещанинова долго допрашивали в эту ночь. Били и издевались, но он молчал. Затем бросили в повозку, и двое колчаковцев погнали лошадей по Салдинскому тракту. Летели, кружась, крупные хлопья снега. Безмолвно стояли дома. Салда спала. Сзади сопровождал повозку верховой казак. Вдруг вдали послышались глухие пушечные выстрелы. Колчаковцы переглянулись. «Наши, - подумал Илья, - снова под Тагилом началось…» Он уже представил быстро наступающие части Красной Армии и удирающих колчаковцев.

- Эй, послушайте, куда вы меня везете?

Искаженное злобой лицо колчаковца повернулось к Илье:

- Морду твою большевистскую фотографировать! Понял?!

- Угу, понял, - полушутливо ответил Илья.

- Только напрасно стараетесь, белогвардейские подхалимы. Все равно вам скоро конец всем будет.

Избитый, полураздетый красноармеец был вполне спокоен, и это еще больше бесило его «телохранителей».

Последние салдинские дома. Впереди замаячило темным, остроконечным ельником кладбище.

- Небось, крест зарабатываете, а? – продолжал издеваться Илья над колчаковцами.

- Кресты-то при Советской власти не в моде будут.

- Замолчи! – не своим голосом завопил скакавший сбоку повозки казак.

- Сворачивай! – приказал он правившему лошадьми.

Теперь Илья уже окончательно понял, в чем дело.

«К ямам, за кирпичные сараи», - мелькнуло у него в голове. Не помня себя, он рванулся, хотел вскочить на ноги, но в этот момент гарцевавший сбоку казак выхватил шашку и наотмашь ударил Мещанинова по голове. Еще на миг задержалось сознание в его мозгу. Красный воин мысленно прощался с родными и товарищами, а вдали в ответ на последнюю думку эхом пронесся орудийный залп.

 

СВИДАНИЕ

-Дед Андрей, пусти с ребятами повидаться, - умоляюще просил худощавый паренек Саша Мещанинов (ныне Александр Емельянович Мещанинов - пенсионер).

- Уйди по добру, - говорит строго сторож, но глаза его светятся добротой.

- Попадешься, Сашка, беда будет, злые они, как черти, ишь, как зверствуют.

- А может, не попадусь, пусти, дед, - настаивает Саша.

- Ну ладно, - соглашается сторож, - приходи ужо попозднее вечером, будто ужин мне принесешь.

И вот Саша у окошечка, а дед Андрей, волнуясь, дежурит в конце коридора. Для каждого есть у Александра весточка: родные арестованных передали через него кто записку, кто сверток.

- Держитесь, ребята, - говорит он, наши скоро вернутся, беляки волнуются – удирать ладят. А Илью-то нашего… вчера ночью шашками зарубили, утром за кирпичными сараями на снегу нашли.

Саше трудно говорить, комок подступает к горлу. Минутное молчание, но медлить некогда, - сторож уже подкашливает – пора уходить.

- Петя, - торопливо шепчет Александр, - вот тебе тут из дома передать велели.

- Спасибо, друг, - говорит Пичугин, принимая сверток.

Дед Андрей кашляет сильнее. Саша бесшумно скользит по узкому коридору, преследуемый собственной тенью, а когда он выходит на улицу, караульный, на миг задержав на худощавом пареньке взгляд, отворачивается – он знает, что это больной внук сторожа, которого нечего опасаться.

Александр идет домой по темным улицам, прислушиваясь к тревожным паровозным гудкам… Бесконечной вереницей плывут в памяти воспоминания о том, как они подростками работали на заводе вместе с Петей Пичугиным у маятниковой пилы, а затем – учениками слесарей. И не раз приходилось им стоять на карауле, когда начались первые тайные рабочие собрания. Вспомнилось, как организовался первый союз молодежи, как он, Саша, и Павел Рябов ночью ездили в Нижнюю Салду к товарищу Пузанову за Уставом РКСМ. А когда друзья уходили добровольцами в Красную Армию, Сашу внезапно приковала к койке болезнь. Очень обидно было отставать от своих и бездействовать.

Сейчас болезнь понемногу отступала, дома уже не сиделось, мысли настойчиво искали выход из создавшегося положения: как помочь друзьям? Как устроить побег, когда на каждом шагу колчаковцы и предатели? Не успел Саша раздеться, как кто-то забарабанил в окно. На вопрос: кому, мол, и чего нужно ночью? – человек на улице крикнул: «Мещанинов Александр, ты назначен в караул на Исинскую плотину. Староста приказал явиться утром прямо на место!»

- Староста знает, что я больной, - ответил спокойно Саша.

- Мы знаем, какой ты больной, было бы сказано! – крикнул белогвардейский подхалим и ускакал.

Семья заволновалась. Посоветовались и решили: болезнью прикрываться больше невозможно – надо прятаться.

 

РАССТРЕЛ

Снова усилились бои под Нижним Тагилом. Растущие за счет добровольцев части Красной Армии героически сражались с превосходящими силами  Колчака. В лесах, окружающих Салду, действовали партизаны. Почти одновременно были взорваны железнодорожные мосты через речки Озерку и Чернушку. В белогвардейских частях началась суматоха. Ночью арестованных вновь допрашивали и зверски избивали, но чем слышнее были залпы орудий, тем тверже стояли на допросах большевики.

В десятом часу утра загремел засов, и офицер по списку выкрикнул: «Пичугин, Добротин, Тосов, Ильичев, Егоров, Свинин, Рыбаков, - собирайтесь, хватит сидеть без дела, в Алапаевск на работу поедете!»

И вот повозка, дергаясь и подпрыгивая по замершим кочкам, выступающим из-под тонкого слоя снега, направилась в сторону вокзала. Белогвардейские холуи Иван Крюков и Николай Медведев погоняли лошадей. Арестованные молча сидели в коробе, жадно вдыхая свежий морозный воздух. Резало до боли глаза от непривычного снежного блеска. Утро было ясное, голубонебое. Солнечные лучи серебрили заснеженные крыши. Кое-где из труб вились запоздалые кудрявые дымки. Люди останавливались по дороге, спрашивая друг друга: «Куда это их?»

Сидевшие в повозках оглядывались, старались найти знакомые лица среди прохожих. Сзади, побрякивая бубенчиком, шла мягкой рысью красивая серая лошадь. Когда кошевка поравнялась, седок осадил коня.

- Крюков, куда это вы их повезли? – спросил весело он и Рыбаков узнал голос Осьминина.

- В Алапаиху, - с ухмылкой, многозначительно подмигнул Лягушка.

- Ах, вот оно что!.. – удивленно протянул Осьминин, - значит, сват, тебя к ногтю-то, а? – издевательски спросил он у Григория Алексеевича.

Из-под кружка темных волос и упрямо сдвинутых бровей глянул Рыбаков свинцовым взглядом в подлое осьмининское лицо.

- Напрасно петухом поешь, придут красные, свернут тебе башку-то.

Не по себе стало предателю от этих слов, со злобой ударил он и без того рвавшего коня.

- Это еще по воде вилами писано! – крикнул он и, притворно захохотав, умчался в другую улицу.

Подъехали к станции, остановились у коновязи. Подскакали всю дорогу державшиеся на расстоянии два казака. Ванька-Лягушка поспешно ушел в помещение. Вдруг Петр заметил знакомое девичье лицо. Это была соседка Маша Данилова. Подойдет или струсит? – мелькнула мысль в голове у Пичугина. А Мария шла прямо к повозке, и вскоре все услышали ее сбивчивый волнующийся голос.

- Петя, Ваня, прощайте, вас расстреляют!

Глаза девушки блестели. Она не замечала, что казак наступал на нее лошадью, но девушка обходила вокруг короба и все говорила: «Вернутся товарищи, отмстят за вас, мужайтесь, ребята, умирать, так уж по-большевистски!» Все сидевшие в повозке  были взбудоражены и удивлены смелостью девушки. Ее уже оттолкнули от повозки, но она не уходила.

В дверях показался Лягушка.

- Вылезай! – крикнул он.

- маша! – позвал Пичугин, - передай нашим, - голос его дрогнул, пусть не поминают лихом… А это возьми. Отдай маме, все равно сдерут! – и он, сняв с пальца, бросил ей золотое кольцо.

- Марш отсюда! – крикнул казак, - обручаться на том свете будете.

Но Маша уже успела поднять кольцо и, прижав его крепко к груди, крикнула не своим голосом: «Будьте вы прокляты, сволочи!»

- К-а-ак!? – позеленел Лягушка и хотел броситься за Даниловой, но в это время показавшийся в дверях офицер крикнул:

- Ведите!

Арестованных погнали через станционные пути к смольным ямам. Последний раз оглянулся Петр на Машу и помахал ей рукой.

Ванька-Лягушка исчез и вскоре появился с командой солдат в 7 человек во главе с офицером. Офицер приказал арестованным встать. Солдаты окружили их и повели. Арестованным стало ясно, что их ожидает. Они попрощались с родственниками и через железнодорожные пути пошли под конвоем карателей. Идущие на смерть не просили пощады. Они крепко, по-братски, обняли друг друга, а затем, когда услышали окрик «стой!», взялись за руки и повернулись лицом к смерти.

Нет, не хватило больше силы-воли у Маши, она резко повернулась и бегом побежала в сторону дома. От злобы и бессилия прорвались горячие слезы. Никого не замечая, девушка рыдала. Ей казалось, что ноги плохо повинуются. Она старалась скорее бежать, как будто зависело от быстроты бега спасение товарищей.

Сухие винтовочные выстрелы хлестнули морозный воздух.

- Все! – тяжело стукнуло сердце Марии. Она на миг остановилась, повернулась лицом к вокзалу. Новый залп.

- Все…, - повторил угасающий разум Петра, а Маша Данилова вновь бежала, неся в дом Пичугиных страшную весть.

На взмыленной лошади прискакал отец Пичугина к вокзалу. Солдаты нехотя забрасывали мелко вырытую яму. Причитали матери и жены,  просили отдать им расстрелянных, чтобы похоронить их по-настоящему. Гарцевали казаки, размахивая нагайками, отгоняя родных от места расстрела.

- Отдайте сына! – настаивал отец Петра. – Отдайте, пока не зарыли, а то сам возьму!

- Только притронься, тут же ляжешь! – орал офицер и грозил наганом.

Солдаты сочувствующе поглядывали на родных, и вяло работали лопатами.

- А ну и стреляй! – упрямо сказал Пичугин.

Не успел офицер глазом моргнуть, как Петр лежал уже в коробе, а отец,  ударив по лошади, помчался в поселок.

Колчаковец несколько раз выстрелил. Где-то рядом одна за другой просвистели несколько пуль.

В тот же день в четыре часа дня Петю Пичугина схоронили. А через несколько дней не стало Марии Даниловой и еще многих, которые стали жертвой предателей и доносчиков…

…Шел незабываемый октябрь тысяча девятьсот восемнадцатого года.

1958 год

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

АРЕФЬЕВА Ольга Викторовна (род.1966 г.), поэтесса, певица, композитор, член Союза писателей Москвы

Арефьева Ольга Викторовна  родилась 21 сентября 1966 года на Урале, в городе Верхняя Салда Свердловской области. Окончила школу №1 им. А.С.Пушкина.

В 1983 году переехала в Свердловск. Поступила на физический факультет Уральского государственного университета, через два года забрала в ректорате документы, поступила в Свердловское музыкальное училище имени П. И. Чайковского по классу эстрадного вокала, после чего оставила университет. Её учителем по вокалу был Валерий Борисович Гуревич - известный педагог, вырастивший многих учеников (в основном - оперных певцов), теперь поющих в лучших театрах по всему миру.

В 1987 году стала лауреатом всесоюзного конкурса «Юрмала-87». Кроме того, являлась дипломантом фестивалей авторской песни, участвовала в 1990 году в легендарном фестивале «Рок-Акустика» в Череповце. Была организатором первого рок-фестиваля акустики в Свердловске «Свердловск-акустика» в 1990 году.

С 1990 года живёт в Москве, где создала группу «Ковчег» (разные составы в разные годы носят названия «Акустик-Ковчег», «Блюз-Ковчег», «Рояль-Ковчег», «Регги-Ковчег» и «Шансон-Ковчег»), с которой много выступает и по сей день.

В 1995 году закончила институт им. Гнесиных по классу эстрадного вокала, где обучалась у Льва Валерьяновича Лещенко. В автобиографической книге он назвал её одной из самых достойных своих учениц.

С середины 90-х годов стихами Арефьевой заинтересовались толстые журналы. По итогам публикаций за 1998 год она получила литературную премию журнала «Знамя». В 1999 году по инициативе Алексея Дидурова как победитель конкурса поющих поэтов принята в Союз писателей Москвы.

С 2003 ведёт тренинг «Человеческая комедия», сферой интересов которого охвачены тело, голос, пение, речь, ритм, стихи, перфоманс, развитие способности к импровизации в любой области. В 2005 году создала перфоманс-группу «KALIMBA», чей одноимённый спектакль «Независимая газета» назвала «лучшим московским спектаклем современного танца уходящего сезона».

Практически весь свой творческий путь сотрудничает с виолончелистом и клавишником Петром Акимовым. Альянс Ольги с Петром имеет черты и музыкального дуэта, и театра, и клоунады. Оба музыканта подчеркивают, что встреча их судьбоносна, и каждый друг для друга — главный музыкально-сценический партнер в жизни. Петр играл во всех составах «Ковчега».

В сентябре 2007 вышла в свет книга Ольги Арефьевой «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной» (издательство «Livebook/Гаятри»), получившая литературную премию «Астрея» и вошедшая в лонг-лист премии «Большая книга».

В сентябре 2008 в том же издательстве вышла книга Ольги Арефьевой «Одностишийа». Обе книги многократно переиздавались и допечатывались.

 

 

Одностишийа

Предисловие

Рано или поздно большинство заметных музыкантов, актёров, кинорежиссёров и художников пишут книгу. Это почти всегда так или иначе мемуары, и это почти всегда интересно, как интересен любой взгляд изнутри на творческую кухню. "Антониони об Антониони", "Прекрасные неудачники" Коэна, "Жизнь" Кита Ричардса - лишь три произведения, наугад выхваченные из огромного списка примеров. Их объединяет одно свойство: они светятся ярким, красивым, отражённым светом звезды, от которой произошли.

Книга Ольги Арефьевой "Одностишийа" совершенно не такая: у неё свой собственный задор и гонор. Доказательство этого, скорее всего, уже содержится у вас в голове: даже если вы никогда не открывали "Одностишийа", вам знакомы их отрывки. Их цитировали ваши друзья, вы сами могли рассказывать их как анекдоты, не зная, откуда они взялись. Одностишья стали народными - автор получил абсолютное признание, растворившись в коллективном бессознательном. После столь глубокого реверанса со стороны публики особенно интересно добавить отражённого света в спектр эмоций читателя и предложить прочесть эту, скорее всего, уже частично известную вам книгу с сохранением авторства, имея в виду, что "Одностишийа" - это, в том числе, "Арефьева об Арефьевой".

 

О, не пиши так много одностиший!

Уж если изменять - так сразу многим!

Мы невостребованы. Но и непродажны!

О, нервный тик! Иль всё же подмигнула?!

Со мною - ей? Ну, это не измена!

"Уйди, противный" - понимал буквально...

"Пять лет без секса" - не медаль, а орден!

Люблю вас. Просто в очень редкой форме!

Как жалко, что пунктиры столь дискретны!

Куда скромней уж? Вертолёт оставил...

Мы - глубоко поверхностные люди!

О, поднимись с колен! Держать устала.

Проснулась снова в том же самом теле...

Укачивал меня ты слишком резко...

Есть что-то фрейдистское в слове "люблю"...

Уже твой психоаналитик в дурке...

Ты слишком уж умна для поэтессы!

Ты что, не рад мне, милый? А придётся.

Люблю Вас, и не только ради дела...

Мадам, Ваш муж мне снова изменяет!

Сморкаясь в штору, отставлял мизинчик...

Готов на всё? Так вынеси же мусор!

"Гоп" не кричал - так, молча перепрыгнул.

Скажите, девушка... А впрочем, лучше молча.

Я не вуайерист! Я здесь шпионю...

На дне рождения поверхность смерти видно...

Из вредности на красный свет не ходит!

Вы с этим умным видом даже спите?

Чем хуже голос, тем короче юбка...

Бессмертье радует лишь первые сто лет...

Пропеллер! Хочешь жить - умей вертеться!

Как утомляет симулировать нормальность!

Два звонаря на Пасху: Созвонимся!

Ручная - а кусается за ногу!

Томатный сок - кровь павших помидоров.

О, как не вовремя порой приходит время!

Как жаль, что поздно нам играть в бирюльки...

А в письмах Вы казались мне стройнее...

Не йог я. Так, выёживаюсь просто.

 

Смерть  и  приключения

Ефросиньи  Прекрасной

(Главы из  книги)

 

ГЛАЗА

Французы говорят: женщина стареет через две недели после смерти. Через ее глаза много лет неслась жизнь, полная и пустая одновременно. Глаза пропускали бесконечный поток реальности, постепенно становясь всё менее прозрачными от застревающих в них мелких, вроде пыли, осколков мира. Многие годы озера глазниц копили в себе усталость, пока она не поняла, что больше не в силах смотреть на мир, такой прекрасный, такой разнообразный - и такой иллюзорный. Тогда она закрыла глаза руками, чтобы распробовать вкус пустоты, которую показывали ей измученные зрачки. Темнота в них была вовсе не черной, она была источена светящимися пылинками несуществующих дальних звезд и млечных путей, вспышками галактик и запятыми комет. Всё это были следы многолетних впечатлений, лиц любимых, видов внутренних комнат и внешних пейзажей. Старость состоит не в слабости, она состоит в излишней заполненности. Она больше не могла съесть в себя ничего нового из этой реальности. Смерть, как самый верный и благочестивый итог, замаячила впереди, но она поняла, что что-то в ней не хочет с этим соглашаться. В самой мысли смерти было что-то от подсказки извне. Что-то от ложного, слишком простого выхода. Она закрывала глаза бессонными ночами и смотрела на хаотическую пляску картинок внутри век. Много слоев накопила память ее глаз, так много, что они потеряли кристальность, стали мутными и обратились внутрь себя. Вначале она просто смотрела, потом начала учиться потихоньку сдирать с изображения прошлые видения - пленку за пленкой. Она снимала с себя прошлое днями и годами, отдавала небытию вещи и лица, выдавливала из себя события и прочитанные книги. Она выдыхала свою жизнь так же, как много лет до того жадно вдыхала ее. Она возвращалась к каждому своему дню и закрывала его, продолжая знать всё, что знала раньше, но уже отстраненно, не как участник кино, и даже не как зритель. Она сыграла свою смерть, накормив ее своей памятью, чтобы уцелеть самой. Было радостно потерять всё.

 

ЕДА

Теперь всё свободное время она читала книги - один день правым, один левым глазом. Всё прочитанное помнила отдельно для каждого глаза. Думала она тоже то правым, то левым полушарием мозга. Все мысли помнила отдельно для каждого полушария. Она вкладывала деньги между страниц книг, которые читала. Ее платья из соленой травы почти не грели и часто рвались. Подол она закладывала между ног, когда садилась. Ей казалось спокойнее сидеть с закладкой между коленей, как между страниц, чтоб не потерять место, которое читаешь.

В любой любовной истории ее прежде всего интересовало, что там ели. Если ели много и вкусно, она радовалась этому больше, чем хэппиэнду. "Еда - это не меньше чем любовь!" - назидательно произносила она. Что ели Ромео и Джульетта, что Тристан и Изольда - было для нее интереснее сюжета. Дальше по важности шли вина и напитки, в том числе ядовитый в первом и любовный во втором случае. Платья и обувь были тоже немаловажны, но еда, конечно, выше. "Как может еда надоесть?" - вопрошала она. Писатели, в книгах которых мало ели, представляли для нее обидное неудобство - непонятно вообще, зачем они брались за перо. При этом словари кулинарного дизайна ее практически не волновали - оторванные от жизни героев блюда были столь же бессмысленной игрой ума, как и оторванные от блюд герои. "Неужто он не жрамши на свиданку-то пошел!" - возмущалась она недальновидности писателя, описывающего любовные муки. "Кушает плохо, вот и мерещится всякая дрянь", - делала вывод из ужасающих откровений Эдгара По.

У нее было мнение, что быть или не быть - это прерогатива пирогов, но никак не разумных существ. Пироги обладают крупицами разума, а также корицы, имбиря, сахара. У них нет блеска, который есть в тарелках, нет крутизны, которая есть в горках, но есть нечто круглое, гладкое и обтекаемое. Возможно, это их доброта, задушевность, склонность к горячему семейному досугу.

В ее любимой книге "Ситцевая оргия" центральной была глава про еду. Она перечитывала ее, когда хотела вкусного текста.

 

СИТЦЕВАЯ ОРГИЯ

Ситцевая оргия подходила к началу. Вегетарианцы встали в очередь. Праздничный стол имел форму параллелепипеда, блюда на нем были вышиты крестиком. Начался ансамблевый прием пищи. Рубашки объедали с рукавов, а брюки слева и снизу. Половники разговаривали с вилками, как полковники с рядовыми. Ножом и вилкой разделывали соус. Гости съедали всё, кроме подмышек и воротников. Кто-то выплевывал пуговицы на ложечку, кто-то обсасывал припуски на швы. Котлеты были с воланами, вытачки резали ножом, на десерт подали кружева в соусе из цветных ниток. Рыжая девушка украшала свой живот пищевыми продуктами. "Интересно, какое сейчас время - одушевленное или неодушевленное?" - спросила она у гостей, и поняла, что это насекомые. Стояла громкая пауза. Все ели. Пролетело уже много ангелов, их никто не заметил. У дам появился целлюлит на лицах, пищевые наркоманы закачивали еду в вены про запас. Ели бутерброды, но уверяли, что это книги. Некоторые забирали ужин домой в качестве талисмана. Високостный бульон подавался шевелящимся. Обагренные соусом трикотажные макароны обескураживали своей откровенностью. Рыба была из бархата, курица пахла чесночной отстрочкой. То, на чем было написано "масло", не являлось маслом, но никто об этом не думал. У мужчин пользовалось популярностью блюдо с приправой хрен собачий, все остальные участники пати выделывались почем зря и очень дорого покупали пирожные. У арбуза самым вкусным был контур. Наконец заиграли звуки, гости с трудом поднялись танцевать. Желатиносы играли сальсу и меренгу на апельсиновом желе. Несколько соевых танцев было решено считать этническими. Девушка, одетая в траву, завинтила штопором свой самый лучший пируэт - "невестин танец". Его смогли оценить только матримониально настроенные барышни.

 

ХВОСТ ВСЕГДА СООТВЕТСТВУЕТ СОБАКЕ

Августейшая Милость задумчиво шевелила кончиками волос и покусывала щеку изнутри. Из еды у нее дома была одна собака - маринованный тузик. Время давило на перепонки между пальцами. Ей хотелось съесть чтонибудь странное, например, кривеньких насекомых, велосипед или библию в белой обложке. Одетая в капустные листы, она захромала к зеркалу, чтобы увидеть, чье же сегодня пространство: правды или лжи. Патефон застенчиво молчал, было стыдно чихать и неудобно креститься. Она перекрестилась ногой, поцеловала себя в пятку и лизнула в лоб. Ее ресницы поседели. Она грустно посмотрела на то, что показывали по зеркалу, и вздохнула: "Хвост всегда соответствует собаке!"

Отражение было копченым на вкус, ветер запинался о волоски на коже. "Нечего улыбать меня!" - сказало стекло и заколебалось в прямом и переносном смысле.

"Я уже не девушка, но еще и не мальчик, - ответила Августейшая Милость. - Кто этот человек?" - И ткнула отражение пальцем в мягкий живот.

 

ПИРОГИ С ПЕЧАЛЬЮ

У меня нет имени. Нет детей. Нет пионерского прошлого и торта со свечками. Я умываюсь томатным соком и вытираюсь чужими брюками. Я говорю словами, придуманными другими, и улыбаюсь уголками рта. Если честно, то я хотела бы чаще врать, но некому. Я сплю в то время, когда мы разговариваем. Что может быть смешнее, чем ходить с ноги на ногу? Да еще и вверх головой? Бывает трудно представить, что всё появилось из ничего, что во всём смысла не больше чем в дважды два. Эти странные и жадные существа выросли в людей из предметов, и предметность подарила им души очень маленького размера. Среди них часто встречаются мертворожденные - это тела, которым не хватило душ. Их предками были шкафы, буфеты и тумбочки. Бог сделал людей из велосипедов, запретив им кушать ночью и бодрствовать днем. Умы их напоминают мясорубки, а язык состоит из букв. Они плачут, когда делают больно и смеются, когда больно им. Булки у них растут не на деревьях, а на животных. Им щекотно, когда их ощипывают или доят, и неприятно, когда едят. Их интересы вращаются вокруг денег, пластинок и прочих центростремительных вещей. Люди сглатывают и шевелят пальцами ног внутри своей обуви. А там без особых изменений. Погладить, поцеловать, съесть - вот последовательность приготовления мертвого из живого. Пока ты жив и твои ноги касаются рук, ты чувствуешь себя начинающим. В тебе нет ни единой строчки. Ты пишешь, но всё, что ты можешь - это быть прошлым. Нельзя быть одинаковым. Плоского и протяженного состояния добиваются только долгой медитацией в позе стрелы. Это значит - стоять много лет, держась одной рукой за поезд, а другой за рельсы. Расположение в пространстве изменчиво, как законы физики, а мы всё еще верим в зрение... Как же крепка опора на объем и систему координат! Я иногда очень бы хотела танцевать при помощи забора и кирпичей, оглядок и разворотов, азбуки Морзе и ритмических ошибок. Физические учителя имеют знания обо всех вариантах. Окно конденсируется на небе, но только параллельные ангелы помнят пароль для входа в рай. Всё, что не помещается в руке, нельзя взять взаймы. Значит, этого нет, и даже горизонт врет.

Она ела пироги с печалью, ощущая отдельно вкус сахара и вкус чая. Она хотела быть многословной, но вспомнила только точку, и ее покарала безучастность.

"Господи, вытащи меня из мозгов! Меня научили говорить - и это необратимо", - сказала она и зажгла чернобелый свет.

 

АД

Она надела блузку с воротником из кусков черствого хлеба, близоруко улыбнулась, разглядывая в боку чайника, как сидят зубные коронки, и стала искать очки с медленными стеклами. В доме не было ни грамма луковой шелухи, мороженых кусков воды и сушеных простынь.

Она поставила ветку с поцелуями распускаться к Вербному воскресенью, накинула пальто из сухих листьев и поскакала через три ступеньки, вращая клюкой как саблей. У выхода из подъезда сгорбилась и зашаркала приличествующе возрасту, но тут заметила, что забыла обуться, и кольца на пальцах ног предательски радостно сверкают. На солнце были пятна, и это придавало блеску переменчивость.

Идти назад было лень, она сразу оказалась в прихожей и всунула узкие ступни в суконные боты. Получилось, что из бот высовываются голые икры, поверх пришлось натянуть морщинистые хлопчатобумажные чулки и надежные рейтузы с начесом, бесформенную юбку экономной длины и кофту из советских газет с мехом искусственной собаки. На кофте не было пуговиц, и она каждый раз сшивала друг с другом ее полы. Одежда специально была неудобна, чтобы не расслабляться. Пальто проявило упрямство и не хотело ей идти. Тогда она пошла сама, пришлось оставить его на вешалке. Зато в наряд хорошо вписалась шаль с закутками для моли. Она сгорбилась и медленно, с передышками, двинулась вниз по тяжелой лестнице. Руки стали веснушчатыми, сердце скрипучим, а настроение - сварливым. Двуручная кошелка из кожзаменителя вмещала кошелек и обременяла. Густо пахло прошлой едой. С потолка текло - из мясной ванны верхнего этажа.

"Запомни, сынок, так выглядит ад!" - сказал кто-то рядом. Она усмехнулась, ощупывая в кармане авиабилет.

Продолжение темы следует

 

 

[Егор Королев]

БОРИСОВ Климентий Федорович (1899-1997), писатель, участник Гражданской и Великой Отечественной войн

Борисов Климентий Федорович родился 21 января 1899 года в с. Кривцы Катайского района Курганской области, в семье крестьянина. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн. Работал в типографиях Екатеринбурга и Перми, Омска и Петропавловска, в газетах Красноуфимска и Верхней Салды.

За боевые заслуги Борисов награжден орденом Красной Звезды (дважды), Отечественной войны 1-й степени и тремя медалями «За отвагу».

Первая книга - повесть «Дружная осень» издана в Свердловске (1955); в последующие годы его произведения публиковались в журналах и выходили отдельными изданиями. Наиболее значительным произведением является роман-хроника «Единомышленники» о судьбе рабочей династии в годы революционной борьбы, первых пятилеток и Великой Отечественной войны.

Проза последних лет: «Департамент культуры Свердловской области» (1997), «Парный портрет», повесть (1996), «Последний аккорд» (1997), «Дожить бы Кулику до Петрова дня», повесть (1995), «Стезя», роман и рассказы (1989), «Полевая почта N...», повести и рассказы (1986), «Когда приходит почта полевая» (1986), «Единомышленники», роман-хроника (1979), «Обогащение души» (1980).

 

Вместо предисловия

В Екатеринбурге, в недавнем прошлом Свердловске, несколько месяцев назад в возрасте 98 лет, немного не дотянув до красивой цифры 99, умер писатель Климент Борисов. Совершенно неизвестный, как принято говорить, широкому читателю, да и в своем родном, уральском регионе не слишком популярный; зная, практически, всех свердловско-екатеринбургских писателей – разумеется, не лично, но как писателей, - Клименте Борисове я никогда не слыхал.

Узнал о нем, прочитав в журнале «Урал» №11-12 его прозу под названием «Парный портрет». Прочитал – написал о ней главному редактору журнала критику Валентину Лукьянину, из ответного письма которого и получил те скромные сведения о писателе, добавить к которым у меня ничего больше не имеется. Что ж, в конце концов писатель -  это его тексты, созданные им произведения, их герои, а биография и судьба писателя – так, для интереса особо любопытствующей публики, гарнир к основному блюду.

Чем меня столь поразило «основное блюдо» - «Парный портрет», проза, в жанровом отношении настолько размытая, что редакция журнала даже обошлась без всякого  обозначения жанра?

Колоссальной, необычайно редко встречающейся, напоминающей своей напряженности шекспировскую, мощнейшую внутренней энергетикой, скажу так, и более точно не скажешь…

… «Парный портрет» - лучшее из того, что я читал из текущей отечественной словесности за последнее время. Непривычное лучшее, без звонкости имени его создателя, не кричащее о себе с первой строчки, что оно именно такое и никакое другое. Жаль, ужасно жаль, что Россия лишена возможности читать подобную прозу.

Анатолий Курчаткин, «Общая газета», 1997 г.

 

ПАРНЫЙ ПОРТРЕТ

(Глава из книги)

Еремей Согрин: райцентр – Москва

С самого утра у него внутри что-то сипело и поуркивало, и он знал: это к снегопаду. А во второй половине дня Согрину стало примерещивать, что за стеной гудит молочный се­паратор, какие водятся в полузажиточных крестьянских се­мьях, где уже перестали по старинке отстаивать молоко, а стали пользоваться такой настольной машиной. Так и день истекал подобно двум - одна над другой - струйкам из двух рожков этого сепаратора: сначала из верхнего рожка пере­стали течь сливки розоватого дневного света, а из нижнего еще тек сероватый обрат.

Обрат-предвечерье еще долго будет колыхаться над окру­гой, а часом позднее в полях и над лесом даже немного по­светлеет. Это если в небе вызвездит или потому, что чело­век, едущий по хорошо накатанной дороге, ко всему при­смотрится и зрение его обострится. Человек вообще, к свое­му благу, умеет ко всему приноравливаться.

В безобманных сумерках Согрин ехал по хорошо накатан­ной дороге, сначала километра два по слабо изволоковатой пустоши, а дальше дорога утыкалась в массив зрелого леса. Там уже не видно и на сотню метров вперед. Но не видно седоку, а у коня копыта дорогу знают.

Согрин ехал в неближний, но не столь уж и далекий лес­промхоз по своим журналистским делам. Коня ему дали на конном дворе райисполкома, что делали всегда не слишком охотно. Но транспорта в редакции отродясь не бывало, и приходилось обращаться к самому председателю.

У себя в кабинете председатель повесил карту-схему рай­она, изготовленную для него в местной школе. На карте были нанесены все селения района и, разумеется, все дороги. Ни­чего секретного в той карте, конечно, не было, но предрик все же (“Бережёного Бог бережет!”) велел устроить над этой “секретной” картой занавеску и аккуратно задергивал ее, если в кабинет входил кто чужой.

Лошадей с исполкомовского конного двора предрик чу­жим людям давал очень неохотно. Но о Согрине он прознал как о яром лошаднике. Согрин армейскую службу проходил - уже после гражданской - в одной сибирской кавдивизии и там пристрастился к этим исключительным по своему бла­городству животным. А район у них был коневодческий. В колхозах имелось около двух десятков конеферм. До колхозов далеко не каждый крестьянин мог себе позволить держать больше двух коней. А тут появилась возможность выращи­вать, холить и “годувать” сразу несколько десятков лошадей. И это словно осветило житье-бытье русского мужика. Все справные кони состояли, как люди, на специальном учете в военкомате и раз или два в году проходили ветеринарный осмотр.

Каждую зиму, обычно на масленицу, на льду обширного пруда устраивались выводки лошадей. И тут уж коневодам никак не к лицу было оказаться в последних. Согрин такие выводки не пропускал. До дерьма в кишечнике прозябнув на прудовом ветру, он все переходил от одной группы лоша­дей, которых конюха коротко держали и оглаживали, к дру­гой. А кони перетаптывались от нетерпения: скоро ли их пу­стят по кругу, по периметру пруда? И, может быть, посмат­ривали вокруг, прикидывая: вот этого чалого я обойду без особенного труда, а вот в паре с тем придется изрядно по­потеть.

Здесь Согрин и прослыл завзятым лошадником. А он только и делал, что переходил от одного коня к другому и ронял свои замечания: “Нет, вы только посмотрите, какие бабки!” или “Смотрите, какая грудь! Какие плечевые мышцы!” Было однажды, что ветфельдшерам понадобилось, чтобы конь лег на снег и конюха никак не могли его заставить это сделать. А Согрин привычно, за поводья под самой губой, пригнул голову коня к плечу, затем тонкой палкой, как скрипичным смычком, поводил под коленками у коня, слегка поколачи­вая, и конь послушно опустился на колени, а потом со вздо­хом приземлился на бок. Конюха очень этому подивились. После этого случая предрик проникся к Согрину таким ува­жением, что конишку для неотложных поездок по району стал давать ему безотказно. А в каком-то году Согрина даже назначили в комиссию по очередному осмотру в колхозах лошадей фонда РККА.

***

Как ни странно, но в задремывающем уме все смутное и не слишком понятное делается более понятным и объясни­мым, чем в бодрствующем состоянии. Дорога шла широкой просекой; деревья не подступали вплотную к ней, стенка леса, по-зимнему притихшего, уходила назад, кошевка же, казалось, стояла на месте. Только зачем споро перебирает ногами конь, порой бросающий в передок саней комья смерз­шегося снега? Луны в небе нет и в помине, а все равно ка­жется, что назад бежит полосатая тень деревьев.

Не так давно у Согрина была в руках другая работа: он ездил помощником паровозного машиниста и думал на этом прожить до скончания века. Без особых трудностей стал бы и машинистом - дело уважаемое и серьезное. Но на свое не­счастье или на благо, ему приглянулась еще возня с депов­ской стенгазетой. А ведь чем бы дитя ни тешилось, все идет на пользу, если делается с интересом и тщанием. И вот его уже провозгласили “мастером-стенгазетчиком”. Как раз про­шла коллективизация, и где-то в высоких властях удумали перестройку жизни в русской деревне сделать широкозах­ватной. Для вколачивания в ум сельского люда идей партии было образовано, сказывают, тысяч тридцать низовых газет. А ведь это сколько же надо народишка, чтобы этим, еще незнакомым делом заниматься! И Согрина вызвали “куда следует” и предложили - нет, просто велели - ехать на село и там попробовать свои силы в журналистике.

Сельскую жизнь Согрин знал очень и очень приблизи­тельно. Но втянулся в новое дело, да и просто увяз в нем. Увяз, как лягва, попавшая из привычной травяной между кочарной глухомани в дорожную рытвину, где полужидкая грязца пахнет не травой, а печной глиной. Удручало, прав­да, то, что в газете приходилось писать, какая у селян стала привольная жизнь, полная глубокого социального смысла. В чем-то оно так и было. Но вот в другом... Вот на это другое обращать общественное внимание не рекомендовалось.

В селах района житье-бытье у народа складывалось сооб­разно его экономгеографии. Край богат лесами. А новый по­рядок установился в стране не для того, чтобы природные богатства лежали втуне. В деревнях и других лесных весях зим­ний обиход стал совсем не тем, каким был, казалось, в не­давнюю пору. Раньше, бывалоча, зима для людей - это вре­мя отдыха и спячки, похожей на берложью. А сейчас и зи­мой, как в летнюю страду, в деревне тоже было малолюдно. Она и была - вторая, теперь уже зимняя страда. И страда эта - работа в лесу.

В сельские советы, в колхозы присылались разнарядки: сколько душ колхоз повинен послать на лесозаготовки. Зада­ча эта была почти так же нерешаема, как квадратура круга. Мужики в селе и зимой знают каждый свое наработанное место. Они для таких разнарядок неприкасаемы. Ибо в общем колхозном деле каждый крепкий мужик уже прирос к како­му-то делу. По въедливому замыслу самой природы, каждый житель в колхозном деле уже по колени в землю врос в свое место на этой земельке. И председатели колхозов за полночь сидят, составляя списки тех, кому суждено ехать на лесоуча­стки. Сидят, обхватив голову руками, по нескольку раз га­дая, кого послать в зимний, чутко дремлющий лес.

Из мужиков можно послать только нескольких, которые там будут вроде наставников по конному делу. Женщин по­старше, обремененных малыми ребятами, посылать в лес совесть не позволяет. Остается, таким образом, только жен­ский сектор сельчан, тех девах, что на выданье. И председа­тель, если он человек, встанет из-за своего стола, да и хва­тит шапкой об пол: ах, да черти бы вас всех побрали, а меня - первого!

Едучи на лесоучасток, Согрин все такого рода подробно­сти хорошо знал. Но знать умозрительно - это вовсе не то, что увидеть воочию. Приехав на место, он поставил коня, накинув поперек спины найденное в кошеве в тлень изно­шенное одеялко вместо попонки. Спросил у сонной конюшихи, не засыплет ли она его коню хоть малую толику овсеца. Но та ответила: а где он велит овсеца взять? Возчицы-де овес хранят у себя под топчанами. И Согрин сказал коню: ну, перетерпишь одну-то ночь. И конь согласно тряхнул кур­чавой челкой, что означало: ладно уж, перебьюсь. И Согрин пошел в барак.

При входе он остановился, дважды ударив валенком о валенок, что вежливость требовала от каждого входящего в чужое жилье. А больше затем, чтобы глаза привыкли к ба­рачной полутьме: длинный, не меньше шагов тридцати дор­туар освещался лишь двумя коптилками - в том конце и сем.

Какая-то коричневолицая грымза, с оспенными отмети­нами на щеках, сидела близ входной двери, крепко прили­пающей к пазам дверной рамы. Двери на улку в крестьян­ском обиходе, что в избах, что в бараках, почему-то называ­емых полуказармами, имеют привычку залипать в косяках так, что надо сделать атлетическое усилие, чтоб их открыть.

Конопатая дневальная или, лучше сказать, ночевальная, потому что днем она тут едва ли сидит, пристально пригля­делась к Согрину и даже, кажется, не прочь была его пошупать из-за своей подслеповатости. Согрин присел на земля­ной приступок, заменяющий ей стол. Он объяснил, по како­му поводу его сюда занесло, и для убедительности показал редакционное удостоверение. Документ она взяла, сделала вид, что читает, но, конечно, ничего прочесть не могла: не тот был в бараке свет.

- А чего тебе тут смотреть? - спросила она. - Спящих девок ты не видывал, что ли? На голых любишь смотреть? Так они спят не голые... В чем ходят днем, в том и почивают.

Он пошел по проходу между топчанами, стоящими по­парно, изножьями в проход, а изголовьями к сырым понизу стенам полуказармы. Есть у нас в Союзе (кажется, в старой России этого не знали) такой тип временных рабочих обще­житий, которые зовут “засыпушками”. Строится брусчатый каркас и обшивается снаружи и изнутри неструганым тесом. Пустоты между двух обшив засыпаются опилками или шла­ком, у кого что найдется. Эти сооружения соединяют в себе все неудобства жизни, какие только можно вообразить: в них и холодно, и сыро, и душно, и темно. Под конюшни такие засыпушки не годятся, а для людей сойдут.

Наверно, начальство леспромхозов сообразило, что со­став жителей таких засыпушек будет исключительно деви­чий. Будь это парни или мужики, с ними было бы труднее. А то деревенские девчата! С этими не стоило особо-то нян­читься. Каждый зимний сезон леспромхозам подбрасывали подросших девиц. Попадали среди них иногда и вдовы или разведенные, но таких бывало немного.

Дважды пройдя по проходу между топчанами, Согрин сделался словно ударенным из-за угла пыльным мешком. Разве можно допускать, чтобы люди жили так по-варнацки? Не­кстати приходила на ум стихотворная строка, сделавшаяся в те дни сатиново-лозунговой: “И жить хорошо, и жизнь хо­роша”. В нем нарастало раздражение, почти гнев.

Было Согрину уже за тридцать, и он в эту пору - с боль­шим запозданием для своих лет - пристрастился к поэзии начала века, да и к советской, так мощно расцветшей в сво­их лучших образцах на рубеже двадцатых и тридцатых годов. Недавно вот прочел стихотворение “Славянские девы”, очень его тронувшее. В стихотворении (оде девичьей юности, соб­ственно) содержалась не новая, но вечная идея, что у наро­да выше всяких других ценностей есть одна - красота. И ни в чем-де она не отложилась так бесспорно, как в образе юных русских писаных красавиц.

Проходя по бараку, Согрин вдруг обратил внимание на то, что девчата-коновозчицы спят на своих топчанах как бы по двое. И лишь присмотревшись, понял, что рядом с девча­тами лежат не живые существа, а что-то вещественное.

Женщина-дневальная или, скажем, комендантша ходила следом за ним, готовая ответить на любые вопросы: район­ное начальство все же, какое ни есть. Вернувшись к месту ее, он стал думать о том, что удастся напечатать об этом в газете. И чем больше думал, тем лучше понимал, что напи­сать окажется возможным про очень немногое, да и совсем не так, как кипело в нем сейчас.

Он прошел еще раз по этой расселине между топчанами, спаренно стоящими по обе стороны от прохода. А с чем срав­нить воздух в бараке? Разве только с воздухом в медвежьей берлоге в середине сезона. И то сомнительно: медведь-то спит в гордом одиночестве, а тут ночуют около тридцати душ.

Сейчас, опять пройдя по бараку из конца в конец, Согрин разглядел, что тут есть еще и отгороженный тесовой перегородкой чулан-отсек, довольно, впрочем, просторный. Заглянул туда через легкую дверь - как лаз в голубятню.

Сначала он в этом чулане разглядел только мешки, и их было много: несколько десятков, и все доверху наполнены зерном, и каждый мешок - под завязку, и завязки стянуты очень крепко, как делается только в крестьянстве, где умеют ценить каждое зернышко. А Согрин, хоть прожил в сельском районе лишь неполных три года, казалось ему, сразу понял, что тут к чему. Да понять и не трудно. Надо только уметь видеть, как одна бытовая подробность цепляется за другую. Значит, вот как оно делается: эти девчата, мертво спящие в бараке, приезжают сюда, на лесоучасток, не только каждая со своим конем, но и с запасом фуража для него. Сено для конского поголовья дает леспромхоз, а вот овес потрудитесь привезти свой. А какой лошадник не знает, что без ежеднев­ной порции овса конь в лесу не работник. Получается, что не одна лишь личная работа в лесосеке отягощает возчиц, а еще и забота об овсе. И, наверное, у них тут, как нигде, действительна поговорка: хлеб-соль могут быть общие, но овес у каждой свой. И, наверно, на мешках крупно написа­но, какой мешок чей. Интересно, бывает ли у них, что одна из возчиц зачерпывает своим мерным котелком овес из чу­жого мешка? И бывают ли ссоры на этой почве? Вот так-то! Значит, не одна работа висит на плечах у этих девчат, а еще всякие бытовые неурядицы.

Мешки с овсом - это было первое, что заметил Согрин в чулане. Но было такое впечатление, что он видел еще и пауков-мизгирей в четырех его углах. Конечно же, это только приблазнило. Увидеть в такой тьме ничего невозможно. Но сколько он просидел тут, все чудилось, что на него пялятся четыре крупных паука-мизгиря. И лишь после более присталь­ного обзора он увидел, что в пустом углу возле железном бочки сидит на чурбашке безмолвно и неподвижно сероли­цая женщина. На бочке стоял фонарь “летучая мышь”, со стеклом настолько закопченным, что его словно и нет. Согрин сел на мешок, ближайший, словно бы произвольно подвернувшийся под него. Спросил: “Ты здесь кто?”

- А я дедушка пыхто, в кафтане с медными пуговицами, - не очень приветливо отозвалась женщина.

- Почему не спишь?

Женщина что-то шила-штопала, хотя было не понять, как при таком свете можно шить. Но пальцы у нее мелконько шевелились, и лишь игла чуть-чуть поблескивала. Согрин умело и ловко снял стекло фонаря, сумевши не обжечь пальцы. Они у него еще со времени прежней работы паровозником были не очень чувствительны к горячему. Подвернувшейся тряпкой протер стекло. И в чулане стало совсем иное дело: видать все, на что стоило глядеть.

Он и увидел: женщина, уже не молодая, пожалуй, за три­дцать. На такие женские лица только и смотреть при этаком освещении. Их лица при таком свете кажутся либо много моложе, либо еще старообразнее, чем в натуре.

- Сам ты кто будешь? - равнодушно спросила женщина. Следователь, что ли?

И Согрин вспомнил: три дня на­зад в этом леспромхозе рухнувшей деревиной насмерть при­било человека.

Он придвинул женщине под свет фонаря служебное удо­стоверение. Она даже не взглянула на документ. Не все ли ей равно, кто пожаловал к ним среди ночи. С худом ли, с доб­ром ли - какая разница. Никакое худо ее не коснется, вины за собой она не знает, а добра и вовсе она никакого не ждет.

Согрин объяснил: он собирается написать в местной газе­те, как живется-можется людям, откомандированным из колхоза на заготовки леса. По опыту прежней работы он знал, что непросто бывает поначалу разговорить деревенского че­ловека, то бишь понудить его рассказать о своих заботах, успехах или непорядках. Об успехах люди говорить стесняют­ся: какие уж у них могут быть успехи, так, обыкновенная толчея, а о непорядках говорить - что в стену метать горстя­ми сухого гороха.

Он спросил:

- Ты все же у своих девах бригадирша. Как вам тут опла­чивают? С кубометра или как?

- Оплачивают нам не с кубометра, а с хлыста. Да ведь хлысты-то бывают разные! А приемщики на нижнем складе такие хитрюги!.. Вот ты назвал меня бригадиршей. Так меня навеличивают, когда отправляют из колхоза на эту чертову работу. Здесь я - рядовая возчица. Бригадиры здесь местные, леспромхозовские. И все они плуты... Вот, допустим, я при­дала с возом хлыстов. А у приемщика-бригадира в руках фанерка, и он ставит там палочки. Кто проверит, что он там накарябал? У него этих фанерок с записями за неделю нако­пится груда. Да ему самому не разобраться в этих его куричь­их набродах!

Разговорить эту девичью бригадиршу даже не потребова­лось. Она сама рассказала об учете труда возчиц очень толко­во. И получилось, что заработок девчат глухо зависит от про­извола леспромхозовских бригадиров. И ничего поделать с этим нельзя.

Согрин спросил еще: бывает ли, что бригадиры злоупот­ребляют этим плутовским учетом труда? Ну, в смысле, бы­вает ли, что пристают к девушкам, которые приглянутся? И только тут женщина оживилась, сердито сказав:

- А пусть хоть один какой попробует обижать моих дев­чат! Уж я ему разыграю сцену у фонтана.

Между тем мадам Заполночь уже появилась, чтобы наве­сти везде свой порядок. Порядок же заключается в том, чтоб всем спать и никому бездельно не шарашиться на улицах. Такие поселки строятся обычно от силы на десятилетия. Вы­рубятся леса, леспромхоз ликвидируется. Не станут нужны и люди. Рабочие предприятия разъедутся, продав задешево свои жилища. Потому жизнь в таких поселках очень разнится от жизни старых сел и деревень. Там по ночам молодежь колоб­родит по улицам, ходят с песнями, иногда дерутся себе на здоровье. А здесь ничего этого нет. Поселок спит заправски, потому что утром еще затемно надо снова быть на работе.

Почему, однако же, эта женщина не спит в такую глухую пору? Сидит тут по исконной женской привычке, ковыряет иглой. При таком-то освещении! Наверно, она видит больше пальцами, чем глазами. Бессонница, что ли, у ней? Хотя ведь на бессонницу жалуются только неврастеники. А она может быть и признаком здоровья. Просто человеку не хвата­ет дня, чтобы устать. Или такому требуется очень немного отдыха, чтобы освежеть. Уходить почему-то не хотелось. Со­грин спросил:

- А как тебя, кстати, зовут?

И она, коротенько хохотнув, сказала:

- Девчата меня попадьей зовут.

- Почему же?

- А потому, что я из духовенства и есть. Говорят, отец у меня в свое время был дьяконом в нашем сельском храме. Но я его даже не помню. А мать у меня была самая обыкно­венная крестьянка. Не знаю, хорошо это или плохо: совсем не помнить своего детства.

- Пожалуй, это смотря по тому, каким оно было.

- Сколько помню, жила у тетки. Для сельского бытия это была вполне грамотная женщина. Она научила меня многому, чему не обучают даже в сельской начальной школе. Как-то, по этой же самой причине, меня назначили заведовать сельской избой-читальней. Но долго я на этом посту не удер­жалась. Все потому же: людям никак не забывалось, что про­исхожу из семьи служителей культа. Деревня на это бывает злопамятной.

- А раскулачивание?

- Ну, это уж было совсем смешно. Беднее нас с тетуш­кой был разве только Акимушка, слабоумный мужичонок, в котором только в чем душа держалась.

- А выйти замуж тебе не маячило?

- А вот это еще смешнее. Русская деревня, знаешь ли, всегда была своекорыстной. Такая невеста-отряселок кому нужна?

И тут он догадался, почему эта женщина не спит ночами допоздна. Приближался тот час, когда девчата в бараке вста­нут, чтобы пойти в конюшню задавать коням овса. Оставив свои, какие ни есть, но все же теплые постели, они пойдут в конюшню. И придут сюда, чтобы взять по небольшому ве­дерку овса и снести его своим животным. А Катерина затем и сидит здесь допоздна, чтобы проследить: девчата, поди, но­ровят, только зазевайся, черпнуть овес из чужого мешка. Скорее всего, у них так: взять что-нибудь чужое они себе не позволят, но ведь это не для себя, а для животного!

Конечно, Катерина и сидит здесь допоздна, чтобы про­следить за тщательным порядком раздачи коням зерна. А Согрин теперь уж не помнил, как узнал имя женщины. Ни­как не мог вспомнить, чтобы он об этом спрашивал. Но в такую зыбкую ночь память не держит ничего лишнего и не удерживает даже того, что надо бы обязательно помнить.

Он вышел из барака. Ночь стояла непроглядная, как пе­щера. Хотелось даже идти, пригибаясь, чтобы не задеть за что-то тяжелое и плотное, нависающее над головой.

Он поспал часа три, как и предполагал, в конторе на столе. Это не самое удобное место для спанья, но он нашел в углу подшивку газет и, использовав ее вместо подушки, ночевал совсем не плохо. Домой он возвращался во второй половине дня, затратив на командировку неполные сутки. Это значило, что никаких командировочных денег они оба с его конишкой не получат: день отъезда в командировку и День приезда считаются за одни сутки. Он думал, что испол­комовский конь, имевший лихую кличку “Буян”, судя по табличке при его стойле, тоже остался недоволен их поезд­кой. Он-то получает свои командировочные обычно овсом, а значит, и для него командировка кажется бестолковой. Так и во всем другом в нашей жизни: на чем-нибудь да нас одурачат. А в конце всего, может быть, даже год рождения и год смерти засчитают за один год.

Всю обратную дорогу Буян бежал резвой приемистой рысью. Ему-то что! Ему не надо отписываться за команди­ровку. Что для коня, что для человека обратная дорога всегда кажется иной, чем дорога туда. И деревья по обе стороны просеки кажутся более живыми, и небо в просветах между деревьями более глубоким, и само дорожное полотно глаже, меньше рытвин и ухабов.

Между тем было над чем задуматься. Написать о том, как живут колхозные девчата, посланные на сезонную леспромхозовскую работу, было немыслимо. Если по всей правде, то посылать их туда вообще недопустимо. Совсем это не жен­ская, а мужская работа. Но тому, кто не знает, что это за чертоломный труд, не суметь даже вообразить, насколько это неразумно. Для тех, к­­то не знает: это делается так. На лесовозные сани грузят три или два хлыста, смотря по тол­щине, - комлями на сани и вершинами на подсанки. А под­санки с санями соединяются струнами, двумя накрест пере­хлестнутыми вервиями. Вот почему нельзя, чтобы веревки- струнки были мерзлыми.

Но все это только прелюдия. Дело начинается, когда ло­шадка, везущая хворосту воз, тронется по дороге на нижний склад. Это только легко сказать: всего-то в том возу три хлы­ста, редко - четыре. Но хлыст - это все могучее дерево, с которого лишь срублены сучья и удалена вершина. И это толь­ко если издали смотреть, возвышенность, где лесосека, не так велика. А на деле дорожный уклон таков, что груженые сани легко могут набрать скорость шустро разогнавшегося паровоза. Чтобы сани не пошли в раскат, под их полозья для торможенья заводят две цепные петли. Но и при этом быва­ет, что сани приобретают неуправляемый разгон. А зима в этом году снежистая. И дорога вниз к середине зимы стала уже не дорога, а лоток с откосами снега по обе стороны. Так где же на таком спуске должна находиться возчица? Конеч­но же, на возу: конишко должен чувствовать вожжи, чтобы не пуститься вскачь.

Кроме всего другого... Кроме того, что при этом не бере­жется женская красота и будущее материнство, это еще и опасная работа. В одном леспромхозе, в соседнем районе, двадцатилетний парень-возчик, спускаясь по такому дорож­ному лотку, не усидел на возу, и его затянуло под бревна. Так парень и прибыл вниз, где дорога пошла уже по ровно­му месту. Но, сказывают, это был уже не он, а мешок с костями, исправно подробленными. В здешнем леспромхозе такого случая еще не было, но кто может сказать, что завтра этого не случится и здесь?

Так-то, Согрин, как ни успокаивал свою беспокойную совесть, не мог ума приложить, как об этом можно написать в газете. “Тебе хорошо! - думал он, мысленно обращаясь к своему Буяну. - Ты-то вернешься в свою конюшню, не отя­гощаясь такими размышлениями”. Но конь только выбрасы­вал в ответ из-под хвоста пять или шесть каштанового цвета хорошо отформованных шариков размером со старушечий кулачок. Не каждый конь умеет это делать на ходу. Этот ум­ник умел.

И все же с этим надо было что-то делать. Он и сделал единственно возможное. На ближайшем собрании партий­ного актива попросил две минуты для выступления. А на том собрании и так давали говорить только по пять минут. Люди поднимались на трибуну, похожую на фанерный чемодан, поставленный торчмя, и говорили каждый о своем, и все о делах немаловажных. Выступающих записалось много. И дела, о которых говорилось, были одни важные, другие не очень. Но тут ведь как посмотреть. Каждому из этих говорунов его дело казалось наиважнейшим. И Согрин начал думать, что напрасно он взгромоздился на этот чемодан. Но его выслу­шали серьезно и со вниманием. Правда, он все равно счи­тал, что говорить на таком собрании - это все равно, что зарыть свои заботы и боль в ямку, вырытую в песке. Но про­шла неделя, и ему вдруг было сказано, чтобы ехал в область.

Никакой вины за собой он не знал, если не считать выс­тупления на партактиве. Теперь ему стало казаться, что он набормотал там много такого, что не идет в тон колориту благополучия и благоденствия, господствующему в стране. А это так же неуютно, как почувствовать себя дураком, плачу­щим на свадьбе и веселящимся на похоронах. Тягостное ожи­дание чего-то недоброго усилилось у него в чинных и стро­гих коридорах обкома партии, пустых, устланных ковровы­ми дорожками, с белыми табличками на каждой двери с фамилиями функционеров, сидящих в этих чинных и стро­гих коридорах обкома партии, пустых, устланных ковровы­ми дорожками, с белыми табличками на каждой двери с фамилиями функционеров, сидящих в этих чинных кабине­тах. И все эти люди только тем и заняты, что взвешивают на невидимых, очень точных весах вину каждого, сюда прихо­дящего.

В отделе, куда он пришел поначалу, ему сказали, что его примет первый секретарь обкома. Вот и это тоже ничего доб­рого ему не обещало: не станет сам Первый беспокоиться по пустякам. С этим он и вошел в кабинет Первого.

Первый секретарь оказался мужчиной барственного об­личья. Из тех, что не появляются на службе с утра не побритым до перламутровой чистоты. Почему-то не сильно накру­ченное воображение подсудобило Согрину помещика Пара­това из “Бесприданницы”, которого он видел в театре свое­го захолустного городка.

На этот раз “Паратов” вышел из-за стола, очень добро­душно и крепко тиснул согринскую жесткую пятерню. Тре­бовательно и коротко сказал, однако:

- Партбилет.

И Согрин подал ему свой партийный билет, предвари­тельно раскрыв его, как подают охраннику при входе. Пер­вый изучал его несколько секунд, растянувшихся, как каза­лось Согрину, на несколько минут. Время в его малых отрез­ках тоже бывает очень эластичным, как ленточка сырого ка­учука. Лицо у Первого было крупным и холеным, но не об­рюзглым, а из тех, что называют энергичными. Он положил документ раскрытым, и Согрин ждал, что Первый смахнет его в полувыдвинутый ящик своего стола. Ну и пусть, думал Согрин; тогда хоть все станет понятным. Но когда секретарь обкома начал говорить, все стало еще более непонятным.

Он говорил, а слова доходили до Согрина как бы издале­ка. Сказал, что обком сформировал группу участников Сельхозвыставки, что эта группа поедет в Москву, а Согрин по­едет заместителем старшего группы. Старшим же поедет “один товарищ”, художник из областной газеты. И надо, чтобы все прошло вполне прилично, как в лучших домах Лондона. Сам же и усмехнулся слабенько и мимолетно этому присловью.

Поедет около тридцати человек, и люди, сам понима­ешь, будут разные, а среди них найдутся, может быть, и любители захмелиться. Дело это тонкое. Конечно, такая по­ездка для наших людей - это праздник. Но надо, чтобы она состоялась как бы по всем правилам дипломатического эти­кета... Не надо, разумеется, людей ничем стеснять, пусть чувствуют себя свободно и раскованно. Но и без всякого ку­печеского куража... Вот поэтому мы старшими группы стара­лись подобрать товарищей, умеющих повлиять на других.

Согрин спросил: как насчет железнодорожных хлопот и с гостиничным устройством в столице?

-Ну, с этим у вас не будет никаких забот и хлопот. Это-то все у нас предусмотрено. Тебе самому, кстати, не нужно будет беспокоиться о железнодорожном билете - ни впе­ред, ни обратно. Твое место в вагоне, как и для других учас­тников поездки, пойдет свободным от Свердловска до вашей станции. Так, как вы поедете, я и сам бы хотел ездить, - смутно усмехнувшись, сказал секретарь.

Кажется, говорить больше им было не о чем. Секретарь положил на ладонь партийный билет Согрина, почтительно огладил его ребром ладони. И это, наверно, было взамен того, чтобы дружелюбно тронуть собеседника за плечо.

 

* * *

В назначенный день и час Согрин со своим саквояжем, который жена называла докторским, пешочком пришел на вокзал. Московский поезд проходил перед полуночью, и де­журная в фуражке, надетой, видать, на давно не мытые пат­лы, объявила, что билетов нет ни для кого. Было-де три би­лета, но они уже выписаны по воинским литерам. Железные дороги в стране лишь недавно стал курировать (выдумают же такое слово!) сталинский нарком Каганович и сразу начал наводить на транспорте крутой порядок. Порядок этот пока что сказался лишь в том, что ездить по железке стало еще труднее, чем раньше.

Очередь у билетной кассы и не думала расходиться. Люди ждали, что кто-то с поезда принесет повестку о необъявлен­ных заранее нескольких местах. И тогда за эти места у кассы разыграется “битва русских с кабардинцами”.

Согрин вышел на пустой перрон, потряхивая на ходу свой саквояж. Будет глупо, если он никуда не уедет. Но ведь в нашей бренной жизни на все есть свое присловье. “Ехать так ехать”, сказал попугай. А если бы поездка сорвалась, та муд­рая птица сказала бы: а мне вовсе и не хотелось никуда ехать.

На первом пути, едва московский поезд со змеиным ши­пом сбросил воздух из тормозов, стих брякоток сцепки. Из десятого вагона легко соскочил парень-русачок. Сразу видно - весельчак. Ну, весельчак не весельчак, а парень, умеющий держаться всегда в норме. Не унывай корыто, сказать точнее. И Не унывай корыто направилось прямым ходом к нему, Согрину. Впрочем, на перроне, кроме них, был еще только дежурный в красной фуражке.

- Вы Согрин? Не ошибаюсь?

Тут ошибиться мудрено. На пустом-то перроне.

- А я Вязников. Идемте в вагон, время позднее.

Вагон был такой - из первоклассных: купе на двоих. Со­грину старший группы назначил место в своем купе. Все в купе было устроено с наивозможным удобством. Вязников сказал:

- Ужинать будем? У меня кое-что есть.

- Кое-что и у меня есть. Только я пока не хочу. Заправил­ся, уходя со двора.

- А насчет выпить?

- Тоже пока ни к чему.

Ни поесть, ни выпить пока не хотелось. Из-за новизны впечатлений не хотелось и спать. Ночь за окном хлестала по стеклам бесконечным полотнищем тьмы. В районе, по кото­рому поезд сейчас проходил, полустанки и разъезды попа­дали часто, но состав миновал их один за другим напроход. Синяя лампочка-ночник под потолком купе почти не давала света, и оно, купе, в таких местах на минуту лишь озарялось светом станционных фонарей. Но всего лучше из окна ско­рого поезда в коридоре ловить огоньки в стороне стоящих деревень, приподняв тугую шторку. Не часто, но они кое-где появляются, подолгу следя за проходящим поездом. А оттого, что они, то появляются, то исчезают, всегда почему- то сердце ноет, словно на него наложили щемилку, такую, какими прихватывают ноздрю норовистого коня, когда его подковывают. А эта боль, которую причиняют коню, чтобы отвлекать его от другой боли, может быть, и есть чувство родины. Одну только такую боль и отрадно испытывать, если ты уже притерпелся ко всяким другим болям.

Постояв, сколько постоялось, в коридоре у окна, Согрин вернулся в купе, где Вязников уже улегся на своей постели. Согрин сказал:

- А говорят ведь, что лежа читать - нездорово.

- И говорят совершенно правильно. Читать лежа - само­убийственное дело. А на ходу поезда еще того хуже.

- Но ведь ты же как раз это и делаешь.

С этим парнем как-то легко было сразу перейти на друже­ственное “ты”. А если это окажется преждевременным, то ведь ничто не помешает повернуть на вторую из двух норм общения.

- Теперь можно спать без страха и сомнения, - сказал товарищ по купе. - Теперь наша команда укомплектована под завязку. До тебя мы взяли на станции Кленино только одну участницу нашей капеллы.

- Кто это был? - без интереса, впрочем, спросил Со­грин.

- О, это примечательный человек... Катерина Семагина. Может, ты ее знаешь? На всю область единственная, кажет­ся, конюшиха. Или как это лучше сказать? Может, конюшая? Говорят, что она конное дело знает лучше всякого зоо­техника.

- Знаю ее, - осторожно сказал Согрин.

- А почему говоришь так, словно ступаешь на скользкий лед?

- Да нет, просто знаю. Мне полагается знать всех примет­ных людей в своем районе. У нас из тридцати семи колхозов только в двенадцати есть конефермы, где выращивают ло­шадок для армии.

Согрин принялся стелить себе постель.

- Можно бы для этого деликатного дела и проводника позвать.

- А я из простонародья и для деликатных дел не хочу никого призывать на помощь.

- Тоже мне, человек из простонародья. Прямо-таки от станка альбо от сохи. Ты хоть литовку в руках держать уме­ешь?

- А ты хоть сумеешь ли надеть хомут на коня?

Спать не хотелось, но Согрин все же начал застилать по­стель. Два одеяла лежало для него в сетке над кроватью: одно вроде бы атласное, второе полегче, китайское жаккардовое. Белье сохранялось в наволоке, запломбированное двумя плом­бами. Согрин вытряхнул из наволоки ее содержимое, и там оказалось все, что требуется. Простыни, еще не побывавшие в деле, лишь умеренно подкрахмаленные, перламутрово от­свечивали после утюга. Согрин спросил, по каким таким де­лам Вязников бывал в кленинском колхозе.

- Да была такая надобность, - сказал Вязников. - Хоте­лось, видишь ли, сделать наброски конских статей.

- И удалось?

- А представь себе, нет. Конь-то как натурщик совсем никчемное животное. Что в движении, что спокойно сто­ящий у коновязи, не дается карандашу - и все тут! Зато я там среди людей находил такие типажи...

- И кто же там тебе попал на карандаш?

- Да хотя бы та же Катерина Семагина. С нее плененную половцами россиянку писать...

- Вот и попробовал бы.

- Тоже не вышло. Не мой жанр.

- Капризные вы люди, художники.

- Да это не мы капризны. А само искусство - приверед­ливо и своевольно. А участь художников, как больших масте­ров, так и всякой мелкоты, тяжела тем, что вечно что-то ищешь, а находит это “что-то” далеко не каждый.

- Ну, я думаю, мелкоте ведь легче прожить. Она же не знает, что она мелкота.

- Это-то верно. Но “мине от этого не легче”. Это у нас в редакции какой-то умник повесил на лестничной площадке плакат. И на нем был изображен хмырь с провалившимся носом. И поверху надпись: “Сифилис - не позор, а несчас­тье”. Так вот, какой-то юморист в тот же день нарисовал внизу, на свободном поле, второго такого же хмыря. И тот будто говорит: “А мине от этого не легче”.

- Ты сейчас в отпуске? - спросил Согрин.

- У нас не бывает отпусков. Всегда есть что-нибудь недо­деланное.

- Значит, сами вы все недоделанные.

- Может, и так...

Согрина уже приманивал сон. Но с этим лопотуном разве уснешь! Он спросил:

- А сейчас что у тебя в задумке?

- Сейчас я хочу нарисовать эту конюшиху из кленинского колхоза. Замечал ли ты, какое у нее лицо?

- Лицо как лицо.

- Нет, не скажи. Лицо очень много говорит о человеке такого, что нельзя выразить словами.

- Но говорят же: словесный портрет.

- Пустое. Это может помочь только при розыске преступ­ника. Но к искусству это не имеет никакого отношения.

Утром, около девяти, в вагон пришла женщина из ваго­на-ресторана, в белой курточке и очень кривоногая. Она объя­вила Вязникову, что участники выставки должны приходить на завтрак в ресторан в девять тридцать. Обед же для них будет сервироваться в три часа дня и ужин во столько-то вечера.

- Ты заметил, какие у официантки ноги? - спросил Вяз­ников.

- Ноги как ноги. Просто кривоватые,

- О нет! Как раз это не просто. Это сама природа подста­вила ей такие ноги для подрессоривания. Для устойчивости при хождении по вагонам.

- А ведь нехорошо смеяться над человеческими недостат­ками.

- А я и не смеюсь. Просто констатирую. Художнический глаз должен быть приметливым. Ну, и не мешает ему быть ироническим.

Они еще поговорили насчет того, что, как видно, устро­ители решили организовать их поездку как двадцатидневный праздник. Чтобы людям запомнилась она надолго. Согрин спросил, кто в обкоме занимался этими хлопотами. Худож­ник сказал:

- Какой-нибудь хрен-топорик из орготдела обкома.

В ресторане их употчевали так, что лучше и желать нечего. Они даже могли и дальше, чем до Москвы, ехать при таком обслуживании. Куда-нибудь до границы. Но поезд шел толь­ко сутки с небольшим. Так что люди в вагоне не успели хва­тить дорожной скуки.

В ресторане на первом завтраке люди разместились по ка­кому-то признаку, непонятному и замысловатому. Мужики, понятное дело, по пристрастию к спиртному: на каждом столе стояло по бутылке с белой головкой и по две - легкого вина. Согрин с Вязниковым выбрали себе место за свободным столиком. И тотчас к ним подсели две женщины, хотя были и другие свободные столы. И непохоже, чтоб предумышленно. Просто сказалась женская сноровка: свободные столики пусть и остаются свободными - меньше работы официанткам. На­верно, только женщины и умеют сберегать чужой труд. Пе­резнакомились легко и непринужденно.

С Катериной Семагиной Согрин был уже знаком. Он припомнил, какая она была в ту ночь в леспромхозе. Хоть и видел ее тогда лишь при свете “летучей мыши”.

Сейчас она выглядела принаряженной, причем явно под­руги в деревне принарядили ее на эту поездку во что у кого нашлось. Кофта-джемпер на ней сидела малость как бы с чужого плеча.

Но как бы она ни была одета, она казалась лучшей из женщин в группе. Очень правильное лицо, безупречно оваль­ное. Брови такие, которые у неразборчивых писателей при­нято называть соболиными. И энергичный рот, терпеливый рот, все принимающий, как оно есть. Физиономисты ут­верждают, что глаза глазами, но о характере человека боль­ше скажут очертания рта. Вязников смотрел на нее очень пристально, изучающе, но Согрин знал, что он смотрит так не мужскими глазами, а взором художника. И Катерина от­вечала ему немного насмешливо, как бы желая сказать: куда уж нам с тобой. Мы люди разной породы.

Дождавшись, когда Вязников взглянул в окно, Согрин вполголоса спросил: “Ну, как?” Художник ответил словом, женщинам, конечно, непонятным: Кустодиев. Это значило, что он уловил в Катеринином обличье что-то похожее на лица кустодиевских красотуль.

Вторая их застольщица была Настена Зуева, известная в районе “ухажорка” телят, которых она выпестовала за лето около сотни голов. Наверно, и она была из тех, на которых держится хозяйство артели.

* * *

Весь этот день они простояли у окна в коридоре. Только один раз на несколько минут проводница загнала их в купе, когда чистила пылесосом дорожку. Подруга Катерины нена­долго и редко выходила из купе. Она затащила к себе одну подругу, овощеводку из другого колхоза. Эта была смешлива и казалась Согрину простоватой. Она имела при себе про­стенькую дамскую сумочку и часто держала ее в руках, по­глаживая пальцами. Видать было, что дома она никакой су­мочкой не пользовалась и эту тоже взяла у кого-нибудь на подержание. В сумочке она хранила всякую мелочь и новую колоду карт. Всем, кто того пожелает, она гадала на картах, забавно имитируя цыганский говорок. Предмет гадания был один: как у кого пройдет эта поездка. По ней выходило, что поездка у всех пройдет хорошо, в чем никто из них и не сомневался.

Но Согрина с Катериной карточная игра не интересовала. Им хорошо было вдвоем у окна в коридоре. Хорошо тем, что чужие уши нежелательны.

После той согринской поездки в леспромхоз он бывал в кленинском колхозе дважды, каждый раз придумывая для этого пристойный повод. Там они разговаривали оба раза на конюшне, где Катерина, по-видимому, проводила большую часть своего времени. Сейчас ему припомнилось, что их бе­седы были большей частью о лошадях. И получалось, что разговор в вагоне у них был как бы продолжением того раз­говора.

Сейчас она говорила:

- Конь, знаешь, самое благородное существо во всем животном мире. Считая и человека. Он так понимает обраще­ние с ним и с такой благодарностью отвечает на людскую доброту, как мы даже и не умеем.

- Собаки тоже бывают очень преданны человеку.

- Нет, собаки все же не то. Собака, если она голодная, не побрезгует съедать самую негодящую пищу. Лошадь же всегда очень аккуратно съедает только хорошее сено, цвелый фураж ест только по большой нужде. И водицу пьет только чистую. Заметь, если отворачивается от нечистой воды, значит, ту воду и человеку пить не следует.

- Да я уж заметил, что ты конепоклонница.

- Думаешь, это только мое чудачество? А думал ли кто, что, не будь коня, и вся наша цивилизация пошла бы через пень-колоду. Да конь, он вроде ангела-хранителя для челове­ка. И заметь, то, что выбрасывает конев кишечник, его светлокоричневые шарики не издают никакого худого запаха.

- Нюхала?

- А то нет! Когда надо, без всякой брезгливости этот шарик пополам разламывала.

- И как оно?

- А никак. Отдает только запахом парикмахерского оде­колона. Того, что называется “Свежее сено”. Говорю тебе: все другие животные пахнут нехорошо.

- В том числе и человек?

- Человек особенно! А что касается коня... Зоотехники и ветеринары знают: хочешь узнать, здоров ли сегодня конь, надо нюхать его ноздри.

- Проверено в деле?

-А другого способа вообще нет. У лошадников проверен­ное правило: если у коня нечистое дыхание, лучше бы его в тот день на работу не выпускать.

- Так уж всех и обнюхиваешь?

- Нет, они у меня обучены: если иду по стойлам, каж­дый старается дыхнуть в лицо.

- А вашего Липина кто-нибудь обнюхивает по утрам?

Липин был председателем колхоза в Кленино. Все в райо­не знали, что он неумеренно пьющий. Держали же его за то, что был хороший хозяин и во всех кампаниях по заготовкам никогда не топтался в последних строчках сводок. Усерден и не вороват. Весь и порок председателя, что в дни праздников совершал обход села, верхним нюхом узнавая, в каком дво­ре поставлена самодельная бражка. Первая примета праздни­ка состояла в том, что Липин появлялся на улице: шел он всегда строго по осевой линии, в расстегнутом полушубке и в шапке, у которой одно ухо плотно лежит, где ему и пола­гается быть, а второе телепается на ходу. В нужный двор он всегда сворачивал под прямым углом.

- Нет, обнюхивать Липина мне как-то не доводилось.

Из окна купе многое не увидишь, только фрагменты пей­зажа. Зато из окна в коридоре небо открывалось во всю ширь. Облачность над полями висела крупными пластами. Солнце изо всех сил старалось добраться до голубых разнокалибер­ных окон, словно нарочно проделанных среди облаков, и иногда ему это удавалось. И тогда словно вспыхивали холмы и перелески и переливались в блеске поля. На полях сейчас никаких работ. Та благодатная пора, когда люди стараются ничем не тревожить землю с ее неоглядными пластинами озимых и яровых хлебов. Там, где дозревали травы, вольно-растущие и степные, и деляны сеяных клеверов, тоже не увидишь ни души. У сельского люда считается окаянством, если кто-нибудь осмелится пройти или проехать на телеге прямиком через поле или луговину. Нельзя в такую пору при­мять хоть сапогами или колесами и самую малую толику хле­ба или травы.

Поездка участников выставки была рассчитана на двадцать дней, не считая времени в пути. Все эти люди воз­вратятся к своим пенатам, следовательно, к самому разгару работ - сначала к сенокосам, а вслед за тем и к уборке яро­вых. А в группе состояли люди, причастные к работам на земле. Пожалуй, только они двое - Согрин и Вязников - не были напрямую ни земледельцами, ни животноводами. Но и они по своей работе были косвенно связаны с бытием села. А это, хочешь того или нет, все равно вселяет чувство ответ­ственности за то, что делается в селах и деревнях. Тут все дело в исконном обиходе, когда и городской народ чувству­ет себя зависимым от земледелия. И жизнь страны зиждется на том, что еще называли смычкой города и деревни. Сейчас-то, положим, это выражение уже вышло из употребле­ния, но это ничего изменить не может: все равно смычка остается устоем жизни.

Он подумал об этом как-то скользом. Занимательнее сей­час было думать о другом. О чем бы они ни говорили вот так, стоя у окна, сейчас где-то в подслое ума держится одно: что она за человек? Конечно, она относится к прослойке сель­ской интеллигенции. А что это за размытый такой материал? Никто толком не знает, что это за прослойка такая. Как в свое время никто не знал, кто такие масоны. Но те умело и строго конспирировались. А наша сельская интеллигенция, вот она - вся на виду! Она человек, несомненно, с кругозо­ром. Одно время заведовала в Кленино избой-чительней. Там бы ей и самое место! Подумать только, сколько она могла бы сделать доброго для просвещения родного села. Но ее вскоре уволили с этой должности. Как же, классово чуждая баба, разве ж можно!

Она прилепилась к коневодству...

- Мы, пожалуй, и сами не понимаем до конца значение коня для уклада сельской жизни. Вот и крутой перелом сель­ского житья-бытья, называемый коллективизацией... Никто, как конь, помогал сельчанам преодолеть тяжесть этого пе­релома. В крестьянском житье конь всегда был человеку вер­ным другом и помощником. Но раньше крестьянин и думать не мог завести на дворе больше одного-двух коней. А тут вдруг целый косяк лошадей! И все они наши, что бы кто ни бор­мотал на этот счет. Тракторы - тракторами, а конь остается человеку другом и верным помощником.

- Как это случилось, что ты стала конюшей?

- Да разве ж я знаю. Случай на то и случай, что все дела­ется как-то непредумышленно. Тебе, наверно, неизвестно, что я еще закончила рокковские курсы медсестер. Тоже слу­чайно. В одну зиму у нас в Кленино было велено организо­вать курсы медсестер общины Красного креста. А мне, вид­но, на роду написано быть каждой банной отдушине затыч­кой. Эти рокковские сестры - еще и не медсестры вовсе. Но если прибавить к этому то, что можно нахвататься из книг, то, на худой конец, сойдут и такие. А худых концов в нашей жизни, слава Богу, немало.

За окном пошли перелески и заболоченная неудобица, с там и тут открывающимися окнами вольной водицы.

- Ну, как? - спросил Согрин.

И хоть вопрос был самый невнятный, она поняла правильно и ответила:

- А что? Едем вот... Посмотрим, как будет дальше.

- Все хорошо будет и дальше. Проживем деньков двадцать в гостинице. Каждое утро, если будет такое жела­ние, можно пополоскаться в ванне. Потом станем шататься по выставке, смотреть на всякие диковинки. Человек ведь живет текущим моментом. Прожили вот эту минуту - все изменилось; того, что мы видели только что, мы уже не уви­дим; а того, что случится с нами дальше, еще не видно.

- Но эти твои моменты складываются в цепочку, в кото­рой звенышки не так просто разъединить.

- А их и не надо разъединять, пусть цепочка тянется, легонько позванивая... Там, в столице, все пойдет по-расписанному. Предвижу, что будешь, как на службу, ходить каж­дый день в павильон коневодства. А нас с Вязниковым выс­тавка так уж к себе не привяжет. Нам предстоит еще немало. Нельзя же упустить такую оказию - стать москвичами на целых двадцать ден.

- А что, если я увяжусь за вами, как собачонка? Мне же тоже интересно проглазеть на Москву.

- Ну и хорошо! Милости просим!

Между тем, что говоришь, и тем, что думаешь, всегда стоит большая неувязка: Он думал о том, как меняется чело­век, зависимо от антуража и обстановки. В ту ночь, когда он впервые разговаривал с ней в леспромхозе, да и позднее, бываючи в Кленино по своим делам, он смотрел на нее только как на женщину-трудовичку, каких встречаешь десятками каждый день. А теперь... Она, оказывается, хороша собой. Так хороша, как не встретишь на каждом шагу. Расхожее слово - красота здесь не годится. Пожалуй, тут лучше сказать: при­влекательность. А уж если непременно надо “красота”, то придется сказать, что это красота мужественная и смелая.

Это подумалось, а сказалось другое:

- Вот вернемся до дому, до хаты, и опять начнутся тру­довые будни. И наши праздничные каникулы померкнут, нач­нут забываться. Лишь в первые дни от тебя потребуют рас­сказать на собрании, что видела на выставке, какого набра­лась опыта. Пожалуй, по прибытии еще качать тебя начнут?

И она, не то усмехнувшись, не до кудахтнув, сказала:

- Как же - качать? Три раза подбросят, два раза подхва­тят.

У нас ведь как. Если надо кого-то заставить работать так, чтоб постанывал хребет, то тебя и заставят. Тот, кто застав­ляет, сам-то ухищряется не очень и затрудняться. А если выш­ла такая оказия - дать людям праздник, то пусть уж люди празднуют на всю катушку. А составляющий и тут своего не упустит. Впрочем, всякая непосредственная власть и сама бывает лишь недавно вышедшей из гильдии “черноделов” и потому считается заслуживающей снисхождения.

 

***

В столице группу встретили молодцы-приказчики, кото­рые женщин даже в автобус подсаживали под микитки. В луч­шей гостинице - ну, там, где бронза, ковры и картины в подлинниках на лестничных площадках и где ванны и биде в каждом номере, - их разместили в номерах на двоих. Номера-то были, может быть, и одинарные, но разделенные на­двое ширмами, и на парчовых ширмах все жар-птицы и дру­гая невиданная живность.

На первом же завтраке им пришлось ответить на вопрос, которого никто никому не задавал. Но это был вопрос, вью­щийся в воздухе, как сигаретный дым: “Ну, как?”

Кто-то из группы сказал: “Шиково!” Другой сдержанно отозвался: “Посмотрим, как дальше будет. Впереди еще де­вятнадцать ден”. А Вязников сказал проще: “Помпез. Можно бы и попроще”. Один сизощекий зав. молочной фермой спро­сил, дозволяется ли здесь курить. И одетый, как оперный певец, официант, согласно уронив голову, скользнув по ковру, как на коньках, исчез, но тут же вернулся, поставил на стол хрустальную пепельницу, положив рядом с нею пачку дорогих папирос. Курильщик вскрыл пачку столовым ножом, затянулся ароматным дымом, но тут же положил папироску и тоскливо поглядел вокруг. Ему бы махорочная цигарка была сейчас в самый раз. Сияли под потолком хрустальные люст­ры, рассеивая по лепнине потолка и бархату задернутых штор цветные пятна.

Зал был велик, как ангар. С другими поездами ночью и ранним утром прибыли еще четыре или пять групп участни­ков выставки из других областей. И все они образовали в зале только островки, заполнив ресторан меньше чем наполови­ну.

Стол бы сервирован серебряной посудой. Согрин, хоть не такой уж он был неотесанный пентюх, подержал в руке, повзвешивал одну непривычного вида вилку. Недоумевал он, зачем четыре вилки и какая для чего. А один мужик за сосед­ним столом, держа, как для удара под ребро, серебряную ложку, сказал:

- Зачем она такая? Мне бы деревянную!

И официант, по долгу службы подыгрывая ему, спросил:

- Желаете? Принесу и деревянную.

И, разыграв этот небольшой диверсимент, оба, похоже, остались довольны друг другом.

За столами сидели почетверно. С Вязниковым и Согриным, как-то запросто, словно так и было расписано по про­токолу, села Катерина со своей подругой. В карточке меню было проставлено больше десятка блюд с самыми замысло­ватыми названиями. Тот же шутник за соседним столом ска­зал официанту:

- Тут у вас написано черт-те что! Ты объясни по-русски.

И официант, без тени досады, с одним лишь желанием угодить, начал советовать, что бы он предложил закусоч­ное, а что вслед за тем. Тот же разговорчивый сизобородый клеверщик за соседним столом заговорщицки спросил у официанта:

- А как тут у вас насчет этого самого? - и он щелкнул пальцем по горлу.

- У нас насчет этого самого как везде, за особую плату.

- Значит, все-таки за особую плату?

- Нет, вы меня неправильно поняли, - поправился офи­циант. - С вас, сельских тружеников, никакой и ни за что особой платы. Просто у нас на спиртное есть особая карточ­ка. Выберите вот, что на вас глянет.

Он с ловкостью фокусника добыл откуда-то карточку, тоже расписанную бронзированным орнаментом, и подал ее Вязникову, сразу признав в нем старшего группы: сначала-де пусть выберут дамы.

Но дамы, презрительно плямкнув губами, осторожно ото­двинули карточку: “Да тут такие названия!..” Вязников ска­зал: “Дайте уж я...” Он прошелся по столбцу названий вин черенком чайной ложечки: “Пусть дамы попробуют вот это”.

- А для вас?

- А для нас беленького бы. Что мы, не мужики, что ли?

- Конечно, мужчины! - согласился официант. - Для нас вы поильцы-кормильцы! Разве мы этого не понимаем!

- Обходительный дяденька, - заметила подруга Катери­ны.

- Вышколенный... И работа у него тоже не рафинад. Ты только вообрази: целый день на ногах! И еще надо ублажать всякую пьяную рвань.

- Ну, пьяную рвань сюда, наверно, не пускают.

Официант тем временем вернулся. Вино “для дам” янтарно светилось в бутылке. Этикетка на ней была выцветшей и полустершейся. Вязников сказал:

- Похоже, очень старое вино. Дадите попробовать?

- Нет уж, дудки! - отозвалась Катеринина подруга. - Пейте свою беленькую.

Мужчины выпили только по рюмке. Водка была охлажденная, очень мягкая. Не та, совсем не та, что они обычно пили. Официант завернул бутылку с недопитой водкой в бе­лую бумагу, как и бутылку вина, из которой пили женщины. Он сказал: возьмите себе в номер. Женщины переглянулись: им в диковинку было такое обслуживание.

Вышли в вестибюль. Там уже стояли те гости ресторана, кому непривычно было подолгу прохлаждаться за столом. Автобус еще не подошел. Кое-кто из группы примеривался пойти пешком; до гостиницы не так и далеко. Таких отгова­ривали: побереги ноги, ходьбы по городу будет еще много. А кроме этого, всех интересовал один злободневный вопрос: кто оплатит всю эту роскошь? Денег у этих людей было не­много: если собрать у кого сколько есть, то и то не хватит, чтобы все это оплатить. А ведь им предстоит прожить в сто­лице двадцать дней. По три таких застолья в день - сколько же это составится?

Здравомыслящие возражали: за все платит государство. “А государство - это кто?” - спрашивали здравомыслящих. “Так мы же и есть государство. Не уж мы не заработали за все годы, чтобы раз в жизни так погарцевать?” Было сказано так же: тут ведь кроме государства, найдутся еще и другие ухари, которые поднаживутся на этом нашем гостевании в столице. Та же администрация ресторана. Она спишет на свое хлебо­сольство много такого, что нам за полгода не съесть - не вы­пить.

Здравомыслящие другого рода говорили: “Да нам-то что! Дают - бери, бьют - беги”.

Скоро время в столице каждый стал проводить по своим интересам. Были такие, что любили сновать по магазинам, приглядывая, что бы купить для дома и для семьи. Но с день­гами, которые привезли с собой, особенно-то не разбежишь­ся. Другие просто шастали по Москве, стараясь набраться впечатлений. По павильонам целыми днями нравилось хо­дить немногим. На выставке было много архитектурных ди­ковин, да ведь это скоро приглядывается. С собой увезти это не увезешь. И рассказать дома обо всех этих роскошествах не суметь. И под конец люди стали думать, что двадцать дней пребывания здесь довольно в избытке. Под конец кое-кто из мужчин, а женщины особенно, начали скучать по дому. Го­ворилось, что на последний день в ресторане администра­ция готовит какой-то особенный стол. А что они еще могут придумать, кроме их повседневного? Роскошь, оказывает­ся, тоже приедается. И женщины за столами начали приве­редничать. Ну, икорка, на которую поначалу наваливались от души, балычки эти, тающие во рту, мясные блюда с не­виданными и никогда не пробованными подливами. И уж какая-то колхозница, которую женщины прозвали Рамбулье за мелко кудрявчатую прическу, сделанную в сельской па­рикмахерской, за ужином сказала официантке:

- Мне бы сегодня просто тюрьку! Привыкла, знаешь ли, на ночь наворачивать тюрю.

Официантка спросила: Что оно такое - тюря? Продиктуйте-де мне рецептик. И колхозница продиктовала. Простой черный хлеб надо залить горячей водой, а когда набухнет, посолить. Только чуть, потому что хлеб бывает и так посолен. И залить растительным маслом...

Официантка упорхнула и живой ногой доставила заказ. И странное дело, тюря за столом всем понравилась. К люби­тельнице тюри потянулись с ложками все ее подруги. И про­стая крестьянская еда прошла на ура. Правда, искусник-повар сдобрил экзотическое блюдо какими-то специями. Же­лая угодить “знатным иностранцам”, официантка притартала на стол бутылку какого-то вина, отдающего черемухой. Стало, на зависть другим столам, совсем хорошо. Черемуха - это наше, уральское. Это же самое, с привкусом черемухи, потребовали гости и на других столах. Вот после этого ужина клиенты и почувствовали, что скоро все это кончится. Оста­валось утешаться тем, что хорошего понемногу. И что в гос­тях хорошо, а дома лучше.

Теперь они виделись только три раза в день за столом. После завтрака Согрин и Вязников уходили или уезжали куда глаза глядят. А глядели глаза в самые разные районы Москвы. Го­род велик, во всяком случае, немалый. Конечно, они разго­варивали о чем придется. В народе и в “сферах” в ту пору было много разговоров о возможной войне. Войну, до кото­рой, может быть, еще далече, люди чувствуют загодя. Как куры, чувствующие приближение грозы. И в какой-то из этих дней Вязников сказал:

- Славный это город - Москва. Есть в ней что-то такое-этакое. Жить в ней постоянно я бы, правда, не хотел. Не хочется думать, что будущий наш противник, может, чего доброго, допереть до Москвы.

- Вот этого ты и не думай. А главное, не говори об этом. Не то тебя сразу же упекут.

- А я всегда знаю, где и что можно сказать. Знаю я, что доносчиков у нас много больше, чем их должно быть.

- Значит, чтобы совсем их не было, тоже нельзя? Так, что ли, понимать?

- Чтобы совсем не было - это несбыточно. Никакая власть не проживет и трех дней, если не будет пользоваться услуга­ми каких ни есть осведомителей. Надо только их уметь видеть.

- Надеешься на свой выверенный и точный глаз?

- А на что другое мы можем надеяться? У художника глаз во всех случаях жизни должен быть выверенным и точным.

Двадцать дней, назначенных им для пребывания в Моск­ве, - велик ли срок? А это для кого как. Некоторые из нас думают, что двадцать дней прожить в условиях, близких к тем, что будут (а скорее, не сбудутся никогда) лишь при полном коммунизме, - это то, о чем можно только мечтать. Но есть и такие, что, проживя лишь половину срока, начи­нают думать: а как там теперь у нас, в нашей клятой и безза­ветно любимой деревне Дыркиной? И уже думают: пора бы и ко дворам. Там сейчас со дня на день люди начнут сенокос. Эти чем-то похожи на лягушку, посаженную на бархатный стул, которая тоже, возможно, думает: хорошо, но пора и честь знать. А сенокос - пора веселая, к тому же об эту пору каждый день год кормит.

Катерину на несколько дней потерял он из виду. В неко­торые дни она не спускалась по утрам к завтраку, и попер­вости даже ее соседка по номеру не знала, куда она уходит еще за час до завтрака. Сначала женщины подшучивали: завела-де себе девонька какого-то хахаля, вот и бегает к нему, чтобы поутрянке застать его еще в постели. Потом как-то сразу перестали об этом говорить, как бы почувствовав не­уместность такого зубоскальства. У женщин, между прочим, навыки говорить между собой непристойности распростра­нены не меньше, чем среди мужиков. Только они лучше зна­ют, где это говорить можно, а где лучше воздержаться.

Вязников по роду работы был художником-графиком и служил в областной газете. Рисовал там иногда портреты передовиков, а чаще всякие безделушки для того, чтобы смазывать всю безотрадную серость газетных страниц. Не очень-то это почтенное дело - быть газетным художником, говорил Вязников своему соквартиранту, но куда от этого денешься. Художников, музыкантов, литераторов и прочую творческую шушеру их прямое дело кормит плохо. Прихо­дится лепиться к какому-нибудь подсобному делу. И никому не понять, как художника-мастера губит исподволь эта вы­нужденная подсобь.

Всякую работу, что по душе, каждому художнику до поры приходится делать, как бы таясь от людей. Оно и понятно: то, что тебе кажется наиважнейшим, нередко оказывается либо вздором, либо распроклято-талантливой тягой к не­подъемному, начисто непосильным делом. Вязников носил­ся с идеей передать в рисунке пластику, движение. Передать так, чтобы дух захватывало. И как раз в эту пору он жил идеей передавать средствами живописи движение. А какая натура для этого может быть более годной, чем конская стать? 

Вот он и повадился приходить на площадку-выгон для ло­шадей позади павильона коневодства. Там каждый день ко­нюшие и жокеи устраивали лошадям пробежки либо просто гоняли животных на корде - длинной веревке, позволяю­щей им бегать только по кругу. Спросить бы следовало самих лошадей, нравится ли им такое круговерчение.

Там они и подглядели то, чего не знали еще кратковре­менные подруги Катерины. Она-таки напросилась у кого-то в павильоне на бесплатную работу в конюшнях, на дело, привычное ей по далекому колхозу “Тщетный труд”, что живет и тянет свою лямку далеким-далеко отсюда - в Кленино. Через широкий проем ворот они увидели, что она про­шла в конюшне от одного стойла к другому. В одной руке она несла вилы, покачивая их на ходу. На ней был фартук-перед­ник, слишком для нее широкий, так что ей, конюшихе-доброволице, пришлось завернуться в него почти по всему тазовому периметру. На ногах резиновые бахилки, тоже не по ноге.

- Зачем это она? - спросил Вязников. - Думаешь, ей что-нибудь за это заплатят?

- Конечно, ничего. Вернее, заплатят, потом догонят и еще раз заплатят. Да не для заработка она это делает, а про­сто потому, что не может без дела. Есть такие люди: они не могут без того, чтобы не копошиться. Возьми хоть тех же коней. В армии верховых лошадей, перевозя по железной до­роге, обязательно на какой-нибудь станции выводят из ваго­нов, хотя бы раз в два дня. Если этого не делать, лошадушки могут заболеть. Так и некоторые люди: от безделья прики­нется какая-никакая хворь.

- Ты ее хорошо знаешь?

- Знаю так, мельком, - сказал Согрин, весь покривив­шись от этого необъяснимого и вовсе не нужного вранья…

Продолжение темы следует

[Егор Королев]

МИХАСЕНКО Геннадий Павлович (1936-1994 г.), русский советский детский писатель, драматург, поэт, член Союза писателей России и Союза журналистов России, член Международной гильдии писателей, телеведущий, Почетный гражданин  Братска.

Михасенко Геннадий Павлович родился 16 февраля 1936 года в г. Славгород Алтайского края в семье военнослужащего. В пятилетнем возрасте с семьей переехал в деревню Кандаурово Новосибирской области, а после войны в г. Новосибирск.

Именно здесь прошли его годы отрочества и юности, годы созревания  и шлифования таланта, годы открытий и встреч с опытными литераторами, с учителями. Это писатели С.П. Залыгин, Е.Ф. Иванов, руководившие многие годы литературным объединением г. Новосибирска, поэт И.Фоняков. Геннадий Павлович сочиняет стихи, сказки, публикуется в областной газете.

После окончания с отличием Новосибирского инженерно-строительного института Михасенко попросил назначение на строительство Братской ГЭС — с тех пор Братск стал его рабочей и литературной судьбой.

В 1959 году он издает две первые книжки для детей – стихи «Фантазеры» и повесть «Кандаурские мальчики», которая получила всесоюзную известность.

Председатель Союза писателей РСФСР Леонид Соболев на Всесибирском совещании детских писателей  поздравил тогда сибиряков с рождением нового детского писателя. С этого момента Г.П. Михасенко поверил в свои способности и начал серьезно относиться к своему хобби, которое стало смыслом всей его жизни.

По основной своей специальности Михасенко работает мастером на заводе железобетонных изделий, затем начальником конструкторского отдела управления производственных предприятий.

В 1963 году Геннадия Михасенко принимают в Союз писателей СССР. В тот же год вышла в свет повесть «В союзе с Аристотелем», в 1965 году – «Неугомонные бездельники», в 1969 году – «Пятая четверть» (в 1972 году снят художественный фильм), в 1975 году – «Милый Эп» (книга переведена на немецкий, венгерский, чешский языки, по ней в 1991 году снят художественный фильм и поставлен спектакль).

Писатель пробует себя в разных жанрах. В 1973 году пишет сказки «Тирлямы в подземном  королевстве» (по ней поставлен кукольный спектакль). В 1977 году в альманахе «Сибирь» опубликованы «Записки комиссара». Теме военно-патриотического воспитания посвящены повести «Я дружу с Бабой-Ягой» и «Гладиатор дед Сергей». Писатель создал пьесы «Мечудар», «Остров Тэнга». В жанре сказки написаны «Желудевые человечки», «Земленыр, или каскад приключений» (1987).

Геннадий Павлович не только пишет замечательные книги для детей, но и активно участвует в жизни Братска, ставшего для него родным. Человек деятельный и увлечённый, выдумщик и фантазёр, он становится инициатором многих увлекательных и нужных дел. Вот он с друзьями совершает небывалое путешествие по жутковатым порожистым сибирским рекам. А в 1969 году вместе со своим другом Фрэдом Юсфином и другими энтузиастами – братчанами Михасенко создаёт детский спортивно – морской лагерь «Варяг», живущий по всем законам флота. Он работает комиссаром морского лагеря и становится другом трудных и увлечённых ребят.

Чуть позже, в 1972 году он организует воскресную детскую телепередачу «Золотой ключик» на братском телевидении. Геннадий Павлович рассказывал ребятам о многих любимых детских писателях – от сказочника Шарля Перро до сибирского поэта Марка Сергеева. Целью телеклуба было дать детям больше знаний и расширить их кругозор.

Главным в творчестве и в жизни Михасенко всегда оставались дети. Он выступает в школьных и студенческих аудиториях, в библиотеках, пишет статьи на педагогические темы. Взрослые не всегда могли пробиться на встречу к писателю, – он дорожил своим временем, особенно в последние годы, но на приглашение детей всегда откликался с радостью. Готовясь к встрече с детьми, писатель делал заготовки на конфетных обёртках. Стихи, напечатанные на фантиках, он щедро раздавал юным читателям. Встречи эти проходили не только в братских библиотеках и школах, его звали в Иркутск, Читу, Усть-Кут, Усть-Илимск и многие другие города Иркутской области.

При этом Михасенко успевает заняться изучением иностранных языков – немецкого, английского, французского, польского, испанского… Он свободно владел шестью языками и часто выступал в роли переводчика для многочисленных гостей Братска.

В Иркутске произведения Михасенко входят в региональную школьную программу по внеклассному чтению.

Геннадий Павлович ценил поэзию А. С. Пушкина и знал наизусть множество его стихотворений. Благодаря энтузиазму писателя в Братске в 1974 году было создано пушкинское общество. А в 1993 году при активной поддержке Михасенко была издана первая книга из серии «Братск-Пушкину» — это сборник стихов братских поэтов о Пушкине. Каждую книгу из этой серии по традиции открывают стихи Г. П. Михасенко.

Михасенко был человеком огромной притягательной силы. Он был центром, вокруг которого объединилась почти вся творческая интеллигенция города. Частыми гостями в семье Михасенко бывали поэты. Они тянулись к нему всей душой, шли с новыми стихами и рассказами. Многие годы он был старшим духовным наставником в литературном процессе. Результатом такой творческой дружбы явились три книги, составленные Геннадием Павловичем. В них вошли произведения не только членов разных литературных объединений и школ, но и людей, уже давно не живущих в Братске, но оставивших заметный след в поэтической жизни города. Это книги «Мы – братчане», «Братск – Пушкину», коллективный сборник стихов «И пальцы просятся к перу…», посвящённый 40-летию города Братска.

В начале девяностых годов изменились социальные условия жизни. Остались неизданными и пылятся в рукописях новые сказки Г.П.Михасенко, его повести: «Класс дурацких фамилий», А-д Завьялова».

Последние годы Геннадий Павлович  работал в летнем лагере для трудных подростков (летом - комиссаром, зимой - сторожем) и написал веселую шуточную сказку «Однажды бобры пошли по грибы».

Михасенко Г.П. скончался 4 июня  1994 год в г. Братске.

26 июня 1998 года Братская городская Дума присвоила имя писателя библиотеке-филиалу № 1 муниципальной организации культуры «Централизованная библиотечная система». В 2011 году на базе библиотеки открылся музей Геннадия Павловича Михасенко.

В 2007 году Михасенко Геннадию Михайловичу присвоено  звание Почётный гражданин города Братска — за вклад в развитие культуры города Братска и в связи с 70-летием со дня рождения (посмертно).

Братский театр кукол «Тирлямы» взял свое название из сказочной повести «Тирлямы в подземном королевстве».

Вдова писателя - Галина Васильевна и сын живут в Верхней Салде.

 

 

Вместо предисловия.

Памяти детского писателя

В нашем городе Братске жил детский писатель Геннадий Павлович Михасенко. Его произведения «Милый Эп», «Кандаурские мальчишки», «Класс дурацких фамилий» и многие другие издавались большими тиражами. По его произведениям снимали художественные фильмы. И с полной уверенностью можно утверждать, что на его замечательных героях воспитывалось младое поколение России.

Я познакомился с творчеством писателя в тридцать с лишним лет. А прочитав «Милого Эпа», вдруг понял, что  Геннадий Павлович ответил на многие мои вопросы. Ведь у меня растут сыновья, и как же жизненно необходимо понимать их. А писатель гениально и доступно писал о детях.  И если читать книги Михасенко, то действительно многое  поможет в воспитании детей. Знаю, что пишу наивные слова, но мы, взрослые, такие «незамечайки».

Спустя годы, в родительский день, втемяшилось мне в голову найти могилу Геннадия Павловича. Ныне покойный братский баснописец Геннадий Обухов помог мне в этом деле. Оказалось это недалеко от дороги, и молодые сосенки прикрывали его.

Памятник сделан в виде книги с изображением писателя и надписью братской поэтессы Женни Ивановны Ковалёвой: «Он не умер, он  ушёл в зарю». Рядом с очень низенькой оградкой растёт замечательная красавица – берёза. До этого я уже знал, что троих сыновей писателя раскидало по нашей необъятной стране. Покинула Братск и его жена Галина Васильевна. Прочитав молитву «Отче наш», положил цветы на могилку и подумал: «Осенью, наверное, тут всё завалено листвой, надо бы наведаться»…

И вот в один из осенних пасмурных дней, вооружившись нехитрым инструментом, пешком отправился на погост. По дороге чуть не покусали большие собаки но, слава Богу, обошлось. Все мои предчувствия сбылись, всё было обильно засыпано листвой. После того, как прибрал на могилке, совершенно неожиданно среди казавшейся суровой пасмури на крохотное мгновение выглянуло солнышко.  И я совершенно уверовал в то, что Геннадий Павлович с небес видит меня, грешного человека. Хорошо помню, что обратный путь я прошёл, не замечая никакой усталости. Так с Божией помощью весной и осенью стал ухаживать за могилкой. Терзал себя, конечно, что и женский догляд необходим. И вот Господь услышал, теперь помогает моя жена Ирина с сестрой Татьяной. Татьяна всё удивлялась: « В детстве зачитывалась книгами Михасенко. И вот как жизнь устроила».

Как-то летом с молодым журналистом Николаем Полехиным мы поехали к Геннадию Павловичу. Берёза поразительно красиво опускала свои зелёные ветви на могилу писателя, и нам всерьёз показалось, что она плачет. Однажды  9 Мая у меня зазвонил телефон. Звонила жена писателя Галина Васильевна и благодарила меня за догляд за могилкой. Оказалось, что мой телефон ей дала Женни  Ивановна Ковалёва, ведь они были подругами.  Большей радости для своей грешной души я и представить не мог.

Рядом с могилкой писателя расположены две могилки: их убирают две бабушки,  обеим за семьдесят. И однажды они предложили мне веник поновее моего, я не отказался. Удивительным было то, что они почему-то подумали, что я сын писателя. Потом они напоили меня облепиховым киселём.  Оказалось, что и им приходилось прибираться на могилке писателя. Глядя на этих пожилых женщин я заплакал и шептал про себя: «Вот он наш сердобольный русский народ».

Однажды позвонила дочь Виктора Соломоновича Сербского, Екатерина:  «Толик, а берёзка и вправду плачет». Я как-то говорил ей о чудной берёзке, вот и она приобщилась к удивительной тайне.

В этом году приболел и, незадолго до родительского дня, жена Ирина с Татьяной пошли прибираться у своих родителей, и они без слов поняли, о чём я их хочу попросить.

В  2013 году было необычно много подснежников. Проходя наши правобережные погосты и глядя на их цвет, мы с женой лечили свои души от грусти. Зайдя на могилку,  увидели, что кто-то принёс Геннадию Павловичу цветы…

Анатолий Казаков

 

Милый Эп

(Главы из книги)

 Глава первая

      Светлана Петровна вызвала меня неожиданно. А я был не из тех, кого по английскому языку можно вызывать неожиданно. По математике, физике или химии пожалуйста, но по английскому ни в коем случае. Железная тройка, полученная на прошлой неделе, вроде бы обеспечивала мне полмесячную передышку, и вот тебе!..

      Я хотел было отказаться сразу, но Август Шулин, мой сосед, испуганно вытолкнул меня из-за стола, и я, как порядочный пошел к доске, кивками прося подсказывать. И сразу кто-то зашипел, рупором прижав ладони ко рту или в свернутую трубкой тетрадку, кто-то беззвучно корчил рожи, надеясь, что я все прочту по губам. Вовка Еловый живо зашевелил пальцами, но пальцами хорошо изображать римские цифры, а не латинские буквы. Васька Забровский, как наш комсорг, что-то быстро чиркнул на бумажке и свесил ее вниз, сбоку стола, но я ничего не рассмотрел. Только Мишка Зеф действовал открыто. Развалясь на задней парте, он выдавал по буквам: эс, эйч, и Я нащупал в кармане пиджака свой давний талисманчик бочонок от лото с номером 81, прислушивался, норусский-то шепот попробуй разбери от доски, а тут английский. Дважды ляпнув невпопад, я поморщился, закусил губу и смолк. Я сдался. Но класс держался до последнего патрона: шипел, булькал и хрипел, как радиоприемник на коротких волнах.

      Светлана Петровна терпела, терпела, потом устало вздохнула и сказала по-русски:

      - Ну, хватит. Бесполезны ваши старания. Кажется, дня три не открывали учебника, так ведь, Эпов?

      - Нет, два дня! - ответил я по-английски (Эти-то слова я знал хорошо!), не уходя от доски лишь потому, что надеялся на прощение.

     -  Ну два, какая разница. Это мелочная честность, Эпов. Так что я вынуждена поставить вам двойку.

      - Спасибо! - сказал я, кивнул Светлане Петровне, ее оранжевому платью, рыжеватой прическе, округлому животу всему сразу и отправился на место, перехватив удивленный взгляд учительницы: до сих пор я за двойки не благодарил. Но тут во мне что-то дернулось, сработало какое-то реле. Двойка? Очень хорошо! Прекрасно!

      Класс ожил.

     - Светлана Петровна, задайте ему еще вопросик!

     -  Ну, Светла-ана Петровна!

     -  Эп все знает, только он рассеянный.

     -  Его надо в темноте спрашивать.

     - Да он с Чарли Чаплиным переписывается!

      Я обычно поддерживал эти веселые атаки, когда кто-нибудь горел, но сейчас мне все было безразлично. Не садясь, я сунул учебник с тетрадкой в папку, задернул молнию и двинулся к выходу, легко и свободно.

     -  Эп, стой! выкрикнул Шулин.

      За спиной была тишина.

      У дверей я обернулся и, глянув прямо во все еще удивленные глаза Светланы Петровны, затененные рыжими клубами прически, любезно проговорил:

    - Гуд-байте! - и, уже выходя и при этом кого-то толкнув дверью, добавил сквозь зубы: - Спинста! - что означало старая дева, так мы прозвали Светлану Петровну.

      В коридоре никого не было, кроме незнакомой девчонки, которая держалась за дверную ручку, желая, видно, заглянуть в наш класс. В ярко-красных брюках, в синей куртке и с вязаной красной шапочкой под мышкой, вся в блестках свежерастаявших снежинок, она недобро глянула на меня. Уловив в ней какое-то сходство со Светланой Петровной, я ей брякнул:

      - Гуд бай!

      - Бай-бай! - не моргнув глазом, ответила она.

      И я пошел прочь.

      Я не хотел обижать Светлану Петровну, хоть и был на нее зол. Не знаю, чья умная голова изобрела это нелепое прозвище спинста, совсем не подходившее нашей молодой, замужней и даже уже беременной учительнице, но было в нем что-то холодное и пронзительное, как моя неприязнь к этому чужому языку, поэтому я с удовольствием ввернул его. Что за дикость вызывать человека, зная наверняка, что он не готов! Это же педагогическое хулиганство! Охота за черепами! И не много надо ума, чтобы даже отпетого отличника застать врасплох. По-моему, талант преподавателя обратно пропорционален количеству поставленных им двоек!.. Эта вдруг найденная точная психологическая формула, как-то мгновенно принизившая всех учителей, обрадовала меня, и я чуть не засвистел, чувствуя, как лицо мое победоносно сияет. Но когда я спустился в вестибюль, тетя Поля, дежурная, спросила:

    -  Плакал, что ли?

    -  Кто я?.. С чего бы!

    -  Да уж не знаю, чего вы срываетесь посреди уроков вот с такими глазами! Она показала кулак, вздохнула и отвернулась, точно не желая иметь со мной никакого дела, но тут же встрепенулась опять. Кого требуют-то?

      Маленькая и пухлая, она сидела на стуле у двери в раздевалку и не выдавала пальто без того, чтобы не разузнать, что случилось. Тетя Поля расспрашивала даже тех, кто являлся с бумажкой от учителя.

      Я не был опытным в этих делах, но желание исчезнуть, испариться из школы так вдохновило меня, что я глазом не моргнув выпалил:

     -  Отца.

     - Значит, отец у вас голова, - сказала тетя Поля и без дальнейших вопросов пропустила меня, рассуждая сама с собой: - Это хорошо, что отец, рука крепше. И выдрать и приласкать все крепше. А что она, мать-то, кроме как пилить. Уж по себе знаю. Вон какие, а я все пилю… Плюнул, поди, в кого? - спросила она, когда я вынырнул из-под перекладины, застегивая плащ.

      - Нет.

      - Бесстыдник. Отцам делать нечего, только с вами нянчиться! Резинкой стрелял?

      - И это нет, тетя Поля.

      - Бесстыдник!.. Чего же ты вытворил?

    Мне вдруг захотелось признаться, что ничегошеньки я не вытворил, что это со мной вытворили, но, увидев озабоченную физиономию тети Поли, коротко сказал:

     - Обозвал учительницу.

      Всплеснув руками, тетя Поля охнула:

     - Сбесился ты, что ли!.. Да кто же это учителей обзывает, головушка твоя задубенная? Ведь учитель для вас все, непутевые вы черти!

     - Гуд-байте, тетя Поля!

     - Веди, веди отца! Веди, бесстыдник! Фамилия-то как?

     - Эпов.

     - Чей?

      Но я, мимоходом глянув в большое вестибюльное зеркало на свою долговязую, нескладную фигуру в берете, уже выскочил на крыльцо. Хлопок двери отрезал меня сразу и от ворчаний тети Поли, и от сонливой духоты, и от всех-всех невзгод школьной жизни.

      А на дворе что делалось! Ходуном ходила густая снежная мишура. Она шаталась, скручивалась, дергалась, то с шуршанием захлестывая ступеньки, то сползая с них. А шел уже май. В тени палисадников, домов и под пластами мусора дотаивали последние островки сугробов.

      У крыльца, полузаштрихованный метелью, звонко постреливал мотоцикл. За рулем, подгазовывая, сидел Толик-Ява, из девятого Б, в красном шлеме и в очках, ждал кого-то. Странно, идут занятия, друзья в классе, а он раскатывает, да еще возле школы. Получил права так гоняй на пустыре, если радость распирает, а хамить-то зачем?..Хотя и я не лучше!

      Я нырнул в снеговорот и захлебнулся. Хорошо! Очень кстати эта заваруха для нейтрализации моего кислого настроения, а что оно кислое, коню понятно, как говорит Шулин.

 - Все! - зло думал я, спотыкаясь о желваки застывшей грязи и дробя каблуками лед пустых луж. Решено! Сегодня объяснюсь с родичами! Хватит морочить людям голову!

      Еще в конце седьмого класса на меня стала накатываться какая-то необъяснимая тоска. Нет-нет да и накатится, прямо на уроке. Уплывают куда-то учебники, лица друзей, доска, растворяются и замирают звуки я вроде слепну и глохну.

      Летом мы с отцом пересекли на машине Западную Сибирь и объездили все русские старинные города: Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский, Ростов Великий волшебные места; потом я поработал на детской технической станции и развеялся, забыл свои тревоги. Но едва начались занятия в школе, опять затосковал, представив, что не проболей я во втором классе целых полгода, я бы учился уже в девятом, почти в десятом, последнем! Дальше больше. К Новому году понахватал троек и даже двоек столько, сколько не наскрести за все прежние семь лет. «Ты что, Эп, спятил?» - удивлялся комсорг Васька Забровский. «В чем дело, Аскольд?» - хмуро спрашивали дома. «Опомнись, Эпов!» - в панике восклицали учителя.

     На новогодние каникулы Шулин пригласил меня в свою деревню. Я поехал. Я любил деревню. Мои бабушка и дедушка по отцу жили в селе, и я класса до пятого каждое лето гостил у них, но потом как-то охладел, а тут обрадовался. Шулинская деревушка Черемшанка мне понравилась. Она стояла в лесу, и мы с Авгой стреляли зайцев прямо за огородами, а за рябчиками и глухарями бегали на лыжах к Лебяжьему болоту. Неделя промелькнула одним днем, и возвращался я в город с холодным предчувствием близкой беды. И точно. На меня сразу же навалилась хандра. Но тут я вдруг понял, в чем дело; оказывается, мне надоела школа. Надоело играть маленького, надоела суета, классные собрания с разговорами в три короба, надоела дорога в школу, даже Август Шулин, ставший за каникулы моим первым другом, опостыливал мне в школьных стенах. Понял я это, и мигом блеснула идея: бежать, дотягивать восьмой класс и бежать без оглядки. Куда я не знал, но идея эта так подхлестнула меня, что я, ко всеобщему удовольствию, выправил за полмесяца все отметки и на рысях понесся к финишу, лишь по английскому продолжал болтаться между двойкой и тройкой.

      И вот тебе бах! Новая пара. Это уже попахивало двойкой за четверть, а то и за год. Но сейчас все вчерашние и завтрашние заботы утонули в одном ощущении: вырываюсь. И чем дальше отходил я от школы, тем вольнее и радостнее чувствовал себя, как будто постепенно освобождался от влияния какого-то тягостного магнитного поля. Даже снег, похожий на поток силовых линий, начал редеть и ослабевать.

      Подняв куцый воротничок плаща и втянув голову в плечи, я свернул в сквер, малолюдный и тихий. Покачивались сомкнутые в верху голые ветки, просеивался сквозь них снег и падал обессилено и сонно. Словно убаюканный, я закрыл глаза, заранее прикинув, что шагов двадцать пять могу пройти слепо, ни с кем не столкнувшись. Раз, два, три… Услышав мое заявление, мама тотчас же с серьезной вроде бы озабоченностью полезет в свою сумку за стетоскопом, чтобы проверить мое здоровье, как всегда делала, если я хватал через край. Восемь, девять… Отец глянет тревожно, точно уловит неожиданный треск в отлаженном механизме, и в глазах его, как в осциллографах, вспыхнут проверочные огоньки. Хотя отцу сейчас не до меня: его как главного инженера замотала следственная комиссия из-за цокольных панелей новой гостиницы, в которых нашли что-то не то. Я сбился со счета и, вдруг почувствовав, что сейчас наткнусь на какое-то препятствие, открыл глаза.

      Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к транзистору, они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские близнецы. В транзисторе сипло и прерывисто булькала Лайла Тома Джонса, и девчонки легкими шлепками то и дело взбадривали приемник.

- Перепаяйте контакты или приходите ко мне слушать Тома Джонса! - сказал я мысленно, не спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись на меня. Конечно, что им в моей тощей, длинной фигуре! Им Аполлонов подавай!

      Однажды я спросил у отца, каким он рос хилым или здоровым. Отец ответил: доходягой, у бабушки глаза не просыхали, все думала, что помрет; другие мели все подряд, только подноси, а его рвало и от лука в супе, и от сала в яичнице, и от пенки в киселе. И у меня это пройдет, уверил отец, душа вот созреет, и тело включится. Эта философия несколько утешала меня, и я даже порой представлял себя гадким утенком, который вот-вот превратится в лебедя, но всякий раз подчеркнутое безразличие ко мне девчонок мучительно задевало меня. И я тогда остро завидовал классическому торсу Мишки Зефа и его умению смело-грубовато обходиться с девчонками. Сейчас бы он не проскользнул, как я, бледной тенью мимо этих сиамских близнячек, он бы раскинул навстречу им руки, сморозил бы какую-нибудь чушь и, глядишь, слово за слово, познакомился бы. Но я и в компаниях терялся в таких случаях, а чтобы один простите! Гори они синим огнем, эти гордячки!

      Сквер кончился, и на меня опять накинулась метель.

 

      Глава вторая

      На бетонной площадке против нашего подъезда стоял зеленый УАЗик отцовский. Значит, он дома! Уйти, сбежать! Сейчас проскочу мимо и двором на соседнюю улицу.

    - Здорово, Аскольд! - приветливо крикнул дядя Гриша, папин шофер, высовываясь из кабины.

    -  Здрасьте! - испугано ответил я.

    -  Как оно?

     - Хорошо! И свернул к подъезду.

      Все нынче против меня. Даже дядя Гриша, всякую свободную минутку глотавший журнальные детективы, тут оказался без журнала.

      Слева лестница вверх, справа вниз, в подвал. Нырнуть, что ли, туда? Посижу полчасика, погреюсь, да помыслю заодно. Гениальные это люди, строители, подвал изобрели! Сколько тут было устроено засад, сколько пережито и развеяно страхов, сколько раз нас тут ловили разъяренные владельцы кладовок!.. Восторгаясь подвальной темнотой, теплом и запахом прокисшей капусты, я между тем бешеными прыжками летел наверх.

      Открывая дверь своим ключом, я услышал телефонный звонок и бас моего робота Мебиуса:

    -  Квартира Эповых, минуточку!.. Квартира…

    -  Аскольд, возьми трубку! - крикнул из кухни отец. Если меня, скажи выезжаю.

      А вдруг из школы? Вдруг Светлана Петровна пожаловалась нашей классной Нине Юрьевне?.. У меня в желудке мигом образовался кусок льда. Я осторожно поднял трубку.

     - Да. Да-да. Дома. Его сын. Робот - самодельный, конечно. Нет, не очень сложно. Еще говорит, что никого нет. Да, сейчас выезжает. До свидания.

Я облегченно опустил трубку. В кухне звякнул стакан, громыхнул стул, и в прихожей потемнело, отец собой перекрыл кухонный коридорчик, через который только и пробивался в прихожую свет. Мама тоже была крупной, лишь от меня освещенность не менялась, точно я был прозрачным. Я щелкнул выключателем и сделал счастливую физиономию, как и положено пай-мальчику при виде родителей. Но родители и не глянули на меня. Они были сосредоточенно-хмуры. Отец подал маме пальто, на миг задумался и стал одеваться сам.

     - Уже знает! - опять похолодел я.

     - Отца-то в тюрьму садят! - вдруг сказала мама.

     -  Как в тюрьму?

     - А вот так! - и четырьмя скрещенными пальцами мама изобразила решетку.

      - Правда, пап? - ужаснулся я.

      - Правда, - ответил он, выпрастывая бороду из шарфа. - Не сию минуту, конечно, но дядька, с которым ты только что беседовал, это секретарь прокурора. Следствие закончилось. Получилось, что я виноват. Вот такая, брат, кирилломефодика!

Отец надел черный берет и только тут посмотрел на меня.

    -  Ты же говорил, что не виноват!

    -  И сейчас говорю. Только это надо доказать, а это не просто доказывается. Но у меня еще есть шансы, вот! Он снял с полки толстую папку и взвесил ее на ладони.

      Мать с отцом вышли.

      Я замер, с болезненной тревогой прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам, потом не раздеваясь, шмыгнул в кухню и прижался щекой к стеклу. За окном кипела метель: снежные вихри, летевшие вдоль стены вверх, сшибались с вихрями, падающими с карниза, и уносились куда-то вбок, прочь от дома. Жизнь взрослых казалась мне навсегда решенной и устроенной, с уже отгремевшими которые еще ждут нас, поэтому известие о тюрьме ошеломило меня. Класса до седьмого я не отделял себя от родителей, и дом наш наполнялся для меня счастьем, когда мать с отцом являлись с работы. Я летел к порогу, услыша долгожданное шебаршение ключа в замочной скважине, и если не кидался на шею, то приплясывал и скулил от восторга, как щенок, просидевший весь день взаперти. Теперь я не бросался к порогу, а просто молча радовался, что вот они возвращаются, что сейчас будем ужинать и только бы поменьше суетливо-дежурных расспросов, а о главном я сам расскажу. Лишь изредка, в особые моменты, меня пронизывала прежняя, слепая тяга к родителям, и я на час-другой становился пятиклассником, как вот сейчас.

      Я задумчиво опустился на стул. Дзинькнул звонок, и в прихожей появился Авга Шулин в клетчатой кепке и в серой, похожей на телогрейку куртке, из которой давно вырос.

      - Эп, ты один? - шепнул он.

      - Один.

      На цыпочках, чтобы меньше следить, Авга прокрался в кухню, жадно, но мельком оглядел неубранный стол и, дернув подбородком, вопросительно-тревожно уставился на меня глазами, ноздрями, ртом и ушами всем, чем нужно. Полтора года жизни в городе ни капельки не изменили Авгу та же кепка, та же куртка и та же простоватая физиономия. Первое время я считал Шулина старательным деревенским тупицей и даже издевательски прозвал его графом. Он не обиделся на кличку. Он вообще ни на что не обижался, удивительный человек, он все принимал с улыбкой, мол, сыпьте-сыпьте, я потом разберусь. По закону Ньютона действие равно противодействию, и на него никто не обижался, а вернее, его просто не замечали. Я лишь тогда обратил на Авгу внимание, когда он однажды на графа ответил мне с усмешкой:

- Какой я граф, графин! Кринка!

В этом были и внезапная искренность, и смелость, и проблеск ума. Не каждый отважится дать себе такую оценку. Я стал с ним больше общаться, и скоро мне понравились и его простоватая физиономия, и забавные словечки, и наивные мысли. А в этом году мы сели за один стол и подружились окончательно.

     - Ты почему рано? - спросил я. - Или тоже?..

     - Ну что ты! - возразил Шулин. - Спинста отпустила. Вызвала еще двух, начала объяснять, побледнела и ступайте, говорит!

      Меня это насторожило. Ведь ей нельзя волноваться! Я поднялся, пощупал кастрюлю и чайник и, хоть они были еще горячие, включил конфорки.

      Авга продолжал смотреть на меня вопрошающе, ожидая каких-то разъяснений. Я понимал, что для него, который тоже, кстати, (удивительная штука!) трепетал перед учителями, у которого при виде директора подкашивались ноги и для которого даже наш комсорг Васька Забровский, или просто Забор, был властью, для него мой сегодняшний финт оказался неожиданным, потому что я не числился в анархистах.

      - Шум был? спросил я.

      - Не было.

      - Слава богу.

      - А чего ты бзыкнул?

      - Да так.

      - Так не бывает. Так и чирей не садится.

      - Граф, какой чирей?!

      - Обыкновенный. Неужели ты из-за двойки? Из-за каждой двойки бзыкать - лучше в школу не ходить!

      - А я и не пойду!

      - Не пойду? Я бы тоже не ходил, да не могу, обречен учиться. Тридцать первого августа меня родили, а первого сентября уже отправили в школу.

      - А я вот не пойду!

      - Хм!

      - Вот тебе и хм!

То, что я, наконец, выговорился, взбодрило меня.

- Раздевайся! Обедать будем!.. И мой повесь.

Я кинул Авге свой плащ и стал подновлять стол.

      Шулин жил у тетки с дядькой, жил впроголодь, боясь объесть их, как он сам однажды признался мне. К большим праздникам ему приходили десятирублевые переводы и посылки с салом, сушеными грибами и с лиственничной серой. Серу Авга сразу отдавал Ваське Забровскому. Васька честно делил ее и весь класс с неделю празднично работал челюстями. Дней пять после посылки Шулин отъедался, а потом опять подтягивал ремень, хотя со стороны родственников я не разу не заметил ни косого взгляда, ни обидного намека. Скорее наоборот, они вздули бы Авгу, узнай об этом. Я не сбивал друга с его чем-то и мне привлекательного принципа, но при любой возможности подкармливал Шулина.

      - Садись, сказал я, ставя на стол дымящуюся тарелку щей с мясным айсбергом.

      - А-а! - крякнул Авга, потирая ладони.

      - Ешь! Я и себе налил.

      Уже сунув ложку в щи, Авга замер и опять, подняв на меня полные недоумения глаза, спросил:

      - Ты это серьезно, Эп?

      - Абсолютно.

      - А как же все-таки школа?

      - Что школа? Ты ешь давай!.. Школа как трамвай: я спрыгнул, а он дальше пошел! - бодро ответил я.

      - А что делать будешь? Отцу на шею сядешь?

      - Балда ты, граф! Работать буду!

      - Ага, в рабочие, значит, подашься! Интересно девки пляшут! Я в интеллигенты пру, а ты наоборот, как будто я тебя выдавливаю.

      - Никто меня не выдавливает, - со вздохом сказал я. - А, собственно, чем плох рабочий класс?

      - Рабочий класс не плох, отозвался Шулин. Плохо то, что я ни черта не понимаю!.. Если бы…

      Звякнул телефон. Робот Мебиус загробно откликнулся. Я ринулся в прихожую, с жаром думая, что звонит Светлана Петровна, отошла и возжелала отомстить обидчику. Но это был Мишка Зеф. Он снисходительно-весело поздравил меня с моральной победой над Спинстой и велел так держать. Я буркнул: - Брось ты, - опустил трубку и переключил тумблер на «out».

      - Забор? - спросил Авга.

      - Зеф, - сказал я, и передал разговор.

     - Харю надо бить за такие поздравления! - зло выговорил Шулин, отодвигая пустую тарелку. - Победа!.. Ты ведь не завтра собираешься бросить школу. Восьмой-то все равно надо дотягивать, тем более что осталось с гулькин нос.

     - Конечно.

     -  Ну и вот! Поэтому тебе надо исправлять двойку, а теперь попробуй исправь!

     - Ты думаешь, она слышала, как я обозвал ее?

     -  Еще бы! Я вон где сижу и то слышал!

     - Черт! Да еще беременна!

     - Двойки ставить они не беременны! - проворчал Авга, принимаясь за чай.

      Некоторое время раздавалось только наше прихлебывание. Шулин щурился от чайных паров и шевелил бровями. Я думал о том, как действительно встречу завтра Светлану Петровну. Даже если я сегодня все вызубрю, что очень сомнительно, то и это не спасет меня от стыда.

      Шлепками по дну стакана Авга выгнал в рот ягоды смородинного варенья и сказал:

     - И все-таки, Эп, я не пойму.

     - Чего?

     - Мать у тебя врач, отец инженер, вон какая шишка. Все у вас есть. Учись да поплевывай в потолок, а ты куда-то вбок, как этот…

      У Шулина было универсальное сравнение «как этот», а кто домысливай.

      - У меня ни фига нет, а я жму! На меня и батя с кулаком кидался, кричал, что сено косить некому, и дядька сейчас пилит, мол, куда я, бестолочь, лезу. А я лезу!.. Нет, Эп, я не хвастаю, а рассуждаю!.. Ты вот хихикаешь и называешь меня графом, а будь сейчас старое время, дореволюционное, сам графом был бы! И без хиханек! Ездил бы к нам в Черемшанку охотиться, а я бы, мужичишко, на тебя зайцев выгонял, мол, стреляйте, вашество!

      Я усмехнулся:

      - Пострелять я бы не против! А вот насчет моего графства ты, Авгунек, маленько загнул. Один мой дед батрачил в деревне, а второй вкалывал на каком-то паршивом заводике, так что суди, какой бы из меня граф получился!

      - По дедам нечего судить. Теперь надо судить по отцам, -возразил Шулин и задумчиво повертев стакан и лизнув сладкий край, добавил: А вообще-то сейчас и по отцам много не насудишь. Возьми вон моего!.. Только по себе!.. И у тебя, например, все данные для графа! - заключил он.

      - А у тебя какие данные?

      - Я пока не разобрался, но постараюсь быть и мужиком, и графом.

      - Ишь ты!.. Ну, во-первых, признаюсь, если уж на то пошло, я еще ничего не решил, кроме ухода из школы, раз! Во-вторых, во-вторых пропустим, а в-третьих, самое интересное, что именно таких рассуждений я и жду от родителей!

      - А разве они еще не знают?

      - Нет.

      - А Забор?

      - Причем тут Забор?.. Ты первый!

      - Ах, во-он как! - воскликнул Авга. Значит, слепой в баню торопится, а баня не топится!

      - Растоплю! Сегодня хотел, да не выйдет, - сказал я, вспомнив семейные неприятности.

      - А что во-вторых? - спросил Шулин.

      - Во-вторых, ты Спиноза!

      - Кто?

      - Философ!

     - А что, неправильно рассуждаю? - возмутился Шулин. - Вот ты мечешься, а я жизнь свою уже до половины рассчитал! Да-да! Удрать из деревни - раз! Удрал. Закончить десятилетку в городе - два! Заканчиваю! Поступить на охотоведа или на геолога - три! И поступлю - кровь из носа! Пусть тятьки и дядьки с колунами бегают и шумят, я вылезу!

      - Молодец!

      - А чего улыбаешься?

      - Да так.

      Авге нравилось говорить, что он удрал из деревни. Но ведь удрать, значит, от плохого и без оглядки, а Шулин, по-моему, спит и во сне видит свою Черемшанку. И чуть в разговоре коснешься деревни, он вздрагивает, как стрелка компаса близ магнита. Как-то мы ходили за его посылкой, так Авга раз пять подносил ее к носу и затяжно принюхивался, родные запахи. Так что едва ли это сладкое бегство.

      И я спросил:

      - А не зря ли ты удрал?

      - Не зря. Для меня попасть в институт это все равно, что на Луну, - пояснил Шулин. - Стартовать из деревни пороху не хватит, да и притяжение там здоровое. А город вроде промежуточной станции: заправлюсь и дальше. Вот я и заправляюсь сейчас. Нет, Эп, расчет верный!

      - Ну, Циолковский!

      - Только так!

      - А ведь и у меня кое-какие расчеты своего будущего есть, -скромно проговорил я.

      - Да уж поди! Голова-то у тебя дай бог! - важно согласился Шулин, нажал кнопку на косяке, и за стеной, в моей комнате, зажужжал зуммер, так мама вызывала меня на кухню. - Видишь?.. Чудо-юдо, рыба-кит! А ты бзыкаешь!.. Вот это мне и непонятно. Не-ет, я не отговариваю, я так сравниваю.

      Телефон опять дзинькнул.

      Мебиус ответил, что дома никого нет, а я, спохватившись, что это отец может звонить за чем-нибудь срочным и важным, выскочил и перещелкнул тумблер на in…

Продолжение темы следует

 

 

 

 

 

[Егор Королев]

СУТЫГИН Владимир Алексеевич (род.1951 г.), писатель, журналист, кинорежиссер, сценарист, Член Союза писателей РФ и Союза кинематографистов.

Владимир Алексеевич Сутырин родился в 4 июня 1951 года в г. Ужгород Запорожской области. В 1973 г. закончил Уральский государственный университет им. А. М. Горького (УрГУ, Екатеринбург), в 1986 г. — сценарный факультет Всероссийского государственного института кинематографии им. С. А. Герасимова (ВГИК, Москва).

Член Союза писателей РФ и Союза кинематографистов. Лауреат литературных премий, призер всероссийских кинотелефестивалей и конкурсов.

Автор главы о Верхней и Нижней Салде в книге «Кузницы уральского железа» из серии «История в ликах городов».

Автор книг: «Железная столица России. Нижний Тагил и Демидовы», «Современные уральские литературные сказки», «Изобретатель радио А.С. Попов: годы на Урале», «Павел Бажов. Биографическое повествование» (всего 10 книг).

Избранная фильмография автора сценария и режиссера - Владимира Сутырина: «Кому нужен Прометей» (2001), «Скерцо на панели» (2001), «Гости из прошлого» (2002), «Взвод Макарова» (2004), «Волков, Хованов и другие» (2005), «Интуиция математика Поленова» (2007), «Висимская кровь» (2009).

Призы и награды: 2001 г. - «Кому нужен Прометей?» - Всероссийский фестиваль кино и телепрограмм, посвященных науке «Разум. XXI век», г. Томск,  два специальных приза документальному фильму.

Участник кинофестивалей «Сталкер», «Волоколамский рубеж», военного кино им. Ю.Озерова.

2005 г. - «Немного солнца взамен на дождь», премия и звание лауреата на Всероссийском конкурсе, проводимом ФАКК и Центральной сценарной студией за сценарий полнометражного игрового фильма.

           

ИЗОБРЕТАТЕЛЬ РАДИО  А.С. ПОПОВ:  ГОДЫ НА УРАЛЕ

(Фрагменты из книги)

Факт рождения будущего изобретателя радиосвязи именно 4 (16 по новому стилю) марта 1859 г. в селении Турьинские Рудники Богословского горного округа, что в Верхотурском уезде Пермской губернии, зафиксирован в метрической книге приходского храма св. Максимилиана на следующий же день, когда и произошло крещение младенца. Нарекли новорожденного младенца Александром. Храм стоял на Максимовской улице, которая считалась в поселке главной. Каким был дом Поповых, мы сегодня знаем лишь благодаря фотографии, сделанной нашим героем в конце ХХ века. Угловой, довольно просторный - семь окон. От дома была видна и сама церковь - место службы главы семейства.

Вообще Александр Степанович Попов, пожалуй, редчайший в русской науке человек, носивший “говорящую” фамилию. А.С. Попов действительно был сыном попа. Более того, и отец его Стефан Петрович Попов был также сыном священника Петра Николаевича Попова, который, в свою очередь, унаследовал судьбу своего отца Николая Петровича, служившего в храме уральского города Кунгура. Но и этого мало: Н.П. Попов, прадед изобретателя, также имел предком священника Петра Попова, жившего в XVIII веке. Но потомки нашего героя и исследователи его жизни утверждают, что эта преемственность в роду Поповых без перерыва следует аж через девять (в другом источнике — через десять) колен! Это — родословная по линии отца. Какого же происхождения мать изобретателя радио? Читаем: Анна Стефановна, по фамилии… Пономарева. И ее отец в действительности служил в церкви, хотя был лишь дьячком, но притом также сыном священника!

Таким образом, происхождение физика и, следовательно, материалиста Александра Степановича Попова насквозь “идеалистическое” в том смысле, что первые сведения о мироустройстве будущий ученый-физик получил из уст родителей наверняка в божественном, библейском объяснении. Домашней наукой дело не обошлось, и последующее образование юный Александр продолжил в церковных учебных заведениях - духовном училище и семинарии. И вдруг - Санкт-Петербургский императорский университет, физмат... Что же это - решительный разрыв с родовыми догмами, революция сознания или что-то иное?..

Вряд ли настоятель Максимовской церкви прочил своему младшему сыну инженерную карьеру, но ему хотелось, чтобы Александр вырос образованным человеком, и потому он не препятствовал присутствию сына на вечерних беседах взрослых. Не исключено, что именно после таких “лекций” и появилось у него желание познакомиться с практикой производства. Маленького поповича стали замечать в механических мастерских ближайшего рудника. Получив разъяснения у старших о принципах работы машин, отважный мальчик решил смастерить нечто подобное сам. Вот свидетельство друга его детства А.П. Дерябина: “Любимым его занятием, в котором и я принимал участие в качестве ассистента, была постройка разного рода двигателей, устроенных большей частью при помощи текущей воды. Нами сооружались на ручьях мельницы с двигающимися колесами, “толчеи” - ряд прыгающих столбиков, подъемные машины, ведерками вытаскивающие землю из “шахт”, вырытых иногда на два-три аршина в глубину. Сооружались штанги - длинные горизонтальные двигающиеся брусья по образцу заводских и т.д. К такого рода сооружениям у него была большая склонность, и велико было для нас удовольствие, если дело удавалось и “машина” хорошо работала. И во всем этом “машиностроительстве” он был большой искусник”.

Дальше - больше. Освоив “горную механику” и “гидротехнику”, мальчик стал присматриваться к электричеству. Утверждают, что впервые электрические приборы юный Попов увидел на квартире управляющего Н.О. Куксинского и решил сам сделать электрический звонок. С сегодняшней точки зрения - плевое дело: батарея, два провода и замыкатель контактов. Но тогда готовых батарей не продавали, их нужно было смастерить самому. На помощь пришел все тот же Куксинский. И вот уже дом оглашает резким “нездешним” звуком предвестник грядущей научно-технической революции… Затем звонок соединили с ходиками, что висели на стене. Роль одного контакта выполняла гиря, а другого - проводок, выходивший из самодельной батареи, укрепленный на линейке, которая была размечена делениями времени. По утрам в нужный час звонок исправно будил детскую половину семьи Поповых. Напомним читателю, что речь идет еще не о юноше и даже не об отроке - о мальчике дошкольного возраста.

Следующим этапом постижения наук и ремесел стало знакомство с В. П. Словцовым - помощником настоятеля Максимовской церкви и будущим мужем сестры Александра - Екатерины. Словцов поселился в доме напротив, где устроил домашнюю мастерскую. Работник на все руки, он преподал Саше навыки столярного, слесарного и токарного ремесла.

Александр, по воспоминаниям того же Словцова, чуть не до 11 лет оставался неграмотным. Проявляя интерес к техническим чудесам, он был равнодушен к сухим непонятным значкам, именуемым буквами, ему было неинтересно. Живые механизмы и мертвые буквы - есть разница? Зато когда пришло время, он овладел грамотой буквально в одночасье - за полтора месяца.

Саше в 1868 г. исполнилось девять. Ему предстояло повторить путь старшего брата - Рафаила, закончившего духовное училище. На таковое решение повлияли два фактора. Первый: отдача поповских детей в церковные учебные заведения поощрялась епархиальным начальством, и обучение поповичей в этих учреждениях было бесплатным. После духовного училища, имея приличную успеваемость, выпускник мог продолжить учебу в семинарии. А после семинарии успешно закончившим открывалась дорога в Духовную академию. Таким образом, не платя ни копейки, сын священника в царское время мог получить высшее богословское образование.

Старший сын Рафаил окончил Екатеринбургское духовное училище, а затем - Пермскую семинарию по 1-му разряду, то есть, выражаясь светским языком, с отличием, перед ним была прямая дорога в Академию, но он выбрал преподавание латыни в духовном училище. Рафаил был назначен в зауральский город Далматов, широко известный своим старинным и крупным монастырем. Сам Далматовский Успенский монастырь, основанный пустынником старцем Далматом в 1644 г., высился крепостью на утесе Белого городища. Училище вело свое начало с 1714 г., когда Петр Великий издал указ об учреждении цифирных школ для обучения детей вотчинных крестьян. Далматовская цифирная школа получила название славяно-российской. Позже, с добавлением к числу изучаемых предметов латыни, она стала славяно-латинской. А в 1763 г. при школе была учреждена бурса. Ну, а собственно как училище для детей духовенства местная бурса числит себя с 12 марта 1816 г.

Сегодня для того, чтобы добраться из г. Краснотурьинска (в прошлом Турьинских Рудников) до Екатеринбурга, нужно ехать ночь поездом или часов 6-7 на автобусе по отличному шоссе. Затем на электричке с пересадками или на попутном пассажирском поезде - еще часа 4 до самого Далматова. Тогда на Урале железных дорог не было. А тракт, по которому следовало ехать на юг губернии нашему герою и его попутчикам, представлял собой узкую изъезженную грунтовую дорогу. Можно представить себе состояние путей сообщения в регионе. Поэтому поездка юного поповича “в науки” именно по зимнему пути вполне понятна. Это произошло в ноябре 1868 г.

К этому времени Рафаил Попов занимал в бурсе место “второго учителя” - то есть “подучителя”, или, по-современному говоря, ассистента. Приезд Александра Попова в Далматов совпал с некоторым послаблением в суровой среде бурсатчины, вызванным реформами 60-х гг. XIX века. Оживление, “светизация” учебного процесса в духовных учебных заведениях была налицо. Вот, например, какими книгами пополнилась библиотека Далматовского училища во времена пребывания там А. Попова: 8 томов Майн-Рида, “Дети капитана Гранта” Ж. Верна, “Путешествия Гулливера в отдаленные страны” Дж. Свифта, Библиотека путешествий А. Плюшара, “Поездка на Амур Максимова”, “Достопримечательные открытия в области землеведения и этнографии”, “Рассказы о китайской жизни”, “Книга мира”, а также русская классика - Гоголь, Достоевский, “Конек-Горбунок” П. Ершова.

Согласитесь, с устоявшейся схоластикой учебного процесса это “рифмуется” мало. А если заглянуть в новый (1867 г.) Устав духовных училищ, то в § 107 можно прочесть, например, и следующее: “Свободное от учебных занятий время ученики употребляют на отдых, прогулки, игры и упражнения, способствующие развитию и укреплению телесных сил”.

Саша Попов так и делал, даже, на взгляд строгого брата, слишком. В письме к родителям учитель латыни Рафаил Стефанович косвенно расписался даже в своем бессилии заставить младшего поповича быть усерднее в учебе. Ревностно следуя вышеупомянутому параграфу училищного устава, юный Александр с удовольствием бегает на коньках по замерзшей Исети и не спешит садиться за уроки.

К осени 1871 г. пути братьев Поповых разошлись. Попову-младшему предстояло сменить ставшую если не “родной”, то уж точно привычной, Далматовскую бурсу на новую, неведомую и потому страшноватую - Екатеринбургскую.

Весной этого года Поповы выдали замуж свою вторую дочь. Семнадцатилетняя Мария Стефановна по благословению родителей стала снохой в богатом семействе Левитских. Саша благодаря этому событию обрел в Екатеринбурге многочисленных родственников и, следовательно, дом, где его, бедного бурсака, могли принять и обогреть. Молодожены Левитские жили в особняке отца и свекра - Игнатия Александровича, также священника. Вполне вероятно, что в обширном доме на пересечении Златоустовской и Малаховской (теперь это ул. Р. Люксембург и Ф. Энгельса), нашелся угол и для младшего брата Марии. Но возможно, он “подживал” и в другом месте, так как за Левитскими в Екатеринбурге числилось аж целых три дома… В любом случае роль семьи Левитских в судьбе будущего изобретателя была немалой.

На старой фотографии здание Екатеринбургской бурсы, в котором предстояло учиться Попову, выглядит очень монументально. Здесь была домашняя церковь, учебные классы, помещение для проживания казеннокоштных учеников (то есть неимущих, учившихся бесплатно), возможно, и квартиры учителей и инспектора.

А.С. Попов мемуаров о своем детстве и отрочестве не оставил. Поэтому нам остается лишь домысливать и реконструировать былые события. Судя по тому, что все четыре класса курса духовного училища (первые два в Далматове) закончены будущим учеником по 1-му разряду - то есть на одни пятерки, бурсацкое житье-бытье и здесь ему не было особо в тягость. Думается, он с легкостью показывал на уроках тот уровень знаний, который от него хотели учителя.

Днем занятия заканчивались около часу дня. Потому что по принятому в училище регламенту для бурсаков с 14.00 до 17.00 длилось свободное время, после которого с 17.00 до 21.00 они обязаны были готовить уроки находясь по месту проживания - не важно, в общежитии или на ученических квартирах. Выполнение этого порядка строго проверялось учителями и надзирателями. С нарушителями назавтра строго беседовал инспектор. Таких проверок ученики боялись и старались не попадаться. Но если юный А. Попов жил у Левитских, его прилежание вряд ли проверялось — все же чин хозяина дома Игнатия Александровича - служащего училищного правления не позволял думать, что его родственник пренебрегает правилами. Тем не менее, думается, вечером Сашура усердно сидел за книжками положенные четыре часа с получасовым перерывом - иначе откуда круглые пятерки.

Может быть, в этот день, ближе к вечеру он сочинит письмо в далекий Богословский округ, в Турьинские Рудники, где напишет о том, как соскучился по родному дому. Впрочем, места для излияния сыновних чувств Александру вполне хватит на обратной стороне открытого письма - почтовой карточки, или как вскоре начнут ее называть - “открытки”, которую прочтут дома, дай Бог, дней через десять. Известно одно такое письмо от 14 января 1872 г.:

“Любезные мои Папа и Мама!

Письмо Ваше, посланное Отцом Петром, я получил 13-го числа Января. Желаю Вам здоровья и всего хорошего, благодарю за гостинцы… Поцелуйте за меня Анюточку, Авгочку, Нюрочку и Капочку. Поклонитесь от меня Василию Петровичу и Катичке. Остаюсь здоров. Любящий Вас сын.

 А. Попов”.

В этом письме домой двенадцатилетний бурсак вежлив и нежен. Первые месяцы на новом месте не испортили его характера, не озлобили. Парень “с нежной худенькой фигуркой, с беленькими волосами и нежно-розовым цветом лица”, каковым он был еще недавно в Турьинских Рудниках, видимо, научился существовать в грубой, лишенной нормальных человеческих отношений среде. А это значит - научился стоять за себя. Вот что вспоминал о Попове (уже семинаристе) его сверстник и земляк Дерябин: “Все же он не мог избежать их глупых, озорных шуток, нередко непристойных; на это он по обыкновению отвечал “дура” и уходил от них, делая пируэт ногой - лягался, как говорили мальчишки-семинаристы, за что и был прозван: “конь”. Не самое обидное прозвище, как и не самый мужской метод отпора “достающим”. Отношения между Александром и бурсаками, видимо, установились взаимотерпимые.

Отчетные документы Екатеринбургского духовного училища донесли до нас результат итоговой аттестации выпускника Попова А.С. — он выпущен “по 1 разряду”. Лучше не бывает. Прошло два месяца на берегу родной Турьи, и в августе того же года попович Попов, экзаменуясь в Перми на право быть учеником 1-го класса уже семинарии, единственный (!) из тридцати четырех принятых получает высший балл. Летом 1873 года юноша Попов впервые в своей жизни перевалил через Уральский хребет и оказался в Европе…

Губернская Пермь от уездного Екатеринбурга на первый взгляд почти не отличалась - такие же немощеные “прешпекты”, такие же одно-двухэтажные дома. Впечатление - будто попал не из города в город, а с одной улицы на другую. Но стоит только по Кунгурской подняться к кафедральному Спасо-Преображенскому собору и глянуть с откоса вниз, как убеждаешься: нет, все-таки Пермь “покруче”, потому что внизу во всю ширь, насколько хватает зрения, лежит Кама, вторая по величине и значению после Волги река Великороссии. Некоторые местные патриоты даже утверждают, что, мол, Волга после слияния с Камой - уже не Волга, а таки Кама, поскольку у нее вроде русло глубже волжского и, значит, общий их поток непременно должен считаться камским…

Здесь, на Камском берегу, вблизи кафедрального собора расположена и семинария, в которой юноше Попову (а ему уже исполнилось 14 лет) предстояло провести следующие шесть лет жизни.

Вступительный “рейтинг” у нашего героя оказался самый высший среди семинаристов 1-го класса. Сомнений относительно приятности предстоящего постижения знаний у него скорее всего не было, потому что первые четыре года из общих шести отводились по преимуществу изучению предметов светского цикла, как-то: живых языков, гражданской истории - отечественной и всемирной, логики, психологии и - математики… Этот не очень любимый многими учениками предмет включал тогда все точные науки, в том числе физику. А физика, помимо прочего, изучала электричество — очень модную тогда и

перспективную отрасль науки и техники. Попов мало еще знал об электричестве, но природное чутье исследователя возбуждало его интерес именно к этому разделу, в котором слово “ток” обозначало уже не струение воды, а невидимое движение каких-то частиц - вот это и предстояло понять из семинарийских лекций…

Самой любимой книгой в этот период у юного Попова стала книга по физике французского автора А. Гано, к тому времени уже широко известная в Европе и переведенная на русский язык издателем Флорентием Павленковым, тяготевшим к изданию литературы для самообразования. Известен целый ряд книг А. Гано по физике, которые на протяжении своей жизни издал Ф. Павленков. В руки к нашему герою попало, скорее всего, 2-е издание (1875 г.) этого популярного учебника, поскольку первое, вышедшее в 1871 г., представляло собой ряд тоненьких разрозненных брошюрок, тематически продолжавших друг друга. Сделано было так Павленковым для удешевления издания, хотя он в отличие от того же И. Сытина дешевых (народных) книг, как правило, не печатал. Просто 1-й тираж этого учебника физики выпускался на заемные деньги, и Флорентий Федорович, чтобы уложиться в имеемую сумму (1000 руб.), в одном лице вынужденно совмещал и переводчика, и корректора, и менеджера по сношению с А. Гано относительно авторских прав… Проект удался, и второе издание Ф. Павленков уже осуществил единой книгой на вырученные от продажи брошюрок деньги. Вышло оно в недалеком от Перми городе Вятке, где петербургский издатель отбывал ссылку за речь на похоронах Д.И. Писарева. В 1876 г. в губернской Перми открылся первый специализированный книжный магазин - и это еще один факт, объясняющий появление “Физики” Гано у пермского семинариста. Об этом свидетельствует университетский товарищ и позднейший сотрудник А.С. Попова - Е.Л. Коринфский, судя по фамилии, тоже происходивший из рода священнослужителей. Правда, воспоминатель не уточняет, кем была подарена эта книжка нашему герою. Да это и не столь важно, поскольку нас интересует впечатление, которое она произвела на Александра. Как пишет тот же Е.Л. Коринфский: “Чтение этой книги бесповоротно направило его избрать специальностью физику”.

К этому времени у Саши Попова, по словам другого его современника, Дерябина, среди учеников была уже устойчивая репутация “математика”, поскольку первые три года семинарийского курса по предмету “математика” изучалась именно наука о вычислениях и лишь в 4-м классе ее замещала собственно физика. Таким образом, выходит, что к началу 1876-1877 учебного года юный Попов имел о предстоящем предмете весьма обширные знания. Любопытно, что преподавание этой сугубо материалистической науки в духовных семинариях России было подготовлено довольно хорошо. По крайней мере, в Пермской семинарии кабинет физики, по общему признанию городских учителей, был “недурной”. Наличие в нем приборов для проведения различных опытов явилось даже причиной того, что многие учителя стремились устроиться в семинарию преподавателями физики.

Но преподавать сию дисциплину в духовном учебном заведении позволялось не всем. В частности, так называемые “академики” работать в семинарии не могли, и поэтому правление семинарии вынуждено было привлекать “почасовиков”, то есть внештатников, а это устраивало далеко не всех учителей-физиков. В итоге при хорошей учебной базе семинарийское начальство вынуждено было использовать для преподавания этого предмета случайных лиц. Как прямо пишет в своих очерках Н. Седых, “такими случайными и притом неподходящими лицами была первая пара преподавателей гг. Пухов и Зотиков”.

Николай Яковлевич Пухов начал преподавать в Пермской семинарии с 17 января 1876 г., то есть в том году, когда Саша

Попов дорос до физики, изучавшейся в четвертом классе, и как пишет цитируемый автор, “слабостью Николая Яковлевича было излишнее пьянство”. Пухов, бывало, вызывал ученика к доске и, пока тот отвечал… сам засыпал. Тогда ученики-“приколисты” с задних рядов, подделавшись под голос учителя, велели отвечающему возвращаться на место. Тот, не подозревая подвоха, садился, а проснувшийся Пухов, к удовольствию класса, с удивлением обнаруживал отсутствие ученика у доски… Тогда он вызывал следующего и снова мирно засыпал. О втором учителе - Зотикове в “Очерках по истории Пермской семинарии” сказано просто: “Этот оказался еще хуже…”

Таким образом, видим мы, наш герой вынужденно оказался просто перед необходимостью внеурочного самообразования. Четыре часа в неделю, отводившиеся семинаристам на изучение этого весьма любопытного и своеобразного предмета при очерченной выше “методе” преподавания, похоже, пропадали втуне. И более того, “недостаток постановки — малое число уроков” заставляли преподавателей “поневоле… сокращать многие отделы предмета”.

Как бы там ни было, но мы знаем, что Попов продолжал практическую часть уроков дома. Анонимный исследователь в статье, посвященной пермским годам А.С. Попова, пишет: “Александр Степанович не мог сидеть без дела и постоянно производил различные опыты, стремясь познать окружающий мир. Однажды во время опыта, который Попов производил с группой семинаристов в бане на усадьбе дома (ныне ул. Коммунистическая, дом № 71), произошла авария, и баня сгорела. Это не остановило изобретателя, он перенес свои опыты в беседку. И ее постигла печальная участь”. Попов настойчиво продолжает свои физические опыты. Так, “он устроил очень простой прибор для разговора на расстоянии: две коробочки с донышками из рыбьего пузыря соединялись между собой навощенной ниткой. “Говорящими трубками” Попова увлекалась вся семинария”.

Интересно, а по каким учебникам изучали эту точную науку тогдашние семинаристы? Историк Пермской семинарии Н. Седых подсказывает: по “Физике” А. Малинина и К. Буренина. Вместе с тем известно, что церковное начальство рекомендовало в качестве лучшего учебника для учащихся в семинариях “Физику” петербуржца К.Д. Краевича. Безусловно, чтение книги А. Гано подготовило юного А. Попова к постижению изложенных в ней более серьезных научных истин. А тут еще подлил керосина в огонь москвич Н.А. Любимов, сочинивший свою “Начальную физику в объеме гимназического образования”, которая наряду с книгой Краевича также была утверждена в качестве семинарийского учебника по соответствующему предмету. Мы полагаем, Попова в этой книге могла бы привлечь манера изложения автора, который кроме того, что состоял профессором физики Московского университета (нынешний МГУ), занимался еще и изучением истории научных открытий и тем самым имел возможность показать в своем учебнике генезис творческого мышления ученых. Опять же любопытно, что именно это своеобразие работы Н.А. Любимова было положительно отмечено Учебным комитетом Синода Российской православной церкви…

Когда знакомишься со всеми этими фактами, в голову не может не прийти крамольная мысль, что церковь, как институт, основанный на слепой вере, сама подкладывала под свой фундамент мину замедленного действия, воспитывая будущих пастырей на светских дисциплинах — причем гимназического (самого развитого) курса, а не курса, скажем, реального училища или пуще того — городского… Ну скажите, пожалуйста, зачем приходскому священнику знать досконально математические теоремы и законы физики? Уже старшее поколение родственников будущего изобретателя радио (отец и оба зятя) имело общее развитие и интересы далеко за пределами религиозной деятельности, но воспитанное в строгое николаевское время, оно не изменило своей “профессии”. Зато уже в следующем колене рода Поповых ни один из мужчин попом не стал. И то, что ежегодно чуть ли не половина выпускников Пермской семинарии выбирала светский образ дальнейшей деятельности, прямо свидетельствует, что в стенах данного духовного учебного заведения учили чему-то не тому или, по крайней мере, не в тех пропорциях, в коих следовало…

Интерес семинариста А. Попова к точным наукам в середине 70-х гг. XIX века нельзя представить как исключение. Оба его товарища, с которыми он сфотографировался по окончании учебы в семинарии, — Павел Ижевский и Дмитрий Парышев — выбрали своей будущей профессией медицину. В разное время пермскими бурсаками были крупный математик И.М. Первушин, антрополог А.В. Варушкин и специалист в области сельского хозяйства П.В. Будрин. А вот свидетельство еще одного семинариста — Д.Н. Мамина-Сибиряка: “Зачитываясь книгами по естествознанию, я жил в каком-то совершенно фантастическом мире. Много лет прошло, а я как теперь вижу эту заветную полочку на стене, где заманчиво выглядывали объемистые томики геологии Ляйеля, “Мир до сотворения человека” Циммермана, “Человек и место его в природе” Фогта, “Происхождение видов” Дарвина и т.д., и т.д. Сколько бессонных ночей было проведено за чтением этих книжек, и вера в естествознание разрасталась, крепла и в конце концов превратилась в какое-то слепое поклонение”.

Это поклонение было характерно для российского общества того времени в целом. Так, в свободное от уроков время в Перми популяризацией естественных наук занимался преподаватель гимназии А.П. Орлов, читавший лекции для публики, и в частности “о современном учении о соотношении физических сил, — учении, давшем возможность возвыситься человеческим воззрениям до установления общей динамической теории физических процессов и до вывода знаменитого закона сохранения силы…”

Четыре обязательных класса семинаристом Поповым А.С. успешно пройдены. Обучение завершено по ставшему уже “фирменным” у него 1-му разряду (со средним баллом “5” (отлично). Что дальше - известно: физико-математический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета. Но чтобы получить право на поступление, надо подтвердить полученные за курс средней школы знания сдачей экзаменов на аттестат зрелости, и Александр осуществляет это в Пермской мужской гимназии в компании других семинаристов, твердо решивших выломиться из духовной среды, и осуществил, как всегда, блестяще

Полноценных каникул летом 1877 г. Александр Стефанов Попов не имел. В июне он получением аттестата зрелости подтвердил свои знания, а уже в августе, 13-го числа им подано прошение на имя ректора Санкт-Петербургского университета о допуске к вступительным проверочным испытаниям. Но поездка на родину в этот непродолжительный промежуток времени все же состоялась.

Родители Стефан Петрович и Анна Стефановна, очевидно, извещенные сыном заранее, не препятствовали его смелым планам, тем более что санкт-петербургский успех старшего сына Рафаила, к этому времени ставшего видным столичным журналистом, зримо свидетельствовал: таки не боги горшки обжигают... Более того, в столичные барышни, оказывается, метили и две подросшие сестренки Александра - семнадцатилетняя Анна и тринадцатилетняя Августа. Первая претендовала на поступление в Лазаретный Красного Креста дамский институт - возможно, единственное тогда в Российской империи учебное заведение, дававшее профессиональное медицинское образование женщинам. Что до второй, то Авгочка, как звали ее в семье, хотела учиться ни много ни мало — живописи, а поскольку для поступления в Академию художеств она еще не доросла, ей предстояло стать слушательницей подготовительных классов.

Одним словом, Поповы-старшие пустились в невиданную для тех мест и того времени авантюру - не одного, а сразу троих своих чад отправляли в неведомые дали стяжать славу ученого, врача и художника.

Выше уже говорилось, что сам Стефан Петрович был священником, так сказать, “продвинутым”. Вспомните общественные посиделки у него в доме, разговоры на всевозможные темы, тот повышенный интерес к развитию техники и технологии, который проявлялся незакоснелыми членами турьинского “света”, ту гражданскую литературу, что в обилии выписывалась отцом Стефаном - все это не могло не породить в семье Поповых атмосферу всестороннего интереса к жизни. Думается, именно из журналов узнали сестры Поповы о существовании избранных ими столичных учебных заведений. А может быть, излили свои думы и чаяния в письмах к старшему брату, и тот уже подыскал им нужные вузы или подсказал, где они могли бы реализовывать свою мечту. Дети Поповых покидали домашний мир не в отрицании его устоев, а поощряемые родительской волей.

Проблема состояла еще и в том, что обучение в вузах того времени было небесплатным. Три студента для бюджета семьи, жившей на одну зарплату, - это что-то запредельное. Скорее всего, львиную долю содержания в столице младших брата и сестер брал на себя старший брат Рафаил, это говорит о том, что он устроился в Санкт-Петербурге весьма неплохо. Окончив восточный факультет императорского университета (по нашим подсчетам, в 1876 г., по другим данным — даже в 1875-м, то есть всего за год-два до приезда в столицу младших Поповых), он прочно вошел в число видных российских журналистов, активно сотрудничая в различных печатных органах (“Гражданин” Ф.М. Достоевского, “Отечественные записки” Н.А. Некрасова и др.) еще со студенческих лет. В 1877 г. он был сотрудником консервативной газеты “Мирское слово”, издававшейся священниками В.В. Грегулевичем и С.Я. ротопоповым, а также исполнял функции помощника редактора в журнале “Мирское чтение” (издатель А.Ф. Гейрот), который по содержанию был гораздо живее и современнее первой, поскольку ставил своей задачей, помимо “распространения в народе религиозных и нравственных истин”, еще и пропаганду “практических и научных сведений”. Такая работа не требовала больших творческих усилий, зато предполагала достаточное умение “шустрить”, то есть работать весьма проворно, обеспечивая издания нужным объемом компилятивного материала и к сроку сдавая подготовленные номера в набор. Вполне вероятно, что Рафаилу это удавалось, что и обеспечивало ему неплохой доход.

Нельзя полностью исключить и гипотезу о финансовом участии в содержании будущих петербуржцев со стороны родственной семьи Словцовых. В описываемый период 33-летний священник Василий Петрович Словцов и его супруга, Екатерина Стефановна, старшая сестра нашего героя, уже снова жили в Турьинских Рудниках. Этот дом сохранился доныне. Сейчас в нем мемориальная часть краеведческого музея г. Краснотурьинска, посвященная изобретателю радио и его семье. Дом этот обширный, прежде он принадлежал духовному ведомству как служебное жилье помощника настоятеля Максимовской церкви, коим Василий Петрович и являлся. Помимо приятных и умных бесед, которые возникали в доме между хозяином и гостем, паренька манила столярная мастерская, устроенная Словцовым в подвале дома. Именно здесь, как правило, можно было найти помощника настоятеля в свободное от исполнения церковных обязанностей время. Словцов был большим докой в столярном и плотницком деле. Истории известен факт изготовления в 1877 г. Василием Петровичем при участии Александра большого крытого тарантаса — “лазаретки”, на таких в оные годы транспортировали раненых. Это была длинная телега со сводчатой, переходящей в стены крышей. “...Кузов ее крепился на длинных — до трех саженей — продольных брусьях, так называемых дрогах, которые заменяли рессоры, амортизируя толчки и смягчая тряску. А в Сибири такие тарантасы из-за их длины называли долгушами... Именно тарантас чаще всего использовался при езде “на долгих”, ехали в нем лежа”.

Зачем же он понадобился? На большом семейном совете было решено отправлять абитуриентов в долгий путь не наемным и не попутным транспортом, а своим собственным - так было подешевле, да и понадежнее: сами себе хозяева. 20 июля, в Ильин день, закончились короткие каникулы вчерашнего бурсака Александра Попова. Путь до столицы был не близок, надо было трогаться в дорогу.

Как ехал тарантас с младшими Поповыми? Дорога эта известна — Богословский тракт. Но это он для едущих из Екатеринбурга таковой, а для тех, кто пускается в обратную сторону, он, естественно, Екатеринбургский.

Сегодня из города Краснотурьинска дорога идет на Серов и далее строго на юг. А в последней трети века ХIХ-го Надеждинского завода, вокруг которого вырос нынешний город Серов, еще не построили, и потому путь из Турьинских Рудников лежал сначала как бы вспять, то есть в Богословский Завод, и лишь после этого начинал идти вниз по карте до села Каквинского. Сегодня такого села нет. На нынешней карте Свердловской области вы с трудом отыщете два черных пятнышка - строения, и надпись: “нежил” - то есть нежилое. Ушли отсюда люди. А узкая ниточка проселочной дороги сохранилась. Видать, за многие десятилетия колеса и полозья так утрамбовали грунт, что не исчезла совсем дорога, не скрылась в траве...

Потом старый тракт поворачивал на юго-восток, и путники достигали села Лобвинского. Ныне это Верхняя Лобва  четыре точки на карте и надпись: “ск.” - скала. Каква и Лобва - речки заметные, но Богословский (Екатеринбургский) тракт пересекал их в верховьях, и потому переправа для путешественников, надо полагать, была нетрудной.

Далее шла деревня Латинская. Согласитесь, странное название в дремучем уральском краю. Может, потому ее сегодня и вовсе нет на карте. Но в 1877 г. от этой самой Латинской дорога резко отворачивала на восток - в сторону уездного города Верхотурья. Однако прежде чем попасть в Верхотурье, надо было преодолеть реку Лялю в районе деревни Бессоново (сегодня Нижнее Бессоново), а оттуда уж и до уездного центра рукой подать. Кстати, только с этого этапа в наши дни на старом тракте появился асфальт. Вполне возможно, что и прежде этот отрезок пути был более накатан: все же Верхотурье - город незаурядный. И поповны Анна и Августа были о нем наслышаны от своих родных, но вот побывать здесь и увидеть все своими глазами - это, вероятно, было у них впервые...

Красив собор в Богословске, и Максимовская церковь, где служит отец, не хуже. Но вот верхотурский Троицкий храм и кремлевские ворота справа и слева от него - это что-то особенное! А еще монастырь Свято-Николаевский. А еще рака с обретенными мощами святого праведного Симеона — как не приложиться к ней, как не попросить о здравии и об успешном совершении задуманного? Здесь, в Верхотурье, Поповы заночевали, дали отдых себе и лошадям.

От Верхотурья старая и новая дороги практически совпадают. Правда, уже нет на карте деревни Фоминой, а вот Новотуринск (Новая Тура) имеется. Потом шла Малая Именная - и ее нет.

Потом долгий путь безлюдным лесом до Кушвинского Завода. Здесь, должно быть, останавливались, отдыхали, принимали пищу. В те годы еще красовалась над местностью знаменитая гора магнитного железняка Благодать, названная так Татищевым в честь императрицы Анны Иоанновны, поскольку “Анна” по-древнееврейски “благодать” и есть. Это должен был знать бывший бурсак, ибо то, что сегодня называют ивритом, относилось к разряду древних языков. Имя же Татищева как горного деятеля, а также основателя всех главных уральских городов (Екатеринбурга, Перми, Оренбурга) просто не могло быть ему неизвестным.

Миновали Лайский Завод и заночевали в Нижнетагильском. Нижний Тагил не город, а во много раз больше и красивее города Верхотурья. Ну разве мог Сашура не показать Анюточке и Авгочке помпезный многофигурный памятник Демидову, на котором сама Россия преклонила колена перед властительным магнатом?.. Девушки впервые увидели в натуре монументальную скульптуру.

На пути из Нижнего Тагила встретилась им деревня Анатольская (она и ныне, где была). И вот уже показалась торчащая, словно кристалл горного хрусталя, островерхая Невьянская башня. О ней девушки и сами наслышаны - как Демидов заточил там рудных дел мастеров и повелел им выплавлять из ворованной руды серебришко. А когда доложили ему дозорные наблюдатели, что-де едет из столицы чиновник с проверкой, взял и затопил подвалы башни вместе с людьми - как говорится, концы в воду...

Страшное место. Может, потому и башня покосилась? И чтобы уравновесить в этом месте зло и добро, возвели подле башни церковь с высокой колокольней - теперь они обе и стерегут старинный завод. А часы? Неужели Саша не даст сестрам послушать перезвон курантов? Ведь нигде - ни в Верхотурье, ни в Екатеринбурге, ни даже в самой Перми нет играющих часов. Рассказывают, Демидов их из Англии специально для будущей башни выписал! Тому уже полтораста лет будет, а часы все идут безостановочно.

От Невьянска тракт сворачивал влево (теперь этот участок дороги называют Старым Тагильским трактом, ибо есть уже новый, более прямой). Тарантас с нашими путешественниками проследовал через деревни Шайдуриху, Мостовую, Владимирскую (Балтым), Верхнюю Пышму, чтобы, миновав последний перегон, въехать с северной стороны в Екатеринбург. Судя по преодоленному расстоянию, это случилось под вечер.

Где заночевали Поповы? Хочется думать, у своего второго зятя Г.И. Левитского, который после внезапной смерти четыре года назад их сестры Марии Стефановны оставался вдовцом, как того предписывал православный чин. В 1877 г. Левитскому было уже 37 лет. Преподавал ли он по-прежнему в епархиальном училище или занимал другой, более солидный в церковной иерархии пост, мы пока сказать не можем. Известно лишь, что он состоял членом Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ), работавшего в горной столице Урала с 1870 г.

А время идет. И хоть нет курантов в Екатеринбурге, церковный перезвон к обедне, а затем к вечерне напоминает о быстротечности длинных июльских дней. На следующее утро турьинская “лазаретка” покинула город. Выезжали наверняка по Покровскому проспекту (ныне ул. Малышева), меж обоих Златоустов, мимо рядов Торговой площади, оставляя по левую руку незастроенные пустыри, огибая тюремный замок, внешне точно такой же, как в губернском городе. Напоследок перекрестились на главку кладбищенской Ивановской церкви и, спустившись с холма, двинулись на запад Московским трактом...

О своеобразии дороги на город Пермь мы уже рассказали выше, и нет нужды повторяться. Скажем лишь, что этот отрезок пути должен был длиться двое суток с промежуточной ночевкой, скорее всего, в Кунгуре.

А поскольку вояжеры наши, перевалив через хребет Уральский, оказались в пределах бывшей Перми Великой, давайте-ка лучше порассуждаем о генезисе рода нашего героя.

Екатеринбургский историк А.Г. Мосин, изучающий родословную уральских фамилий, так объясняет разницу между фамилиями Пермяков и Пермитин: первую носят потомки одноименного народа — коренных жителей края (сегодня их официально называют коми-пермяками); вторая принадлежала выходцам из собственно города Перми, и вследствие этого ее опять же могли носить те, чьи предки были чистопородными коми-пермяками. Когда-то таковые жили на всем пространстве, именуемом русскими Пермью Великой. Однако начиная с XIII века происходит активная экспансия в эти края людей из Руси — сначала новгородцев, потом москвитян, устюжан, вологжан и др. Пермяки - народ относительно мирный, поэтому колонизация края проходила без особого противостояния — тем более, что и “ясак” - дань была положена щадящая, и политика, в общем-то, проводилась мудрая: с 1379 г. началась планомерная христианизация туземного языческого населения. Что необычно: кроме веры в Иисуса Христа ростовский монах Стефан Храп (по матери сам коми-зырянин, прозванный за свои миссионерские подвиги Стефаном Пермским и причисленный посмертно к сонму святых), принес в эти края и грамоту. Для перевода священных книг на местный язык им была придумана пермская азбука. А поскольку она состояла в основном из русских букв, то, обучая туземцев во вновь открытых школах пермской грамоте, он обучал их одновременно как бы и русской (у В.И. Даля сказано: “Худ пермяк, да два языка знат”). Происходила такая медленная, малозаметная, но неуклонная интеграция этого финно-язычного народа в большую русскую семью. А туземец, утративший свою веру и перенявший вследствие этого язык новой религии, принимал и новое имя. И таким образом по мере того, как шли века, русских в пермских пределах становилось все больше — в том смысле, что потомки выкрещенных пермяков уже в “ревизских сказках” записывались русскими, оставаясь по генотипу все же пермяками.

Но это еще не все. Новгородские и из других мест первопроходцы, попав на длительное время в чужие края, за отсутствием соответствующего количества русских женщин брали себе в жены дочерей обрусевших пермяков и их дети по закону уже считались также русскими (как тот же Стефан Пермский), хотя по сути были полукровками.

Через несколько поколений их потомки, жившие в сугубо русской среде, уже никак и никем не связывались с давними родовыми туземными корнями, и лишь отдельные черты внешности могут подсказать нам изначальный генезис их рода.

Взгляните на имеющиеся фотопортреты священника Стефана Попова. У нас нет возможности видеть, каким он был в молодые “безбородые” годы — искусство светописи пребывало тогда в зачаточном (дагерротипном) состоянии, и в город на Каме, где старший Попов учился на служителя православного культа, наверняка еще не пришло. Но даже на более поздних снимках о. Стефана мы можем видеть характерный этнический прищур глаз - нависание верхних век, так сказать, “домиком”. Плюс выдающиеся острые скулы, характерные для части финно-угорских народов.

Место рождения о. Стефана - село Сылвенское Кунгурского уезда Пермской губернии. Прежде это была территория расселения коренного населения края, о чем кроме исторических карт свидетельствует еще и гидроним Сылва, что в переводе с пермского - “сыл-ва” - означает “талая вода”.

О наличии пермских капель в крови наших Поповых говорит и внешность самого Александра - те же специфически прикрытые верхними веками глаза, характерный губастый рот - это особенно заметно на первом его снимке, сделанном в Екатеринбурге, и на последнем (1905 г.), где он снят с женой Раисой Алексеевной. Здесь же можно вспомнить светлый в детстве (вероятно, рыжеватый) цвет его волос, о котором вспоминал уже цитированный нами доктор Дерябин...

“Подумаешь, - скажет кто-нибудь из читателей. - Ну, было. И что из того? Что это дает нам в понимании характера изобретателя радио?”

А вот дает, ответим мы, и немало. Советская власть в течение всех 70 лет своего существования усиленно нивелировала национальные различия между гражданами СССР, с одной стороны, вроде бы делая благое дело, а с другой - начисто лишая объяснений те или иные поступки отдельных особей. Безусловно, социальный фактор важен для понимания общества, но ведь даже в одной социальной среде (среди рабочих или интеллигентов) совершаются весьма неоднородные поступки, которые посредством лишь трудов К. Маркса не объяснить. Скажем, один - стахановец и более того - Герой Труда, а второй - не жулик и не пьяница, а просто так: ни то ни сё. В чем причина? Дурное воспитание, наследие прошлого? Не скажите. Тут все дело в генах и часто не отцовских, а дедовских (помните - маленький ребенок чаще бывает больше похож на деда или бабку, нежели на отца или мать?). Но генетика у нас долгое время была в загоне. Исследования гениальности и одаренности, которые вел в 20-е гг. в Свердловском мединституте профессор Сегалин были директивно прекращены, а уж разговор о том, как влияют различные национальные корни на положительный или отрицательный потенциал отдельной личности и вовсе не поднимался, хотя на бытовом, неофициальном уровне имелся в виду всегда.

Допустим, почему до революции прачечные в Москве, как правило, содержали китайцы, а дворниками и старьевщиками были татары? Почему зубы лечили в девяноста случаях из ста – евреи?.. И в революцию: почему Кремль охраняли именно латышские стрелки, а не какие-нибудь молдавские гайдуки?.. Думаем, понятно, о чем речь, - о своеобразии каждого народа, о специфике его мировосприятия, результатом чего может быть успешная деятельность на одном поприще и полный штиль на другом.

Финно-угорские народы, населявшие северные “украйны” Российской империи, были в основном лесными охотниками и скотоводами. Суровые условия выживания вынуждали их вести, с одной стороны, несуетный (дабы не растратить понапрасну телесную энергию) образ жизни, а с другой — иметь максимальный расчет и выдержку, выслеживая зверя; и сосредоточенность на главном - том, для чего вышел из дому; и умелые руки - поскольку в лесу универмагов нет; и настойчивость, потому что вернешься без добычи - сгинешь с голоду сам и семью загубишь...

А теперь скажите, познакомившись с жизнеописанием раннего периода жизни Александра Попова, не теми ли же принципами руководствовался уральский бурсачок, избирая для себя главную стезю жизни? Ведь, казалось бы, выбери “медведя в берлоге” - хлебное место духовного пастыря после академии. Нет, не то. Ну ладно - выбери “пышнохвостую лисицу” - должность светского преподавателя латыни или чиновника в земской управе (семинарийское образование позволяет). Опять не то... Сашура видит на самом верху сосны маленькую, но шуструю белку. Знает, что снять ее можно только выстрелом в глаз. Но нет у него пока ни ружья, ни пули. “Вот погоди, подкоплю пороха, разживусь пыжами... А ты попрыгай пока. Все равно еще встретимся”...

В Пермь наши герои въезжают через Сибирскую заставу. Слева зеленеет массив Загородного сада (ныне парк им. Горького). На каменных столбах, заключенных в ромбическую сетку стыков мраморной облицовки, распростерли крылья и так застыли имперские орлы, а внизу, над самым цоколем темнеют чугунными боками медведи - языческий тотем пермяков, попранный Священным Писанием. Все внове сестрам - казарма конвойной команды, губернское благородное собрание. Там мелькнул необычный декор дома губернатора Н.Е. Андреевского, тут - пышность особняка городского головы И.И. Любимова, магазины модного платья, лавки колониальных товаров, бесконечная аркада гостиного двора...

А “лазаретка” уже катит вниз по Покровской, чтобы затем свернуть на Петропавловскую и оказаться на знаменитом Черном рынке. Проехали рынок, и вот уже справа - окна дома купца 1-й гильдии П.М. Лаврова. Нет решительно никаких документов, подтверждающих эту встречу, но мы берем на себя смелость утверждать, что все было именно так, поскольку знаем, что добрая связь между А.С. Поповым и П.М. Лавровым сохранилась потом на долгие годы, и последний гостил у первого на даче под Нижним Новгородом в 1890-х гг., о чем свидетельствует их общая фотография, копия с которой хранится ныне в фондах Пермского областного краеведческого музея.

Итак, остановившись у Лавровых (а это было, по нашим подсчетам, начало августа), абитуриенты сами или с помощью того же Петра Михайловича продали свою “лазаретку” вместе с лошадьми на Черном, а может, на Сенном рынке (ныне Октябрьская площадь). Вырученные деньги пошли, скорее, на приобретение трех пароходных билетов, после чего, долго не мешкая (сроки, сроки!), трое Поповых отправились вниз по Каме.

И на пароходе поплавали поповичи, и на поезд сели. И все впервые! Мир открывается их взору постепенно, как новый предмет школьный — урок за уроком. И все хочется увидеть, и все понять. И вдруг мелькнет в голове: а папенька с маменькой ничего этого не пробовали. И тут же вспомнится брат Рафа: а уж он-то и сверх нашего много чего знает... Они как три путника из точки А, идущие, едущие, плывущие в пункт Б. Уж, почитай, пол-России миновали, а все конца не видно.

Из Екатеринбурга открытку домой родителям надписала Авгочка. Из Перми - Анюта. В Нижнем Новгороде письмо в ящик опустил Александр. Все же почти две недели в пути, есть что рассказать. Где-то впереди них летит родительское письмо в Питер, извещающее о скором приезде в столицу юных путешественников.

Это сегодня через станцию Горький много проходящих составов следует да своих собственных сколько на Москву отправляется. Тогда же, в 1877 г. это была конечная (или если угодно - начальная) станция. Все кто как добирались до Нижнего, и лишь там можно было сесть в вагон (если повезет) и дальше уже ехать как кум королю. Но рейс, конечно, был уже и в то время не один.

Нам видится, едут они третьим классом. Ночь. В полутемном вагоне кто кемарит, кто кипяток из кружки цедит с сахаром вприкуску, а кто вполголоса с кем беседует. Сашура тоже не спит, багаж сторожит. Анна сидит рядом, положив голову ему на плечо - дремлет, усталая. У нее на коленях узелок, а на узелке голова Авгочки - будущая художница спать сидя еще не научилась. В конце общего вагона, под потолком качается в такт хода тусклый железнодорожный фонарь.

“Приедем в Москву - опять у кассы толкаться... - размышляет Александр. - Хорошо хоть есть кому за вещами присмотреть. А иные, те прямо с узлами будут к окошку лезть. Помнут, будь здоров... И на извозчика придется потратиться, чтобы проехать с одного вокзала на другой... Что еще? Вот провианта в дорогу надо будет взять да все-таки телеграмму брату отбить. Уж Рафаил обязательно с поезда встретит...”

“Фогель-цигель, фогель-цигель, фогель-цигель...” - стучат под днищем вагона колеса, и в мозгу резонирует застрявшая мысль: теле-грамма, теле-грамма, теле-грамма. “При чем тут, в самом деле, телега и рама?” - сердится Александр и чувствует, что это сон овладевает им. Осторожно высвободив из-под спящей Анюты руку, он щиплет себя за запястье - самое чувствительное из доступных мест. Сон точно какой-то мохнатый уж нехотя уползает в темный угол, впрочем, не оставляя надежды, вернуться...

Чтобы не маяться бездельем, Попов подхватывает неостывшую еще мысль о телеграфе и начинает ее препарировать.

“Те-ле-граф - что оно такое? Это хитроумный способ передачи слов на расстоянии. Как это осуществляется физически? В городе Е, допустим, в здании телеграфной конторы сидит телеграфист, какой-нибудь г-н Вейнсберг и на аппарате отстукивает сообщение, состоящее из нескольких слов. Каждый удар ключа рождает определенный сигнал, который, пробежав по проводу, что протянут в город П, принимается другим аппаратом, и этот аппарат тупыми иголками пробивает в бумажной ленте комбинацию дырочек. Когда передача сообщения закончена, телеграфист принимающей станции отрывает продырявленный кусок ленты и садится за его расшифровку. Так произвольные на первый взгляд дырочки превращаются в буквы и слова. Они аккуратным почерком записываются на чистый бланк телеграммы и передаются специальному человеку — разносчику телеграмм. Он складывает эту и другие поступившие таким образом депеши в сумку и разносит их по адресатам. Вроде бы и все...

Но вот сигнал, идущий от одной станции к другой, - это электричество или нет? На первый взгляд нет. Ведь когда в семинарии ставили опыт с навощенной ниткой и мембранами из бычьего пузыря, никаких батарей не использовали. Сообщение передавалось посредством звуковых, то есть механических колебаний. Другое дело, разница в дистанции - в семинарии это диагональ из одного угла класса в другой, а в жизни - два разных города, между которыми не одна сотня верст. Значит, чтобы сигнал добежал по проводу из Е в П, он должен быть во много раз сильнее человеческого голоса. И таким усилителем является именно электрический ток...”

Если бы преподавание физики в Пермской семинарии было поставлено как следует и весь объем знаний по предмету, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой был преподан ученикам 4-го класса, то еще неизвестно, как повел бы себя ум юноши - возможно, пресытился, получив разгадку всех тайн, и переключился бы на что другое - химию, анатомию, географию... Но словно бы специально, на изучение этого предмета отводилось всего четыре часа в неделю, и учителя вынуждены были комкать программу, определяя важность тем по своему усмотрению. Вот откуда и взялись самостоятельные опыты по электричеству, стоившие хозяину усадьбы, где жил семинарист А.Попов, бани и беседки. Многое приходилось дочитывать и додумывать самому… Но ведь этого на приемных испытаниях в университете не объяснишь - там ждут полных и правильных знаний. И конечно, про свои опыты с передачей сообщений посредством навощенной нитки он рассказывать там не станет, а отчеканит точно по учебнику, попади ему вопрос об устройстве проволочного телеграфа, — и про манипулятор, и про рецептор, и про виды возбудителей тока, и про “релэ” (как произносили тогда это иностранное слово). А если этого будет недостаточно, то блеснет именами Морзе и Юза...

В Москве “сменили лошадь”. Поезд Николаевской железной дороги оказался почище и поновее нижегородского. Хотя публика в 3-м классе все та же - бабы и мужики с мешками и торбами. Те ехали в Москву торговать, а эти - в Питер. Как же раньше передвигалась Россия без “чугунки”- то? Между прочим, Саша всего полгода не дождался прихода паровозного пути на Урал. Уже с 1874 г. на маршруте от Перми через Кушвинский, Нижнетагильский, Невьянский заводы и до Екатеринбурга начали строить легендарную “чугунку”. В обеих уральских столицах возвели по станционному зданию, вокзалу в модном новорусском стиле “ропет” - с башенками, флажками и выкрашенной в контрастный ромбический рисунок крышей. Случись открытие Горнозаводской дороги годом раньше, и не понадобилась бы былинная “лазаретка” - добрались бы попутным транспортом до станции Гороблагодатской, а оттуда по железному пути прямехонько в Пермь. Но что там бывший семинарист А. Попов - сам губернатор Николай Ефимович Андреевский, сделавший за почти восемь лет своего правления Пермским краем все, чтобы эта железная дорога состоялась, - и тот отбыл прежде времени по новому назначению, оставив грядущие лавры преемнику.

Жизнь идет по своему расписанию - ко всем событиям не подгадать. Главное в другом: технический прогресс неуклонно приходит в родные места. Взять хотя бы тот же телеграф: это средство связи угнездилось на Урале еще в 1861 г., когда в губернском центре на углу Монастырской и Обвинской, в том самом доме и чуть ли не в тех же покоях, где жил когда-то опальный М.М. Сперанский, во втором этаже городской почтовой конторы открылась приемо-передаточная телеграфная станция. Первоначально она была оборудована лишь одним аппаратом системы Морзе. А куда передавалась информация? Известно, за Уральский хребет, в Екатеринбург. И там в здании почтамта, что был на углу Соборной и Почтового переулка (сейчас в этом доме располагается Уставный суд Свердловской области), открылась аналогичная станция. Удобство этого вида коммуникации уральские магнаты распознали сразу. В начале 70-х гг. XIX века телеграфная линия от Екатеринбурга уже дотянулась до Нижнего Тагила, и вероятно, ею воспользовались Левитские, сообщив Поповым в Турьинские Рудники о преждевременной смерти их дочери Маши. Правда, от Нижнего Тагила на север депеши шли уже в конвертах, как обычные письма. Но и это сокращало время передачи информации.

В 1878-м - в год, когда заработала Горнозаводская железная дорога, на Пермский телеграф поступило уже 27140 сообщений. А еще раньше, в начале 70-х, опоры телеграфных проводов дошагали в восточном направлении аж до Омска, и будущую сибирскую столицу с Екатеринбургом связывало уже два провода, что вдвое увеличило число передаваемых и поступающих сообщений на этом участке.

...А от Москвы до Питера тянется вдоль пути не один и не два провода, а... сколько, и не сосчитать на ходу. Да и нужно ли это семнадцатилетней Анюте? Устроившись у окна, она пробует читать учебник. Рядом — младшая Августа. Сложив руки на коленях, она смотрит, как сидящий напротив крестьянин, налив в блюдце кипятка, пробует пить чай якобы по-домашнему. Его болтает, кипяток выплескивается, обжигает пальцы, а он все не отступает, все тянется губами, сложенными в трубочку, к заветному фаянсовому краю с красной праздничной каемочкой.

Девочка прикрывает рот ладошкой, чтобы не засмеяться. А попутчик, словно специально, дразнит ее, не оставляет попыток утолить дорожную жажду. Да еще и подмигивает ей — мол, наша все одно возьмет...

А где Александр? Теперь его очередь служить Морфею. Что снится ему? Неведомо. Может, монотонный перестук колес пробудил в памяти уже позабытый порядком тропарь о путешествующих:

“...Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим Александру, Анне, Августе, путешествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбящ, можеши хотяй...”

Может быть. Мы этого не знаем. Осмелимся лишь предположить, что видится ему на перроне санкт-петербургского Николаевского вокзала старший брат Рафаил — в твидовом, как у губернатора Андреевского, пиджаке, в английском кепи и с телеграммой в руке. Столичный журналист то и дело смотрит на часы-брегет и волнуется: “Почему не едут? Уже и извозчик нанят, и адрес сказан, а поезда из Москвы все нет...”

Скоро, теперь уже скоро…

Продолжение темы следует